Если Илюшу спрашивали, зачем ему эта нищенка, он отвечал:
Она моя родня будет.
Юшка Соловей не рисковал, особенно в дневное время, ходить, подобно Илюше, и перебирался по ночам из одного надежного приюта в другой. Там время от времени появлялся Илюша и докладывал мятежнику свои неутешительные донесения.
13. ПЛЕМЯННИЦА
По каменистым дорогам Урала Ирина износила свои железные калоши и бросила обноски в придорожную канаву. Остаток лета и осень ходила босая. Ее маленькие красивые ноги загрубели, почернели. Зимой стала обувать то лапти, то опорки, которые давали ей Христа ради.
Девочка Рыжий ангельчик только иногда шла на своих ногах, но скоро уставала и снова просилась к маме. Она научилась тянуть руку и картавить: «Подайте Хиста ади пиожок». Чтобы отучить от этого, мать больно била ее по протянутой руке. Да разве отучишь, когда сама так же тянула руку. Девочка жила в обиде и недоумении: почему маме можно, а мне нельзя?
Медленно, устало бродила Ирина, все больше сгибаясь под своей тяжелеющей, растущей ношей, и думала, думала. Об Урале. Благословенная земля, в ней есть все, что нужно для самой роскошной жизни человека. Об уральском народе. Резко, глубоко расколот на два круга богачей, заводчиков, торговцев, начальников и полунищих-бедняков рабочих, совсем нищих безработных, бездомных. До ухода от отца Ирина жила в богатом круге, где вкусно ели, хорошо одевались, долго спали и ничего сами не делали, а только распоряжались кто целыми округами, заводами, тысячами людей, кто домашней загнанной прислугой. После ухода Ирина оказалась в бедном рабочем круге. Здесь каждый трудовой день начинался еще ночью, гораздо раньше дня солнечного, начинался ревом заводских гудков. Ревела вся уральская земля в сотню железных глоток, ревела раз, другой, третий это хозяева, владыки будили, подгоняли своих рабов. На каждую глотку со всей округи торопливо-очумело бежал недоспавший, одетый кое-как рабочий люд. Затем он десять, а то и двенадцать часов долбил и плавил руду, катал железо, нагружал и разгружал вагоны. Вечером, снова потемну, еле волоча ноги, разбредался по своим каморкам, кое-чем утолял голод и валился спать.
Думала о Юшке: «Где он, почему-то не слышно? Как встретил бы меня?» И тянуло встретиться, и было страшно.
Думала о дочурке. И зачем родилась она? Куда девать ее? Сбыть дедушке? Да, он может нанять няньку. Но возьмет ли, захочет ли заняться с дочерью-предательницей, иметь около себя внучку от этой предательницы? Он судья, служит царскому закону, но служит скрепя сердце, по нужде, ненавидит ретивую услужливость и тем более предательство. У отца есть еще дочь, младше Ирины, но скоро будет невестой. Согласится ли она жить в одном доме с такой племянницей? Ирина уже вынудила отца и сестру кинуть родные места. Они, конечно, уехали из-за нее, бежали от позора.
Как после этого явиться к ним? Думала о себе: «Что же делать, как искупить свою вину, заслужить оправдание? Что могу я, нищая, бездомная? Кому служить?»
С жадной тоской она оглядывала жизнь. Везде шла жестокая вековечная борьба между богатыми и бедными, хозяевами и рабами, деспотизмом и свободой. Ослепленная своей любовью и ненавистью к Юшке, она попала в этот огонь и сделала тяжкое преступление по ее вине погибли четыре борца, жены и дети этих борцов стали вдовами, сиротами и, возможно, скитаются, как она. Служба обездоленным и сирым только это может дать ей оправдание, остановить боль и стон души. Нужна какая-то совсем другая жизнь. Шатаньем по дорогам, попрошайничеством она не заслужит оправдания, наоборот, сделает новое преступление погубит свою девочку и окончательно истерзает свою душу. Что такое душа? Это бездонный океан, пучина. Никогда не угадаешь заранее, какие поднимутся в ней чувства-волны любовь, ненависть, тоска, радость, уныние, надежды, мечты. Порой ее невозможно утихомирить, она не подчиняется человеческой воле. От нее невозможно убежать, как от своих ног, от себя, ее невозможно забыть, усыпить.
Однажды зимой под вечер неожиданно подувший буран захватил Ирину на дороге к Яснокаменскому заводу. Ее давно уже манили не потухающие никогда заводские огни, но встречный ветер сильно задерживал, и снег-поземок заносил дорогу. Девочке, закутанной в старые тряпки, было холодно, она плакала, просилась на печку.
