Опустела кузня, умолкли наковальня и молот, потух горн. Немного простояла она и, покинутая, мертвая, недолго была укором Гостеприимному стану, развалили, разнесли ее по камешку.
Пусть не торчит, скорее позабудем.
Невинного ведь. Не простится нам это, каялись все и те, что помогали брать кузнеца, и те, что не заступились за него. Такие дела не прощаются.
2. БЕЛОГОЛОВЫЙ
Меньшака Флегонта увезли в город и посадили в одиночную камеру уездной тюрьмы.
Устроив братца на казенные тюремные харчи, Флегонт-старший злорадно подумал:
«Так и надо с энтакими, с выскочками. Но тут же осадил себя: Не торопись. Вот когда вернется братан, тогда видно будет, кому радоваться, кому плакать. Вдвоем нам не жить, земля тесна. Если одному на ней, то другому в ней. Може, и не совсем так, но, во всяком случае, чтоб не видно и не слышно друг друга». И Флегонт-старший решил закатать младшего в такие края на всю жизнь.
Первый донос сгоряча он написал сам. Затем начал действовать хитрей, через два «з» золото и закон. Трех доносчиков купил из приисковых пьянчужек. Получилось, что Флегонта-младшего осуждает не только брат по пристрастию, но и народ без всякого пристрастия. Потом старший брат зачастил в судебные заведения города, ловил всех, от сторожа до начальника, и горячо хлопотал о «снисхождении» к младшему. Он ведь по молодости, по глупости вожжался с беглыми каторжниками. Ничего серьезного не было. Судить тут не за что. А выпороть полезно: не водись со всяким. Родители мало пороли.
Потом доносчик напоминал, что с год назад кто-то обстрелял казарму приисковой охраны и скрылся так ловко до сих дней не могут дознаться, кто же он.
Ну-ну!.. обычно торопили тут доносчика. Этот случай нераскрытого преступления был известен и очень неприятен всей судебной службе уезда.
В народе поговаривают, что это натворил мой братан. Но я не верю. Он и стрелять-то не умеет. Вы уж не пришивайте ему это дело.
В благодарность за отнятое время Флегонт расплачивался золотом, кому сыпал прямо в руку, кому «невидимо» в карман. Неизвестно, с каким чувством принимались эти взятки, но обратно никто не вернул.
Наветы и золото Флегонта сработали именно так, как хотел доносчик, широко утвердилось мнение, что Флегонт-младший опасный преступник.
Доносчик восторгался:
Закон что дышло, куда повернул, туда и вышло. А главный капитан, рулевой этого дышла золото.
Кузнеца вызвали в суд, зачитали обвинительный акт: систематически, многократно укрывал беглых каторжников, обстрелял казарму приисковой охраны, оказал вооруженное сопротивление во время ареста.
До этого момента кузнец думал, что все кончится по-иному его подержат в тюряге, поморят голодом, покормят им клопов, затем устроят ему «пятый угол». Лётные рассказывали, как делается это, явятся в камеру четыре здоровенных охранника, встанут по углам и скомандуют: «Подсудимый, марш в свой, в пятый угол!» «Здесь нет такого!» «Ищи, скотина!» И закатят либо тумака кулаком, либо пинка сапогом. Отшатнется узник в сторону, а там влепят из другого угла. Так с покриками: «Не лезь в чужой, ищи пятый! Пятый! Пятый!» измолотят его до полусмерти и после этого костолома выбросят ночью за тюремные ворота хоть живи, хоть подыхай.
А надвигалось совсем иное. Кузнец еще раз глянул на судей. Их было трое. Они сидели за зеленым столом, все гладко причесанные, одетые в черное, сидели тихо, чинно, без подвижки, вроде мертвецов.
«Какие они обкатанные», подумалось кузнецу, и вспомнилась долина речки Болтунок, где среди песков во множестве валялись камни-окатыши, как называли там валунник. И ему ярко представилась картина троица каменно бездушных валунов-судей толкает его по дебрям и хлябям через всю Сибирь на каторгу.
Отгоняя это наваждение, Флегонт сознательно, нарочито сильно вздрогнул и крутанул головой, потом сказал с нажимом, будто стукнул молотом о наковальню:
Весь обвинительный акт брёх.
Подсудимый, не забывайтесь! строго сказал председатель. Помолчав, спросил: Ваша фамилия?
Звонарев.
Имя?
Нету.
