Дня три она занималась только своей дочуркой: кормила, пеленала, убаюкивала, разглядывала. Потом подозвала рыбака и спросила:
Скажи, где Юшка Соловей?
Слышал, что ранили его, но не поймали, ушел. А жив ли не знаю. Всяко говорят: и жив, и не жив.
А определенно убитые были? спросила Ирина.
Четверо.
Она закрыла глаза и долго лежала как мертвая. Рыбак начал даже беспокоиться и осторожно тронул пальцем ее побелевший лоб. Она вздрогнула и сказала:
Если ненавистна тебе говори. Я уйду.
Я не каратель, а помощник.
Не всем же?
Пока никого не выгонял, не приходилось.
Иван Алпатыч, научи, вразуми, что мне делать! Ирина заломила руки: О-о! Как мне тяжело! Как ненавистна я сама себе! Что делать?
Принять, понести наказание, молвил Ивашка.
От кого? Какое? Кто может судить меня?
Медленно, будто разбирая спутанную сеть, рыбак начал толковать, что дело у нее особое. Судить ее по царским законам, как прочих, не станут, она по этим законам не сделала преступления, а, наоборот, доблесть, услугу. Но у мятежников свои законы, по ним она предательница, пособница убийцам. Если поглядеть попросту, без законов, она тоже преступница: из своих личных счетов с мужем, из своих семейных, любовных интересов подвела под смерть совсем посторонних людей.
И что же мне, объявиться мятежникам?
Может быть.
Кому? Я никого не знаю, кроме Юшки. А если и его нет в живых, перед кем встать на колени, кому крикнуть: «Я предала. Судите, казните меня!»? И что будет с моей девочкой, если меня отнимут у нее?!
Я, голубушка, устал уж думать за других. Думай сама за себя! У меня своих дум и забот полон рот. Я тоже рад вывалить их на кого-нибудь.
И рыбак начал вываливать. Случись так, что к нему нагрянет гость, которому можно ходить только по одной лётной дорожке, Ивашка, само собой, даст приют. Но этого мало, надо еще указать гостю дальнейший путь, надежный скрадок. Раньше таким был Гостеприимный стан, а вот недавнесь он засорился вернейшего из вернейших, кузнеца Флегонта, взяли под стражу, и вместо него начал подманивать лётных его брат, тоже Флегонт, злейший враг кузнеца, предатель и ненавистник всяких бродяжек. Больше нельзя направлять лётных в Гостеприимный стан, надо найти другой скрадок.
Но, думая о себе, Ивашка не переставал думать и об Ирине.
Однажды он сказал:
Нет тебе судей тогда осуди, накажи сама себя!
Как? Я не знаю.
А так, чтобы после этого легко стало.
В другой раз посоветовал:
Ты не жди наказанья, а заслужи оправданье.
Она опять же не знала, как, где.
А везде! Мало ли на твоей дороге таких, перед кем тебе надо оправдаться
Пробыла молодая мать в Ивашкиной землянке дней с десять, отдохнула немного, потом привязала младенчика полотенцем к своей груди и вышла.
И с того времени одна рука матери всегда поддерживала девочку, а другая была протянута за милостыней.
Приниженный, несмелый голос просил:
Подайте кусочек хлебца!
Ложечку молока для младенчика!
Не поскупитесь тряпицей на пеленки!
Пустите обогреться. Переночевать!
Разрешите перепеленать маленькую!
Допустите помыться в баньке!
Не пожалейте обмылочек!
Не найдется ли каких-нибудь завалящих обносочков?
Даже при нищенской жизни сколько надо всего! И все просить, обо всем молить.
По заводам и приискам широко узнали новую нищенку, которая ходит в железных калошах.
Когда она тихо, от дома к дому, проходила поселком, бывало, озорники мальчишки шли за ней и потешались:
Где ковали тебя?
Потеряешь подковы!
Глядь, ребята, глядь броненосцы на ногах!
Случалось, кидали в калоши галькой, им было любопытно, как они звякают. Но галька часто попадала в ноги женщины. Тогда она останавливалась и начинала стыдить мальчишек. А им было ничуть не стыдно, только весело.
Рука, протянутая за подаянием, постепенно научилась хватать палки, камни и швырять в надоедников, а робкий, просительный голос выкрикивать ругательства. Мальчишек это ничуть не пугало, а только забавляло, и они часто приставали к несчастной, особо затем, чтобы послушать, как орудует языком нищенка Аринка, в которую обратилась Ирина.
А если она не сердилась на все приставания, тогда прибегали к последнему средству: начинали выспрашивать, кто отец ее девочки.
Ирина прижимала к груди ребенка, стискивала зубы и пускалась догонять надоедников; догнав, без жалости лупила их.
Случалось, уже не ребятишки-озорники, а взрослые люди останавливали Ирину и стыдили:
На заводах полно работы, а ты бездельничаешь. Неужели тебе нищенский, даровой хлеб слаще трудового?!
А куда ее? шептала сквозь слезы Ирина, кивая на свою девочку.
Не одна ты детная, другие сдают куда-то.
А мне вот некуда. Ни бабушки у нас, ни дедушки, ни тетушки.
В приют. Все лучше, чем околачиваться с протянутой рукой под чужими окошками.
Туда и пробираемся, в приют.
Что-то долго пробираешься.
Он далеко, в городе.
Мать изнемогала от усталости и обид, а девочка росла и хорошела. В свое время она начала ходить и заговорила. У нее определился цвет волос, стали они курчавые и пламенные, как солнце. Все, кто видел ее, удивлялись полному несходству с матерью. «Рыжий ангельчик» прозвали девочку.
А мать злющая, ленивая, испортит она девчонку! У таких надо бы отнимать силой.
Никто не думал, что нищенка Аринка была и не злюкой, и не нищенкой, и не одна виновата в том, что стала такой. Многие влили свою каплю яда в ее сердце, но никто не считал себя виновным. Если кто и задумывался над этим, то быстро находил оправдание себе: «Не один я обижал. Я ведь не много, от этого человек не может испортиться».
Молва об исчезнувшей дочери судьи постепенно примолкла и забылась, на нее набежали другие волны жизни.
В теплый весенний день они шли по тропочке рядом с большой дорогой, девочка впереди, мать за ней. Через канаву от них по дороге в оба конца двигались шумные подводы. Ни мать, ни девочка, занятые своим великим делом девочка училась ходить, долго не замечали, что невдалеке за ними так же медленно, как они, идет незнакомый дядя с собакой и внимательно разглядывает их. Заметив наконец его, мать испугалась собаки и подхватила девочку на руки.
Не бойся, не тронет, сказал Охотник это был он, затем спросил: Женщина, куда ты идешь?
Куда глаза глядят.
А где проживаешь?
Где придется.
А куда же пишут тебе?
Никто не пишет. Ко мне не ходит почта.
Где же искать тебя, если понадобится?
Чего привязался? Иди своей дорогой!
Не сердись, я не хотел обижать тебя. Он пошел быстрей.
Но тут Ирина вспомнила свои разговоры с рыбаком Ивашкой, подумала, что этот прохожий, возможно, один из тех, кому она причинила какое-либо зло, перед кем ей надо оправдаться, и спросила его:
Ты знаешь Гостеприимный стан?
Да.
А знаешь, что туда опасно заглядывать? Там появился предатель Флегонт-старший.
Меня бесполезно и предавать, и ловить, и ссылать: я уже в ссылке. Но все равно спасибо тебе!
Я сказала на всякий случай.
В дорожном многолюдье было трудно распознать, кто нуждался в таком предупреждении, а кто не нуждался, и Аринка иногда говорила его невпопад.
Дальше разговаривать с Охотником она не пожелала, и разошлись каждый со своими думами. Охотник о том, что он, пожалуй, знает отца девочки. А нищенка Аринка о том, как жить ей. Эта дума тяготила ее больше всего на свете. Если девочку она иногда отвязывала от своей груди и нищенскую суму снимала с плеч, то думу, как жить, носила постоянно, без роздыха. Она понимала не хуже советчиков, что жить нищенкой, бродягой нельзя. Это и стыдно, и трудно, и гибельно обеим, особенно девчонке. Надо скорей устроить ее на постоянное место, в тепло, на хороший уход. Устроить, пока она на научилась тянуть руки за милостыней, клянчить: «Подайте», пока не спрашивает: «Мама, почему мы все время ходим? Почему спим в чужих домах и всегда на полу? Где наш, свой дом? Почему едим чужой хлеб? Почему носим все чужое и старое?» Она уже требовала, чтобы ее укладывали не на пол, а в кровать, давали ей настоящую постель. Уже заказывала матери: «Достань пирожок, конфетку».
Ирина понимала все, но шла нехотя, ей казалось, что легче умереть, чем сдать своего Ангельчика в сиротский приют.
Наконец они все-таки пришли в город, в приют. Прежде всего и девочку, и мать осмотрела докторица и дала заключение, что обе вполне здоровы. После этого их приняла для разговора заведующая приютом, старушка, одетая одинаково с докторицей во все белое. Она долго расспрашивала Ирину, кое-что из ее ответов записала и наконец велела принести выписку из метрической книги о рождении девочки Надежды Гордеевой и справку о ее семейном положении: кто отец и мать, где живут и работают, сколько получают, есть ли еще у них дети.
Хорошо, принесу, пообещала Ирина, а про себя решила: «И не подумаю». Ведь собирать такие справки значило самой воскресить страшную молву о своей связи с мятежниками, о своем предательстве, снова предать Юшку, навлечь позор и на свою девочку. Не много радости жить дочерью предательницы, мерзавки, подлючки. Самой Ирине, может, поделом такая слава, такая кара. А с какой стати страдать невинному младенцу? За компанию с глупой и грешной мамой? Нет, не сделает этого! Да если бы и захотела, Ирина не смогла бы достать справку о семейном положении: ее брак с Юшкой не был скреплен ни венцом, ни записью, по бумагам она считалась незамужней, а ее дочурка незаконнорожденной.
Когда она вышла от заведующей с девочкой на руках, дежурная няня спросила ее:
Отказали? Приняли?
Ни то ни сё. Велели представить разные бумажки. А это надо собирать по разным местам. Дело долгое, посетовала Ирина.
Тогда няня утянула ее в свою каморку и зашептала на ухо:
Да оставь так, без бумажек.
Как это?
Ну, подбрось. Толкни девчонку с улицы в наш двор, захлопни калитку, а сама бежать. Поневоле возьмем. Часто делают так. Берем, куда денешь.
Ее толкнуть во двор, а самой убежать? переспросила Ирина.
Да, да.
И потом?
Ничего. Искать тебя не будут.
А если я захочу повидать ее?
Это уж украдкой, со стороны. Заметят принудят взять обратно.
Втолкнуть. Закрыть калитку. Убежать. Видеться украдкой, раздельно, будто взвешивая каждое слово, сказала Ирина, затем решительно: Нет, я не могу!
Можешь отдать в дети, посоветовала няня. Есть охотники взять, приезжают к нам, выбирают. Твоя такая золотенькая, за нее быстро схватятся. Хочешь сведу? Есть тут одна бездетная семейка. Давно ищут подкидыша. Пойдем покажемся!
Ирина согласилась. Бездетная семья была торговая, богатая. Муж, жена и бабушка втроем занимали порядочный особнячок в два этажа. В нижнем бакалейный магазин, в верхнем несколько жилых комнат.
Девочка понравилась всем, ее немедля начали прикармливать конфетами, а Ирину соблазнять тем, что у малышки будет образованная няня, отдельная комната, со временем ее поместят в гимназию, обучат, иностранным языкам и танцам.
Все было очень утешительно, соблазнительно, и, чтобы решиться окончательно, Ирина задала последний вопрос:
А кем вы будете считать ее?
Что значит кем? спросила в свою очередь бабушка.
Родной или приемышем?
Конечно, родной. Берем в дети.
А меня какой? Чужой теткой?
Лучше, если вы совсем не станете показываться. Лучше и для вас, и для девочки.
Тогда рожайте сами! крикнула Ирина. Ишь как хитро придумали себя в родные, а мать в чужие тетки! выбросила на пол все конфеты, что надарили девочке, схватила ее, прижала к груди и ушла, сильно, сердито распахивая двери.
Погодя недолго она уже была за городом, громче обычного гремела по дороге своими калошами и ругала благодетелей:
Отдать таким они родную мать не пустят взглянуть на свое кровное дитя. Они увезут моего Ангельчика, спрячут от меня на край света. Да это хуже смерти. Нет уж, не получат!
Снова проходя с протянутой рукой заводы и рабочие поселки, она спрашивала:
У вас есть суд? Обычно отвечали:
Да, не живем без него. У нас есть все, как у всех. Теперь на суды урожай. Судей везде будто после дождя червей.
Как зовут вашего судью? Ирина решила найти своего отца и просить у него помощи. Без этого ей не выбиться из нужды, она останется навсегда нищенкой и свою девочку обречет тоже на вечное нищенство.
Судей действительно было много, но все чужие, незнакомые.
9. МАРФА
Ждешь кого-то, Марфа? спросил подошедший Корнил Тяни-Беда.
Некого ждать мне. Купалась.
Девушка сидела на гладком камне, который навис над рекой. Резвая Косьва шаловливо прыгала и задевала волнами босые Марфины ноги, играла концами ее длинных распущенных волос. Из-за гор в долину реки заглядывал временами месяц, точно озорной парнишка в чужой сад.
Некого мне, дедушка, ждать, одна я здесь, совсем одна, как вот тот месяц. Нет ему пары, нету ее и мне.
Што это ты такая?
Какая?
Затосковала. Можно рядом, не помешаю?
Садись.
Кряхтя и вздыхая, старик устроился на камне. На Косьву легла его сгорбленная кудлатая тень.
Я не думал, что душа у тебя мягкая. Язык хробосток, а душа ишь тоскует.
Все думают, что язык и душа у меня одинаковы, задиристые. Все ошибаются.
Ты не серчай только, сказать я давно нарохотился, сегодня скажу уж.
Марфа выжидательно повернула к Корнилу свое лицо.
Зря ты парней от себя гонишь.
Как это? удивилась девушка.
Они к тебе с чувством, а ты их бранью, да и рукой будто трогала.
Того, знать, стоят.
Не все же, у нас и вовсе молодцы есть.
Ты уж не сватаешь ли меня, Корнил? Девушка откинула назад голову, засмеялась громко. Ей-ей, сватаешь! За кого хоть, говори скорей, знать хочу. Марфа придвинулась к старику и сказала с глубоким поклоном: Ни за кого я не пойду, окромя как за тебя!
Ну вот, я сурьезно, а она все шутки
Ладно, ладно, дедушка, говори.
Теперь и говорить неохота.
Я не стану шутить и даже замуж пойду, говори только.
Давно я гляжу на мир, и ясно мне, что в миру одно к другому тянется. Река вот к берегу жмется, мох к камню, пчела на цветок летит, олень по осени оленуху кличет, птица не для себя, а для другой птицы поет, зазывает ее в свое гнездо. Любовь везде, и человек ей подвержен, может, больше всех. А ты не принимаешь ласку, любовь эту. Боишься, что поповским законом покрыть нельзя, так ведь для нас закон этот не обязателен. Уйди в горы повыше, поближе к небу, к ветру, к солнцу, и будет свято. Живучи в тайге, по-бродяжьи, не скоро дождешься, а можешь и совсем не дождаться любви по церковному, поповскому закону. Хилость, болесть навалится, подкрадется старость, и на тебя никто, никто уж не польстится, как на пустой отвал. Покуль цела, не расхищена золотая россыпь молодости, тогда и любить надо.
Хорошо ты, Корнил, про россыпь. Только не россыпь я, а пустой отвал.
Да ну? Не может быть, не обманешь ты старого Корнила.
Я и обманывать не хочу, а хищник уже был.
На себя-то хоть не язычничай, не верю я твоему языку.
Есть же в мои годы всякие девушки.
Разные есть, да ты-то не в них, будто и не приисковая.
Я и в самом деле не приисковая, а заводская.
Что тебя потянуло с завода на золото? Не поладила с отцом-матерью?
Все ладно было.
Бедность?
Мы не бедно жили, у нас все работали.
Что же, золотая жадность?
Нет.
Ах ты непонятная! Корнил хлопнул руками по своим костлявым коленкам.
Хищника ищу, чтобы россыпь он мою Я, дедушка, не шутя, без смеху.
Видел старик, что Марфа не смеется.
Да любого помани пальцем и
Не хочу любого, хочу лю́бого мне.
Ты вон как, по-новому? Ну и ну! Корнил закачал головой, и тень ее суматошно заметалась по реке вправо, влево. Вот какие разборчивые пошли девушки. А раньше, в мои молодые годы, женихов и невест завсегда выбирали родители, а насчет любви говорили: «Стерпится слюбится».
Ты только никому не сказывай про это. Я бы и тебе не сказала, да устала одна думать, и язык мой, болтун, чешется. Звал меня один охотник жить с ним вместе, сильно звал. Но я испугалась и не пошла. Напоила его квасом, и будто вместе с ним выпил он все мои думы, оставил только одну про него. Потосковала я, а потом и пошла с тобой словно бы искать золото, а на самом же деле искать своего заманщика, охотника. Погналась за ветром.