Лежи, а то выброшу в снег, волкам, злилась на нее Ирина. Четвертый год, сама должна ходить, довольно ездить на мне!
Девочка заплакала сильней, мать закричала на нее:
Да замолчишь ли ты когда-нибудь?! Покой дашь ли мне? и ударила ее.
Ты взвыла и от боли, и от обиды.
Ах ты дрянь, иди сама!
Ирина поставила трехлетнюю дочь на дорогу. Налетел ветер и сшиб девочку.
Уйду вот. Пусть тебя заносит снегом. Не будешь капризничать, не будешь?
Не буду, мама, не буду, со страхом говорила девочка и тянула к матери красные, зазябшие ручонки.
Опять подняла Ирина свою ношу, которая выматывала у нее последние силы.
День мерк, наступали серые сумерки. У Ирины необоримая усталость охватывала ноги, грудь и спину. Со стоном и проклятьями дотащилась она до завода и упала на крыльцо школы, которая стояла у околицы. Вышла учительница, спросила:
Что с тобой, тетенька?
Замерзаю Отогрейте Вот ее, Ирина подала сверток со своей дочерью.
Учительница отнесла к себе посиневшего Рыжего ангельчика, а Ирина залезла в кухне на печку и заснула там крепким сном.
Рыжий ангельчик отогрелся и потребовал маму, пришлось Ирину будить. Она беспокойно спросила:
Уходить надо?
Куда же уходить? Ночью я вас не отпущу, сказала учительница.
Можно ночевать? обрадовалась Ирина.
Ну разумеется, устраивайтесь в кухне.
Учительница выдала запасную постель. Потом она долго проверяла ребячьи тетрадки, часто отрываясь от них и думая о своих случайных гостях. Нищенка-мать поразила ее своим лицом, где молодая красота была грубо испорчена худобой, усталостью, озлоблением, тревогой. Рыжий ангельчик поразил несходством с матерью, как чужой.
Управившись с тетрадками, она пошла проведать ночлежников. Девочка спала. Рыжие курчавые волосенки искрились солнечными блестками, длинные пряди свивались в кольца, и вся голова напоминала яркий махровый мак. Худенькие, заморенные ручонки лежали на спокойно вздымающейся груди. Мать сидела рядом и чинила одежонку своей дочери. Учительница молча склонилась над спящим Ангельчиком.
Спит, ей хоть бы что, а я вот шей, сказала мать с раздражением, а потом бросила ласковый взгляд на девочку.
Какая хорошенькая! Как зовут ее?
Надежда. Получше меня будет. В молодые годы я была красавицей, только и красота и все пошло прахом.
Ты и сейчас еще очень молода и красива.
Мне двадцать три.
В кого она такая золотая? В отца? спросила учительница про девочку.
И не разберешь, в кого.
Отец-то какой?
Забыла, сказала Ирина. Она не хотела говорить про него.
Какой же он бессердечный, что бросил такую прелесть!
Мать отложила шитье, посмотрела долго на учительницу и сказала тихо, почти нежно:
А если он не знает? И нищенка Аринка в эту минуту была не Аринкой, а прежней Ириной. В эту минуту никто бы не поверил, что этот самый голос бывает дик и злобен. Вот бы отдать ее кому-нибудь. Не берет никто.
Никто не берет? удивившись, переспросила учительница.
Ни один черт, скупы все стали, не то что чужих брать, своих со двора гонят. А мне не выходить ее, на мирских кусочках не долго наживет. Теперь холода, не мудрено и замерзнуть.
Я возьму.
Шутишь?
Возьму, только отдай.
Учительница была пожилая, но одинокая, никогда не имела ни детей, ни мужа, и неистраченные материнские чувства сильно толкали ее быть хотя бы подобием матери.
И отдам, куда она мне? Ну, выхожу, поставлю на ноги, а там что? По моей дороге да по чужим дворам? Мать говорила резко и крикливо, будто убеждала кого-то, что ее девочке в чужих людях будет лучше. Убеждала она сама себя: как ни трудно ей жилось, а все-таки она любила свою девочку.
Ты согласна? напомнила учительница.
Да бери, бери хоть сейчас, эко добро нашла!..
Учительницу не удивили жестокие слова матери: она видела, что ее сердце говорило другое, в глазах была и жалость, и печаль. Но жизнь была сурова к этой молодой женщине, и она радовалась немножко, что ее освободят от девочки, тогда отдохнут грудь и спина, отдохнут ноги.