Как так?! Председатель, самый обкатанный из троих у него было пухлое, бритое лицо, лысая голова, толстое брюхо, заорал совсем не обкатанным, скрипучим голосом: Игра в непомнящего?.. Ты брось эти штучки! Захотел березовой каши? И получишь! У нас это быстро. Розги всегда наготове. Мы эти игрушки применяем. И нередко. Да-с, нередко! Непомнящих и без тебя довольно бродит.
Я без игрушек, я серьезно говорю: было имя Флегонт. А больше носить его не хочу, не буду.
Почему?
Подлое. Слышать его не могу.
Нормальное христианское имя. Чем оно претит тебе?
Проклятое.
Это каким же образом?
Я проклял.
За что?
У меня есть брат, тоже Флегонт. Он предал, оклеветал меня, я здесь по его милости. Будь он проклят!
Вместе с именем?
Да.
Но имя тут не виновато, и мы оставим его.
А я не буду носить, переменю.
Ничего не выйдет. Имя дают при крещении, а крестят только один раз.
Переменю сам, без крещения, без попа. На Урале есть такие, все делают сами, без попов. И зовутся беспоповцами.
Судьи поморщились: у них бывали неприятные стычки с этими сектантами.
Зовись как хочешь, как тебе любо, но для нас, для закона, по этому делу, председатель хлопнул ладонью по бумагам, останешься Флегонтом. К нам поступили данные, что ты, Флегонт Звонарев, укрывал беглых каторжников.
Что значит укрывал? спросил кузнец.
Давал им ночлег, прятал их.
Прятать у меня некуда. Ночевать пускал.
Много, часто?
А сколь стукнется.
Всех без разбора и каторжан, и убийц, и воров?
Не мое дело разбираться, кто каков. Всех сотворил бог, убийство, воровство допускает он же, пусть он и разбирается.
А твое дело какое?
Бездомного приютить, голодного накормить.
Не спрашивая, кто он?
Да, всякого. У нас так принято. Откажи я в куске хлеба или в ночевке хоть кому, меня весь народ осудит, за меня ни одна порядочная девка не пойдет замуж. Ты прогуляйся ночью по Уралу, загляни в баньку, в хлевушки, в оконца, куда вывешивают одежонку и кладут хлеб для бездомных, и увидишь, что весь народ помогает им.
Положим, не весь. Я вот без спросу, дуром никого не пускаю к себе.
Ты не народ, ты власть, у тебя душа другая.
Какая же?
Бумажная.
Тут разговор споткнулся. И судья поопасился продолжать о власти и народе не поскользнуться бы на этом, как на льду, и кузнец решил придержать свое, хоть и твердое, мнение, что наибольшие враги российским народам не соседи, с которыми бывали войны, а домашние царские власти, судьи.
Откашлявшись, чиновник продолжал допрос:
Грамотный? Много читаешь?
Кончил три класса. Читать некогда. Кое-чего понабрался от этих самых ночлежников, за которых вы меня тягаете. И Флегонт благодарно заговорил о бездомных: Захаживали и ученые, и бывалые, и видалые. Они все-все знают: и страны, и народы, и что было, и что ждет нас. Интересней всякой книги. И всё умеют. От них и в кузнечном деле я сильно подвинулся.
Да, тоже университет, не то подсмеиваясь, не то завидуя, процедил председатель. Но довольно об этом, перейдем к другому. Зачем ты обстрелял казарму?
У меня и ружья не бывало.
Можно из чужого.
Никакого никогда не бывало в руках. У меня всего орудия один молот. Говорю, ваш обвинительный акт брехня. Беглых я не укрывал, а принимал, жили они у меня открыто, наравне с заказчиками. В казарму не стрелял. При аресте сопротивлялся, верно, но не оружием. И никого не тронул. А надо бы. Не лезь в чужой дом нахрапом. Я сказал все.
Судьи удалились на совещание. Кузнец Флегонт произвел на них сильное впечатление. Огромный, узловато-костлявый, заскорузлый, в кожаной дыроватой одежде, перемазанный сажей, все еще такой, каким привезли в тюрьму, там его не выводили ни гулять, ни умыться, он показался им вроде пещерного жителя, из которого вскорости неизбежно получится опаснейший бунтарь. Все они согласились, что надо загодя избавить от такого человека существующий порядок, а вместе и свое благополучие. Приговорили Флегонта к десяти годам каторги на острове Сахалин с последующим после отбытия ее пожизненным поселением там же.
«Убегу, решил кузнец. Умру, но там не останусь!»
