Э-ох! Пошла, пошла, пойдет!
По тем же рельсам катились тележки с дровами, их толкала шумная, пестрая толпа девушек. Здесь не было вздохов и отрывистых выкриков, здесь были песни. Как рано ни буди заводскую уральскую девушку, сколь ни мучь ее на работе, она все весела, остроязычна и все поет. Ничем не заставишь ее замолчать, не выбьешь из нее задора и веселья. Нагоняя вагонетки с рудой, девушки кричали:
Эй, нельзя ли поскорей, раки, растянулись!
Вас бы, мокрохвостых, к руде поставить, откликались рабочие парни.
У нас не легче.
Сравнили дрова и чугун, гвоздь с пальцем
В ворота, осторожно пятясь, вползали ржавые платформы с железной рудой. Они только что прибежали от горы Благодать. Паровоз тяжко вздыхал, точно сожалел об участи, которая ожидала руду в брюхе домны. А домна тянула вверх жадные пламенные языки, от них огненно пылали заводские окна. Нестройный визг и лязг железа, шум приводов и плач подъемных кранов летали над закоптелыми корпусами.
Кругом стояли высокие горы, сосновый лес под пластами рафинадно белого снега, веяло от них грустью и мертвым покоем. Ирине казалось, что всеобщее умирание охватывает завод, подступает к нему, а он не дается, шумит, вздыхает и, горделиво бряцая оружием, кричит горластыми гудками:
«Ау, жив, дышу!»
Девья казарма стояла на отлете, к ней вела узкая тропа. Сугробы снега закрывали наполовину окна казармы, прижали дверь, и она открывала всего только небольшую щель, в которую работницы проходили ребрышком.
Длинный полутемный корпус был застроен двумя этажами нар, в углу большая плита, на потолке сырость, а в другом конце по углам иней, на окнах лед и снег. Дверь плакала ручьями, которые на полу у порога застыли в грязный ледник.
Работницу встретила кривая Агафья. Вся запыхавшаяся, горячая, потерявшая платок, она возилась у плиты.
Кого тебе?
Агафью.
Я и буду.
Вот записка из конторы.
Постой, а то щи убегут. И Агафья взялась передвигать расходившийся чугун. Ну-ко?
Поднесла записку к зрячему глазу.
Так что, место тебе в казарме отвести?
Да.
А занимай любое, кое пусто останется. Это уж вечером, когда придут мои галки. У меня их сорок.
Она сторожиха, она же и кухарка, готовит на девью казарму обед: каждый день котел щей, полпуда мяса, два пуда картошки, пуд хлеба. Она видит, как ежедневно съедается все ее творение, и считает работниц прожорливыми, как галки.
Да жрите вы меньше, а то брюха у вас вырастут, замуж никто не возьмет, скажут: «Куда беременных!»
Тетка Агафья, нас ведь сорок, щей нам по тарелочке, хлеба по фунту, какие же мы обжоры?
Во всем заводе хуже вас нету.
Так и не могут понять работницы и кухарка друг друга.
Добро, какое есть, приноси, сказала Агафья новенькой.
Никакого нету, узелок. Здесь сорок, я сорок первая галка.
Да и похожа черненькая. Как зовут?
Арина.
Откуда будешь?
Ирина назвала завод, что первым пришел ей на память.
Какая ты стройная да тонкая, как будто на белом хлебе выросла.
Такая уж уродилась.
На моих щах растолстеешь, мои девки самые видные на заводе. А все оттого, что кормить умею. Может, попробуешь моего варева? Садись.
Ирина согласилась и на краешке нар съела немного щей.
Спасибо, поблагодарила она.
Ешь, не стесняйся, подбавлю.
Не хочу, сыта.
О, с таким аппетитом ты не работница. Мои девки, сколь им ни дай, все орут: «Мало, мало!» готовы меня слопать! Вечерком приходи, будут в сборе, мы определим тебе фатеру.
Агафья опять занялась варевом, а Ирина ушла в заводской поселок. Постояла и поглядела на ребят, которые на салазках и ледянках катались с горки. Проходя мимо церкви, зашла в нее. Там были крестины. Ирина сделала несколько земных поклонов перед иконой богоматери и вышла.
На площади она остановилась перед домом судьи и долго была в растерянности, потом быстро прошла весь поселок, до околицы, где стоял столбик под маленькой крышкой и на нем висела иконка с полинявшим, неразличимым ликом. Ирина припала к этому облупившемуся лику и поцеловала его долгим поцелуем.
Может, пойти дальше, дороге нет конца сказала она, но повернула в завод. У дома судьи опять остановилась.
Тоненькая девушка прошла мимо Ирины в дом судьи и с крыльца спросила:
Тетенька, тебе кого?
Никого, ответила Ирина.
А я думала папу, он теперь отдыхает. Девушка тряхнула кудрями в легкой дымке инея и захлопнула дверь.
В девушке Ирина узнала свою сестру и окончательно убедилась, что заводской судья Гордеев ее отец, а не однофамилец. Она решила не объявляться ни ему, ни сестре, не портить им жизнь: она уже сильно испортила ее. Но жить поближе к ним: отец старенький, сестра молоденькая, по молодости глупенькая, им в любой день может потребоваться помощь. А может и для Ирины наступить такой роковой час, когда единственной опорой останется старик отец.
Ирина опять пошла по улицам, площадям и закоулкам поселка, разбрызганного по гористым берегам заводского пруда, который напоминал Изумрудное озеро, но был гораздо меньше. Заводской гудок закричал, завыл что-то свое, железное. Тоже железно ему отозвались окрестные горы и леса. От завода хлынуло половодьем рабочее многолюдье. Гудящий, темный человеческий вал поднимался в гору большой улицей поселка, от него по переулкам бежали ручьи, к девьей казарме тянулась живая зыбкая веревочку. Ирина пошла за ней.
В казарме девушки быстро срывали с себя шубейки, платки, мыли холодной водой обветренные лица и руки, потом брали у кухарки еду и, садясь на нары по-татарски, ели. Все они прошли мимо Ирины, и каждая спросила:
Новая?
Да.
Это вместо Зойки, она замуж вышла за конторщика и бросила работу. Барыней будет.
Одна девушка остановилась и сказала:
Какая ты смиренная. Бери тарелку и ешь.
Я не хочу.
После обеда, который был и ужином, галки обступили Ирину, осмотрели ее лицо, волосы, шубейку, платье, расспросили обо всем.
Откуда?
Сколько лет?
Девка или замужняя?
Девка.
Мы здесь, почитай, все девки.
И отвели ей квартиру между подружками Ленкой и Дунькой. Те охотно приняли ее:
Иди к нам в серединку, подружкой будешь.
Придвинули Ленка с Дунькой поплотнее свой матрацы с подушками и положили Ирину. Ее голова лежала на двух подушках, ее прикрывали края двух одеял. Ночью волосы путались с волосами соседок-работниц. Все это показалось Ирине значительным.
Послушные гудку, работницы в шесть утра вскочили, наспех надернули свои юбки, подобрали волосы и выстроились длинным чередом перед умывальником.
Два крана не могли перемыть всех девичьих лиц и шей, как ни торопились работницы.
Живей там, живей! покрикивали задние. Не на свиданки идете, а на труд. В воскресенье промоетесь.
Так в воскресенье и мойтесь, нечего нас неволить, откликались передние.
Ирина стояла последней, она еще не научилась поспешности.
Не стой, девонька, не дождешься, говорили ей.
Умылась Ленка и, пробегая мимо с мокрым лицом, крикнула:
Арина, пойдем-ка, научу тебя.
Они выбежали из казармы на снег.
Бери его горстями и натирай вот так!
Ленка хватала снег и, как мыло, мылила им руки. Снег от теплоты рук таял.
И лицо. Ты смелей, сперва холодно, а потом в жар бросит.
И верно, сначала Ирина почувствовала озноб, будто тонкие булавки кололи ее лицо, затем лицо и шею охватил жар.
Какая ты красавица стала, прямо пылаешь, восхищалась Ленка. Я всегда так, когда запоздаю.
Окончила Ирина умыванье, но ей захотелось постоять на морозе. Она прислонилась к двери. Перед нею в синем сумраке поднималась гора с бесчисленностью огоньков заводского поселка.
Огоньков становилось больше и больше. Весь поселок, как девья казарма, был беспрекословно послушен заводским гудкам.
Над прудом поднимались черные корпуса, и там, среди них, горел неумирающий пламень домны.
Нагляделась, пойдем, позвала Ирину Ленка.
Поспешно напились чаю и узкой тропой среди снегового потока пошли к поленницам дров. На ходу оправляли свою одежду, устраивали волосы. Лихо гаркнул второй гудок, когда переходили пруд, не замедлил и третий. Задышал, загремел завод, осветился ярче огнями, поползли вагонетки, застучали поленья, и полетела с предутренним ветерком девичья песня.
Как, Аринушка, трудно? спрашивали Ленка с Дунькой.
Ничего, легко, я, пожалуй, и не устану.
Не говори, устанешь. С утра всегда так, к полудню здесь заболит, там заболит, а к вечеру вся заболеешь. Ты не торопись, поберегай себя.
Вскоре Ирина начала уставать, у нее заболели спина, плечи. Она призналась подружкам:
Я, пожалуй, устану.
Это уж известно. Сперва потише надо, разойтись. И в дороге так: верст десять шажком, а там хоть бегом.
К полудню Ирина обессилела совершенно, поленья казались неподъемной тяжестью. Ленка подала совет:
Ты при откатке не толкай, держись только руками, чтобы вид был, а силы береги.
Пришлось Ирине следовать этому совету, при откатке она отдыхала, чтобы легче было кидать поленья.
Здесь отстанешь сразу видно.
Первый день прошел для Ирины как одно сплошное мучение. Возвращалась она последняя, под руку с Ленкой. У него болело все тело, и ночью она просыпалась много раз от боли. Ирина уже думала, что ей придется умереть или навсегда потерять способность двигаться, так болели ноги.
Второй и третий день показались менее мучительны, а следующие хотя и приносили большую усталость, но принесли и уверенность, что Ирина выдержит труд, не уйдет на дороги за милостыней.
Помощник управляющего, обходя цехи, зашел и в девью артель. Он нашел Ирину и спросил:
Справляешься, не трудно?
Теперь не трудно, привыкла.
Она у нас песни петь начинает! крикнула Ленка.
Хорошо, хорошо. А я думал другую работку подыскать.
Не надо, я останусь здесь.
В воскресенье девья казарма отсыпалась и отмывалась за всю неделю. Открывались корзинки и сундучки, доставались из них новые платья, ленты, башмаки, пудра, бусы. Девья казарма завивала на гвоздях свои волосы и шла гулять. Кто на гору, где было катанье, кто на станцию со своим дружком, кто в гостеприимные домики, где тайно справлялась любовь.
Дунька уехала в деревню, к родным, а Ленка надела зеленую шерстяную юбку, яркую шаль и плисовую жакетку со сборками; вся она, низкорослая и толстая, в своей сборчатой жакетке стала похожей на круглый китайский веер.
Арина, пойдем, позвала Ленка.
Куда? Мне неохота.
Прихвати дружка, и будет весело.
У меня болит голова.
На морозе все пройдет.
Мне не в чем, и вообще я гулять не стану.
Вот те раз! Будешь лежать?
Читать.
Читать тебе не пристало, у нас только конченые читают да Настька Прохорова.
В заводе было несколько девиц, которые, по всеобщему мнению, не могли рассчитывать, чтобы даже самый захудалый парень поухаживал за ними или взял замуж. Любовь для этих девиц была недоступна то из-за неприглядной наружности, то из-за болезни, иногда по причине большого позора, который пришлось испытать им. Всех таких называли кончеными и держались от них в стороне. Они проводили свое время в одиночестве. Одни презирали всех, кроме себя, другие покорно несли всеобщее презрение и жалость. В часы отдыха конченые занимались сплетнями про своих более удачливых подруг, рукоделием и книжками.
Прохорова Настя тоже конченая? спросила Ирина.
Настька первая девка в заводе. До нее нам не достать.
Почему же она читает?
У нее и брат читает, и отец, вся семья начетчики.
Ученые они?
Прохор простой рабочий, в доменном цехе работает. Сын Еграшка в шахте забойщиком. Настька летом на перевозе, а зимой дома.
Ленка ушла. Ирина осталась в казарме и весь день ушивала дыры на своем платье и шубейке. Ленка вернулась вечером, таинственно поманила Ирину:
Пойдем-ка, пойдем! Ночь какая райская.
Ирина вышла. За дверью стоял молодой рабочий с гармонью.
Вот он, мой дружок, гармонист. Ленка повисла на руке дружка.
За тем и звала? спросила Ирина.
За этим. А тебе мало?
Холодно мне. Ирина съежилась и ушла в казарму.
Ленка прибежала за ней.
Хочешь, тебе такого же молодчика приведу? Один уж спрашивал про тебя.
Отстань, Лена, и никого не води. Приведешь я выгоню его.
Выгонишь? Так прямо и выгонишь?
Так и выгоню.
Какая ты строгая!
Приведи лучше Прохорову Настю.
Нет уж, молодчика не хочешь Настьку не приведу.
Да я же конченая, какие могут быть молодчики?
Сказывай, конченая! С тела только немного спала, а поправишься, лучше Настьки будешь. Парни будут бегать, девки завидовать. Я бы на твоем месте крутанула! Ух, весело!
Иди гуляй с гармонистом, а я хочу спать.
Соня! презрительно сказала Ленка и убежала к дружку.
Дунька в воскресные дни всегда уезжала в деревню, оттуда привозила домашнюю стряпню и угощала Ирину по дружбе. Ленка же по дружбе рассказывала Ирине про свою любовь, про заводских молодчиков и все звала гулять.
Ох, уж и выберу я тебе козыря первейшего! Хочешь, женатого, у жены оттягаем?
Ленка, я не слушаю, Ирина зажимала уши.
Кому красоту бережешь? Есть кто-нибудь? Ну, чего молчишь?
Ах, какая ты надоедливая!
Да не поверю я, чтобы такая девка, как ты, так никого и не имела!
Ну, имела, больше не хочу иметь, тебе все это зачем?
Да ради тебя.
Ради меня оставь меня в покое!
Неприступная гора! Знаем мы вас, таких! сердилась Ленка, но, когда укладывались спать, говорила: Аринушка, ты на меня не сердишься? Ленка перебирала волосы подруги. Мне бы, мне бы такие! Зря пропадают. Вылезут, пойдут седины, и никому-то от этого никакой пользы.
Однажды, когда так говорила Ленка, Ирина захватилась и заплакала.
С чего это ты, Арина?
Не говори, молчи. Дай мои волосы. Ирина закрывала волосами лицо и была неутешна.
Подружки допытывались, но она молчала и просила об одном:
Не спрашивайте.
Обманул кто-нибудь?
Ах, нет! Никто и ничего. Оттого я плачу, что ничего у меня не было, жизнь пустая.
Из-за себя. Сама не хочешь, а потом реветь.
Ирина убежала из казармы, а Дунька взялась за Ленку:
Вот казнись теперь, довела девку. Балаболка
Да я ничего, оправдывалась Ленка.
Соль все время сыплешь на больное место. Ужо допрыгаешь, с твоим карахтером слез не избежать.
И буду плакать
Дунька привела Ирину обратно в казарму, а Ленка стала реже приставать с дружками и молодчиками и очень скоро сама узнала слезы, горькие и неутешные.
Первой проснулась в ту ночь Дунька, она растолкала Ирину и шепнула:
Слышь, Ленка-то?
Что с ней? Плачет?
Ревмя ревет, я давно уж слушаю.
Всегда радостная, ясная, Ленка корчилась на постели и рвала свою подушку.
Дикие рыданья, вздохи и крики разбудили всю девью казарму.
Воды! Ленка умирает!
Свету, Агафья, свету!
Появился свет, казарма столпилась вокруг раздетой Ленки. Все взялись утешать ее, но Ленка вскочила и закричала:
Уйди, уйдите! Чего вам надо, не видали вы слез?!
Прикройся хоть, бесстыдница!
На девку кинули одеяло. Она отбросила его.
Душно мне, жарко! Не мучьте!
Может, доктора позвать?
Не поможет доктор, душа болит. Душа!..
Постояла казарма над Ленкой и разошлась спать. Потух свет, завернулась в одеяло Дунька. Ирина же обняла Ленку и, как мать, прижала к своей груди. Ленка не оттолкнула ее рук, а припала к уху и жарким прерывающимся шепотом рассказала свое горе:
Видела его, гармониста?.. Жила я с ним за жену. На рождестве он меня уговорил, ездили мы к нему домой в гости. Там он сказал матери: «Моя жена, прошу любить и жаловать». А я, дура, дура я, думала, вправду все это будет, и согласилась. Теперь он бросает. Аринушка ты моя, бросает! Сказала я ему, что беременна, а он поглядел на меня строго и бах прямо: «Этого еще недоставало! Об этом я тебя не просил, да и как знать, чей он, мой ли, другого ли кого, нас в заводе-то до трех тысяч». Я-то знаю, что его он, не от кого больше, ни с кем я, кроме гармониста, не путалась. И ушел. Бежала я за ним, руки тянула, а он по рукам-то кулаком хлесть да хлесть и кричит: «Отстань, шлюха!» Ходила к нему севодни говорить не стал, о женитьбе и не заикнется. Что мне теперь делать? И Ленка опять залилась горючими. Сбивала я тебя, думала, будет от этого счастье. Горе, одно горе! Куда я с ним в заводе-то Побираться? В деревню? Там скажут: «Ленка кончена». А ведь родится он, родится?