Ирина придвинулась к учительнице и зашептала:
Грудь у меня болит, три года ее на груди ношу, а на спине котомки. Ах, как хочется отдохнуть, знали бы вы, как хочется отдохнуть! Возьмите ее, вам я доверяю, ей будет хорошо. Кем же вы станете считать ее? Дочерью? Если дочерью, я не отдам. Все хотят больно легко, не родя, не трудясь, задарма стать отцом-матерью, а кровную мать сделать чужой теткой.
Вы как хотите? спросила учительница. Я могу как угодно: дочерью, сестрой, племянницей, приемышем. Я буду любить одинаково.
Решили, что девочка будет считаться племянницей учительницы, а Ирина по-прежнему матерью и может забрать ее в любое время.
Корми ее, не обижай. Другие возьмут вот так, а потом держат голодом.
Уж буду и любить, и кормить, обещалась учительница.
А я ведь далеко не уеду, стану проведывать.
Учительница перебежала в свою комнату, приготовила маленькую постельку и перенесла девочку, которая пошевелилась во сне, позвала маму, доверчиво протянула руки. Курчавая головенка прижалась к новой доброй щеке.
Всю ночь учительница просидела у кровати своей названной племянницы. Утром, когда еще было темно и на небе звезды, постучала мать.
Спит?
Спит.
Я хочу взглянуть и уйду, пока она спит. Проснется тогда не уйдешь без нее, не отпустит, говорила мать, а сама думала, что, проснись девочка и назови ее «мама», не хватит у нее сил уйти одной, опять привяжет к груди. Спрашивать будет, скажи, что мама скоро, пробежит только по домам и принесет ей горячий пирожок.
Девочка шевельнулась, а мать припала к ней и зашептала:
Спи, деточка, спи, рано еще, звездочки в небе.
И Ангельчик заснул под шепот матери.
Учительница спросила, есть ли у Ирины деньги, не надо ли ей.
Дай немножко, хоть пятерку. Не даром же я оставлю ее. У меня ведь не десять их, а одна-разъединственная.
При этих горьких, жестоких словах у Ирины хлынули частые крупные слезы.
Учительница дала ей старую шубенку, поношенные боты и две трешницы денег.
Я верну деньги, я не дошла еще, чтобы торговать собственной дочерью, сказала Ирина сквозь слезы.
Тут заплакала и учительница, и обе заторопились прощаться.
Ирина ушла. В Яснокаменском она ни в одном доме не попросила милостыни и следующую деревню прошла торопливо, не останавливаясь.
Видел ее народ и удивлялся:
Куда бежит? И без ребенка. Уж не подбросила ли кому? Не убила ли? От нее можно всего ждать. Эй, Аринка, ребенка-то куда девала?
Нищенка не отвечала и прибавляла шагу.
Постой, постой! Где ночевала?
Не у вас, зло кидала Ирина.
Народ, задержать бабу надо, ребенка она ухаяла!
Побежим?
Побежим!
Несколько человек пустились догонять Ирину. А по деревне слух:
Аринка ребенка подбросила!
Как подбросила? Задушила!
И толпа за Ириной.
Поняла нищенка, что гонятся за ней, прижала поплотней котомку и убегать. Но разве убежишь от целой толпы, найдутся всегда бегуны, которые догонят любого.
И Ирину догнали. Первый ухватил ее за армяк. Рванулась она и оторвала весь подол армяка. Другой ухватил ее за котомку, не вытерпела тесьма, и просыпались кусочки в снег. Схватили Ирину сразу и за волосы, и за плечи, и за руки. Повернулась она и зубами вцепилась в руку мужика. Завыл тот, выдернул руку и ударил Ирину в лицо. Побежали по лицу кровь и слезы, затихла Ирина, а кругом тормошили ее, требовали:
Где ребенок? Куда дела?
Подкинула?
Убила?
Родить родила, а кормить не хочешь?!
Показывай! Веди!
Ночевала где?
В школе, прошептала избитая Ирина, в школе. Повели ее обратно. Черная неисчислимая толпа окружила школу. Двое стариков пошли к учительнице.
Айда-ко, народ требует, сказали они.
Испугалась учительница и, бледная, вышла на крыльцо перед народом.
Ночевала у тебя Аринка? загудела толпа.
Ночевала.
Она ребенка либо подкинула, либо убила.
Убила ребенка? Какого? охнула учительница.
Своего, какого же больше!
Ирина из толпы тянула к учительнице руки и просила:
Скажи, скажи им правду!
Ребенка она оставила мне в дети, на воспитание.