«Убегу» стало у него постоянным, словно «тик-так» в заведенных часах. После объявления приговора ему надели ручные кандалы, затем отвели под усиленным до четырех человек конвоем обратно в тюрьму. Там снова заперли в одиночку. А в нем наперекор всему громче и громче звучало: «Убегу, убегу!» Порой ему казалось, что эта невысказанная, тайная мысль слышна всем посторонним.
Через несколько дней кузнеца расковали и перевели в общую камеру. Там он узнал, что его наручники и одиночка потребовались для другого заключенного, более опасного, чем он.
С переводом в общую камеру мысль убежать стала еще нетерпеливей, постоянно толкала Флегонта на разговоры об этом. Но охотников разговаривать не было, все отмахивались: рано заговорил, парень, рано, сперва надо побегать. А если кто и замышлял побег, то держал в тайне. Добился Флегонт только того, что потерял доверие охраны и ему снова надели наручники.
К концу лета набралась приговоренных на каторгу в далекую Сибирь большая партия, и ее отправили в трех арестантских вагонах. Ехали медленно. Вагоны прицепляли то к товарным поездам, то к самым тихоходным из пассажирских, то отцепляли совсем и подолгу держали в тупиках.
Потом, уже на краю Сибири, арестантов пересадили на пароход, который и доставил их на остров Сахалин.
За весь этот далекий путь для Флегонта не выпало счастливого мгновения убежать. Даже разговор о побеге удался только однажды. По дороге Флегонт сдружился с пареньком, приговоренным к ссылке на поселение. Он понравился кузнецу безграничной откровенностью, с какой рассказывал о своей жизни.
По имени я Иван. А все Иваны либо полные дураки, либо с придурью. Так вот я сдуру, смолоду втрескался восемнадцати лет в Маньку еще моложе. Она тоже втрескалась в меня. Ну, встречаемся, ну, целуемся, ну, охота и дальше А нельзя, сперва надо под венец. Ну, припали оба к родителям, всяк к своим: благословите на семейную жизнь, на совет да любовь. Меня отец благословил такой зуботычиной, что кровь брызнула, а Маньку тем же годом просватали за другого, за богатого.
Трудно стало нам видаться. Но недаром поется: «Ванька с Манькой так слюбились по морозу босиком чмокаться сходились». И решили убежать, если родители не благословят. Я опять к своим в ноги. Подумали они и говорят: «Ладно, женись, ты не девка, тебе терять нечего». А Маньку ни в какую: ты уже просватана, запродана, калым за тебя получен и почти весь израсходован.
Манька примолкла, но я свое делаю. Когда ее повезли в церковь, под венец, я с дружками остановил свадебный поезд. Ну, получилась драка. Я все-таки отбил Маньку. Но по пути поломал кой-кому ребра. Меня представили в суд за разбой, и вот качу на Сахалин.
А дальше как, бежать? спросил Флегонт.
Куда? Зачем? изумился Ванька.
Домой, к невесте.
Не надо. Мое счастье едет со мной, в этом же поезде.
Спустя недолго, Иван познакомил Флегонта со своей невестой, которая где рублями, а где слезами добывала возможность следовать за женихом, добывала свидания с ним.
И арестанты, и охрана поголовно все знали эту пару. Он мужланистый, она бабистая, оба по-деревенски краснощекие, круглолицые, большерукие, загорелые, выглядели братом и сестрой. И только особая нежность взглядов, слов всего общения выдавала, что они близки не родством, а любовью. Им дали общее прозвище Иван да Марья и, кроме того, отдельные: ему Ванька Корень, ей Манька Цвет.
И что собираетесь делать на Сахалине? поинтересовался Флегонт.
А чо и на Урале пахать, сеять Я ж осужден в поселенцы. Земля, сказывают, там есть, дожжи бывают, трава растет. Мужику ничего больше не надо.
Ивана с Марьей беспокоило одно что они не венчаны и вообще никак не женаты, все еще парень и девка.
А вы без венца, без попа, самокруткой, посоветовал Флегонт. У него все больше разгоралось желание учредить вроде беспоповщины, чтобы люди все делали сами, без попов, без солдат, без, начальства, жили самокруткой.
А мне придется бежать, признался кузнец Ивану с Марьей.
Надо будет, подмогнем, чем сможем, пообещали они. И мы, ежели бы, как ты, очутились в разлуке, по одному, тоже побежали бы навстречу друг другу.
На Сахалине вся партия выгрузилась в маленьком береговом городке. Ее сразу разделили на две каторжную и поселенческую. Каторжников увели под конвоем в тюрьму, а поселенцев оставили на пристани до распоряжения.
Весь городок и дома, и церковь, и тюрьма, и тротуары был деревянный, из красноватых, теплых на взгляд лиственниц. Казался мирным-мирным, приветливым, домашним. И тем неприятней было постоянно встречать людей в грубой и неприглядно серой, совершенно одинаковой тюремной одежде.
Когда партия почему-либо приостанавливалась, эти люди тотчас подходили к ней, заводили разговоры. Охрана не препятствовала им. От них в первые же часы, еще по дороге с пристани до тюрьмы, Флегонт узнал о Сахалине больше, чем за весь этапный путь. На Сахалине страшна не тюрьма, а сам Сахалин. В тюрьме, под замком, в кандалах тут содержат только самых тяжких преступников, большей частью совершивших побеги.
Стало, убежать можно? осторожно порадовался Флегонт.
Убежать-то можно, вот добежать трудно, отозвались ему.
С чего это?
С того, что Сахалин остров, кругом море. Да есть убегают.
И добегают?
Редко. Больше обратно идут.
Как? Сами?
Всяко. Кто сам, кого схватят, кого продадут.
При распределении по камерам Флегонта поселили в общую, расковали, работать назначили в тюремную кузницу, разрешили ходить без конвоя. Но предупредили, что отлучка без разрешения из казармы или с места работы законна только трое суток, на четвертые она уже считается побегом и наказуется по усмотрению начальства удлинением срока, плетьми, кандалами У начальства множество, способов наказывать.
Работа была знакома опять ковал лошадей, чинил таратайки, тачки, вострил топоры, лопаты, пилы. Тяжкая для рук, она была легкой для души, Флегонт считал ее святой, равной хлебопашеству. Но здесь, в проклятом месте, и ее, святую, отравляли подлостью требовали ковать тюремные решетки, кандалы, замки.
Получив первый такой наряд, Флегонт сказал старшому по кузне:
А ежели я не стану делать?..
Тогда прощайся.
С чем это?
Со всем божьим светом. За отказ положат на кобылу и забьют плетьми.
До смерти?
Бывает. А выживешь наденут кандалы, прикуют к тачке, посадят под замок. Понял, повторять не надо? Старшой по кузне, тоже из каторжан, испытавший все это, пожалел Флегонта за молодость, за неопытность и дал ему время подумать, а наряд отложил.
Будто бы для своего кузнечного дела, Флегонт целый день ходил по тюремным камерам. Вот общая. Вдоль всей тянутся широкие нары, где спят в два ряда, голова к голове. Спят без постелей, на голых досках, плотно один к другому, в той же одежде и обуви, в которой работают, часто грязной и мокрой. Это лучшая камера.
Если Флегонт будет послушен, ему жить в ней, получать похлебку из гнилого мяса или такой же рыбы и водянистый, липкий хлеб, вроде замазки. Через десять лет, по отбытии каторжного срока, его переведут на поселение до конца жизни. Если же будет фордыбачить, то лишится и этого либо его забьют плетьми, либо навечно наденут кандалы да еще прикуют к тачке.
У него единственный путь к свободе, к родине побег.
На другой день Флегонт явился в кузню и сказал старшому:
Давай-ка мне мой наряд!
Тот поглядел на него внимательно и проворчал:
Одумался И правильно!
Спасибо тебе, отозвался Флегонт. Он поблагодарил за то, что старшой удержал его от глупого, гибельного бунта.
Пользуясь правом ходить без конвоя, кузнец почти ежедневно забегал к Ивану с Марьей. Они готовились к переезду за город, на отведенный им участок, получили для этого ссуду и кое-какие материалы. Они мечтали сгоношить до зимы свою халупку. Кузнец помог им купить лошадь он понимал в них, надежно подковал ее, сделал необходимый в крестьянстве железный инвентарь.
Проводив переселенцев, он занялся изучением, как убегали с Сахалина. Побегов было много, они считались самым обычным, почти обязательным делом, законным ответом на жестокость царских судов. Убегали всяко зимой пешком по замерзшему проливу, летом на самодельных плотах, на самовольно взятых рыбацких лодках, на казенных пароходах и баржах. «Водную стену», отделявшую Сахалин от Азиатского материка, одолевали в большинстве случаев благополучно. Самая страшная «тюремная стена» встречала беглецов на материке. Это была вся тысячеверстная, малолюдная, таежная, медвежья Сибирь с ужасными морозами зимой и мириадами жадной мошки летом, это были годовые и больше плутания по горам и болотам, голод, болезни, страх при всяком шорохе.