Учительница принесла девочку и показала ее, высоко подняв над головой:
Вот она, вот, жива.
Она ли, кто знает?
Она, она! закричали в толпе.
А шубу Аринка украла у тебя?
Да нет же, нет! Все я отдала сама. Она честная женщина.
И пристыженный народ начал разбредаться.
Избитая Ирина пошла дорогой от Яснокаменского к Бутарскому, всхлипывала и к горячему лицу прижимала комочки снега.
Когда Яснокаменск потерялся из виду, она упала в снег, долго плакала и билась в нем.
Больше ни в заводах, ни на приисках никто не встречал нищенку Аринку.
Ушла с уральских дорог и была забыта всеми, даже своей девочкой; только учительница вспоминала ее худую, тонкую фигуру, красивое, но изуродованное злобой лицо; вспоминала молодую женщину, в которой жили вместе нищенка Аринка, затравленная, презираемая, и девушка Ирина, дочь судьи с Изумрудного озера.
До девчонки иногда доходили слухи, что она никакая не родная учительнице, а совсем чужая, что она брошена бездомной нищенкой Аринкой. Но девочка еще плохо понимала, что значит свой, чужой, мать, сестра, тетка, для нее самой своей, самой родной и дорогой была учительница, которая кормила, одевала, обувала и любила ее.
14. ДЕВЬЯ КАЗАРМА
Даты великих событий высекаются на мраморе, выбиваются на бронзовых досках и монументах, записываются в тысячах, миллионах книг, и оттого прочно их бессмертие. Событий же малых никто нигде не отмечает, часто сами творцы беспечно предают их забвению, и нам трудно назвать время, когда в Бутарский завод пришла бедная, никому не знакомая странница и спросила женщин, толпившихся у ручья:
У вас есть суд?
Есть.
Как зовут судью?
Судью?.. Женщины бросили полоскать белье и начали припоминать все, что касалось судьи.
Он вдовец. Не молод, скорее стар. Много седины. У него дочь-невеста.
Как зовут его? Странница особо сильно интересовалась этим.
Зовут как, право, не знаем, а фамилия Гордеев.
Где живет?
Ей показали дом.
Спасибо! И странница пошла дальше искать ночлег.
Была зима, морозная, пуржливая, а странница очень легко одета: ситцевое платье, многострадальная, ушлепанная заплатами шубенка, хлопчатный поношенный платок, на ногах опорочки, густо опутанные грубыми швами.
Женщины у ручья не удивились, что странница спросила про судью: знать, надо, если спросила но сильно удивились, когда узнали, что, устроившись на ночлег, она опять расспрашивала про судью у хозяев, потом в сумерках несколько раз проходила мимо судейского дома, внимательно оглядывая его, словно хотела купить. Наконец она сообразила сама, что слишком заметно, даже подозрительно интересуется судьей, и начала говорить в объяснение этому:
Мне надо к нему по делу. Все лучше, когда хоть немножко знаешь человека.
Но только поговорила, а не пошла, пробежала мимо судейского дома в заводскую контору и попросила дать ей какую-нибудь работу.
Есть только черная, тяжелая, предупредил помощник управляющего, недоверчиво оглядывая хрупкую женщину, явную белоручку. Справишься ли? Раньше-то где работала?
Больше на поденке. Мыла полы, стирала. Да, это приходилось ей делать. Я хочу стать настоящей заводской работницей.
Ну что ж, попробуй, согласился помощник. Завтра утром приходи в девью артель, которая возит дрова. Жить, если нуждаетесь, можно в девьей казарме. И написал записочку казарменной сторожихе Агафье, чтобы указала новенькой место.
Новенькая поблагодарила и ушла. Помощник, проводив ее внимательным взглядом, подумал: «Не справится. Видать, неженка. И конституция вся не заводская, не деревенская, а городская. Придется увольнять. Пойдут слезы, просьбы. Нет хуже». Но дело было сделано, менять без причины, из-за одних опасений, неудобно, и помощник велел парнишке-писарьку внести новенькую работницу Ирину Михайловну Гордееву в список, заготовить для нее расчетную книжку.
То и дело сторонясь перед чем-нибудь, пробиралась Ирина по широкому заводскому двору. Рельсы узкоколейки оплетали двор густой прихотливой сетью. Как кровеносные жилы, соединяли они цех с цехом, доменную печь со складом древесного угля и поленницами дров. Тяжелые, медленные, подобные черепахам вагонетки с рудой, с кусками чугуна ползли по рельсам. Рабочие в белых кислых полушубках толкали их, на поворотах брали дружно с выкриками: