Календарь капельмейстера Коциня - Маргер Оттович Заринь 20 стр.

 Что это за огненная ночь?  спрашивает Сармон.

И Каспар рассказал поэту обо всем, что произошло после его удавшегося бегства. О том, как он плыл в лодке, об «Апокалипсисе» и об «Очистительном огне». Но уж тут поэт не мог (или не хотел) уследить за ходом его мысли. Слишком сгущенными казались краски. Нарисованные Каспаром картины  бредовыми, ненатуральными. Клятвы и молитвы, чистейшее декадентство! Сармон этого терпеть не мог, он остерегался выходить за рамки им же установленных, строго ограниченных рациональных концепций. То, что якобы пережил Каспар, относилось уже к области фантастики. К тому же  болезненной фантастики! Поэт инстинктивно почувствовал, что тут музыкант хватил через край. Но раз уж какой-то художник мыслит и чувствует подобным образом, то и в его искусстве (в песнях, в музыке) что-то будет не так.

 Я немузыкален и не очень-то понимаю, как протекает процесс создания музыки,  говорит поэт.  Что послужило толчком для вашего воображения, когда вы писали мелодию, ну, скажем, для моей «Партизанской песни»? Как родилась эта мелодия?

 Мелодия родилась, когда я увидел одну строку в вашем стихотворении: «и в ненависти божественной земля будет пить кровь».

 Но у меня вовсе не так! У меня просто «ненависть». Откуда вы взяли «божественную ненависть»?

 Из «Апокалипсиса»

 Нехорошо, Каспар Коцинь! Вы все усложняете! То у вас озарение, то нечто пылающее, то божественная ненависть. Если ненависть, так ненависть: к чему тут потусторонние силы? Скажи вы  дьявольская ненависть, я бы еще понял.

 Я не согласен с этим!  спорит музыкант.  Дьявольская ненависть была у фашистов. А наша ненависть  божественная!

Карлис Сармон попросил еще раз сыграть мелодию, а там видно будет.

 Играть со всем сопровождением?  спрашивает музыкант.

 Ладно, играйте со всем сопровождением. Я хочу прослушать еще раз.

Сармон слушает и размышляет: черт его знает, реализм это или нет? Как это определяется в музыке? Звучит очень здорово Мне нравится. А если это не реализм? Темное дело

Кончив напевать и проигрывать мелодию, Каспар Коцинь встает из-за «Стейнвея» и говорит:

 Эту мелодию я использую в качестве темы в своем «Симфоническом апокалипсисе». Кроме того, у меня еще задуман «Полночный огненный орган», этим произведением я хочу утвердить себя в музыке. Утвердиться в выводах, к которым я пришел. Ведь, наверное, у каждого человека бывают в жизни минуты озарения, когда он внезапно видит перед собой распахнувшиеся ворота и ясно осознает, куда лежит его путь. Вот такое произошло и со мной в ту пылающую ночь. Пробегая через горящую Старую Ригу, я еще, быть может, по-настоящему не осознавал Но потом там  на крыше

 На какой еще крыше?  испуганно спрашивает поэт (этот музыкант  ненормальный!)

 На крыше я понял. Мне надо гореть и, горя, сгореть!

 Очнитесь, несчастный!  говорит Сармон.  Не надо сгорать! Надо жить и работать. Создавать высокоидейные произведения искусства. Будет ли таким ваш «Апокалипсис», я весьма сомневаюсь. Сумеете ли вы благодаря ему утвердить себя, я тоже сомневаюсь. Вы слишком усложненный человек. А вот ваши мелодии, как мне кажется, очень хороши. Если только ну, это вы должны решить сами Пишите красивые, простые и захватывающие песни. Песни, понятные всем, чтобы их пел и старый и малый! Пишите песни для народа и вы победите!

 Но тогда мне придется вечно искать текст и я буду выразителем мыслей поэта, а не своих,  говорит Каспар.

(Тут Сармон решил испытать музыканта.)

 Разве текст так уж важен?  спрашивает поэт.  Для многих гениальных композиторов было абсолютно безразлично, на какой текст писать музыку и кому ее посвящать. Вам это, наверное, тоже все равно?

 Нет. Таких композиторов нельзя считать гениальными, они достойны сожаления. Я могу назвать вам два примера. Знаменитый Иоганн Штраус в 1848 году, присоединившись к революционерам, написал «Венгерский освободительный марш» и в кабачках играл для народа «Марсельезу», но как только революцию подавили, композитор тут же поспешил посвятить монарху «Марш спасения», потому что какой-то отчаявшийся мятежник на улице напал на короля. И Рихард Вагнер в этом отношении тоже не пример для подражания. Вот целый ряд его произведений, которые никто не помнит и которые нигде не исполняются!

В 1836 году увертюра в честь царя Николая I,

в 1848 году песни дрезденских революционеров,

в 1870 году увертюра в честь английского королевского дома,

в 1876 году марш в честь столетнего юбилея Америки.

Знаменитый композитор все время думал, где бы подзаработать.

 А вы всегда писали музыку, не думая о вознаграждении?  иронически спрашивает Сармон.

 Точь-в-точь как поэты, точь-в-точь  не думая об этом!

«Музыкант начинает насмехаться надо мной!  подумал Сармон.  Надо кончать разговоры!»

Оба наговорились вдоволь, можно было продолжать работу. Теперь музыкант казался Сармону весьма симпатичным, и он в шутку окрестил молодого человека Флорестаном.

 В таком случае товарищ Сармон должен зваться Евсебием,  сказал Каспар.

Работа над песнями пошла намного лучше, чем в начале. В поисках мелодии Флорестан ежеминутно собирался воспарить ввысь, а Евсебий, держась за текст, тащил его обратно на землю  к действительности; они великолепно дополняли друг друга.

Проработав около часа, они вновь начали спорить. На этот раз по поводу извечного, надоевшего и бесконечно избитого вопроса: ч т о  или  к а к  важнее в литературе и искусстве?

Флорестан настаивал, что ценность художественного произведения определяется тем, к а к  автор осветил данную тему.

 Осветил, осветил!  сердился Сармон.  Всегда у вас какие-то неподходящие выражения.  Темное нельзя осветить. Главное  ч т о!

 Нет. Главное  к а к!

Теперь уже поэт возмущен всерьез и становится несколько бестактным:

 Вы наверняка бывали влюблены. Ч т о  или  к а к  казалось вам более важным в отношениях с женщиной?

 Любовь священна, не надо над ней издеваться, товарищ Сармон,  говорит Каспар.

 Ого! Значит  угадал! Вы влюблены!

 Был влюблен. Теперь уже нет.

 Неудачный вариант Страдаете?

 Теперь уже нет.

 Ложь. Кто любил по-настоящему, страдает всю жизнь.

 А я стараюсь поскорее забыть.

 И как вы этого добиваетесь?

 Пытаюсь не смотреть на ее фотографию, вон там, на стене.

Теперь и Сармон замечает, что на стене, над стейнвеевским роялем висит маленькая-маленькая фотокарточка в несоразмерно большой картонной рамке.

 Можно на нее взглянуть?  спрашивает поэт и, взяв с рояля свечу, подносит ее к фотографии.

Сармон долго изучает карточку, а потом говорит:

 Это Лулу!

 Вы ее знаете?

 Это Лилиана Лиепа.

 Нет. Лиана.

 Она уехала с господином Зингером.

 Откуда вы это знаете?

 Кто она была для вас? Любовница?

 Нет мы просто дружили.

 А для меня она была помолвленной невестой,  изменившимся голосом говорит поэт.  Как только началась война, мы уговорились вместе эвакуироваться но Лулу не пришла к поезду

 Это похоже на Лулу,  соглашается музыкант.

 В Москве я женился. И теперь  счастливый семьянин. Пытаюсь обо всем забыть. Вот только сборник стихов, вышедший у меня в сорок первом году, называется «Лулу» Что написано пером, не вырубишь топором.

ТЕАТР АПОЛЛО НОВУС

ОТКРЫТИЕ СЕЗОНА

6 ноября 1944 года

л и т е р а т у р н о-м у з ы к а л ь н ы й  м о н т а ж 

в трех частях,

посвященный 27-й годовщине Октябрьской революции

а) Пролог

Сын Земли, хор и оркестр.

б) Отрывки из «Огня и ночи» Райниса

Лачплесис  Харий Чипсте

Спидола  Тереза Талея

Лаймдота  Эрна Ермолаева

Кангар  Федор Вилкин

Старец Времени  Арвед Юхансон

Черный рыцарь  Рудольф Эрманиа

в) Литературная композиция Карлиса Сармона «Золоченые ворота»

Музыкальное вступление

Путь борьбы и побед

Реквием павшим

Ода победителям

Тебе, класс основной!

Заключительная песнь

В постановке участвует весь актерский персонал, оркестр и дополнительный хор

Постановщик  АРИСТИД ДАУГАВИЕТИС

Музыка Каспара Коциня

ТЕАТРАЛЬНАЯ ХРОНИКА

Начались генеральные репетиции и прогоны. Каспар сидел за капельмейстерским пультом и старался приноравливать музыку к сложному сценическому действию. Гремели трубы, барабаны и тромбоны, спрятанный за кулисами хор ждал сигнала, чтобы присоединиться к фанфарам. В этот момент Каспар и сам бросался к органу, чтобы дополнить созданный волюмен громовым доминантсептаккордом. В зале качались стены и звенели стекла, но Даугавиетис говорил: «Это еще не то! Марцев, живо сюда на просцениум с большим барабаном, а Уксус пусть возьмет Bacchette di legno и изо всех сил лупит в гонг и тамтам. Еще раз повторим финал. Поднять занавес!»

Уже теперь постановка оставляла грандиозное впечатление, хотя и не все еще было подготовлено до конца. Даугавиетис превзошел самого себя! Старый человек создал новую форму (впоследствии другие ее присвоили и назвали поэтическим театром).

Несколько испуганным чувствовал себя только сам автор  Карлис Сармон.

 А не слишком ли это того?  спрашивал он у сидящих в зале актеров. За Райниса он не очень боялся (так же как Райнис за него), а вот за Даугавиетиса  весьма. И не без основания: посмотрев репетицию, Барлотти сказал, что придется, по-видимому, вмешаться.

Но не пришлось человеку вмешиваться. События повернулись в сторону, весьма неблагоприятную для него самого. Начнем, однако, с других, менее значительных вещей.

Это произошло сегодня утром. Директор Витол попросил Освальда Барлотти на минутку зайти к нему в кабинет. Они поговорили о работе, о внезапно наступивших холодах и о том, что задерживается доставка угля, после чего Вилис Витол между прочим сказал:

 Вы, товарищ Барлотти, слишком уж позволяете этому Вилкину и Наталье вертеть вами. Они болтают, а вы верите. Дурацкую жалобу на Анскина, сфабрикованную ими, вы передали в управление. Мне только что звонили оттуда. Начальник прямо-таки хохотал. Будет материал для фельетона.

 Я вижу, что эту неприятную историю вы пытаетесь обратить в шутку, Вилис Германович! Не выйдет. У меня есть доказательства.

 Выкладывайте!

 Под полом зрительного зала Анскин оборудовал потайное убежище. Я нашел там пять матрацев, брошенные гитлеровцами сапоги и армейские брюки!  Последние слова Барлотти произнес с почти нескрываемым ликованием.  Брюки с пятнами крови! Еще недавно там скрывался какой-то фрицевский убийца. И происходит это прямо-таки у нас на глазах!

 На этот раз вы здорово обмишулились, дорогой товарищ. Пришли бы лучше ко мне да расспросили об этом, а не искали самолично. Об этом убежище знают все, кто скрывался здесь от немцев. В том числе и Наталья. Предупреждаю в последний раз: если эта клеветническая кампания будет продолжаться, то пострадают не только жалобщики, вам тоже не избежать неприятностей. Старого пожарного я беру под свою защиту. С этой минуты за него отвечаю я.

 Вы бы лучше за себя отвечали. За свой моральный облик. В конце концов хватит нам играть в прятки. Придется сорвать маску с вашего благородного лица. Вы думаете, что никто не знает о вашей двойной жизни?

 О двойной жизни?  удивляется Витол.  О какой еще двойной жизни?

 О ваших интимных отношениях с Терезой Талеей.

Вилис Витол улыбается:

 Ну и что же?

 Отвечайте на вопрос: вы с нею встречаетесь?

 Я совершеннолетний и к тому же не женат. Вам-то какое дело?

 Всему коллективу это не безразлично. Тереза Талея замужем. У Терезы Талеи есть муж.

 Был. Они уже давно разведены.

 Покажите справку о разводе.

 Ее муж сбежал в Швецию.

 И того лучше! А! Этого я не знал. Стало быть: руководитель учреждения установил интимные отношения с женой предателя.

 Как вам не стыдно, Барлотти! Это же лучшая актриса нашего театра. Какое отношение она имеет к предателям? Поставлен вопрос о присвоении ей почетного звания.

 С одной стороны, главная актриса, с другой  жена предателя. Учитывая только что установленные биографические данные, почетное звание ей не присвоят.

 Не вы его будете присваивать, и никто вашего мнения не спросит. Руки у вас коротки, да и разуменья маловато. А что до моих интимных дел, то попрошу не совать в них свой нос!

Так окончился этот отвратительный разговор. Барлотти побежал куда-то кому-то жаловаться, а потрясенный Витол сидел и думал. Через два дня ему стукнет сорок. Война в Испании, лагеря для интернированных, опасности и вечная настороженность подпольного существования во время оккупации сделали его жизнь одинокой. И вот теперь, когда едва расцвело несмелое, хрупкое чувство, сразу же нашлись люди, готовые все испоганить и запятнать Вместо того чтобы по-настоящему отдаться делу, работать, мечтать и создавать, его ближайший помощник в театре занимается тем, что мутит воду. Теряет время, преследуя своих работников необоснованными подозрениями.

«А может быть, это я не подхожу для такой трудной должности?  думает Витол.  Слишком я восторженный, слишком мягкий? Слишком полагаюсь на Даугавиетиса? Но комсомольцы меня поддерживают, это придает силы. Ну, так как же? Надо бороться!»

Холодный ноябрьский день. В своем кабинете за письменным столом сидит Барлотти и листает газету. Ему нечем заняться. Входит секретарша и говорит:

 Освальд Иванович, в приемной  ваша мать. Только что приехала из Мадоны. Впустить ее сразу же?

 Мать?  охваченный дурными предчувствиями, выдыхает из себя Освальд Иванович.  Ах вот как Хорошо, скажите, чтобы она посидела. У меня есть несколько срочных дел.  Он выхватывает из папки какие-то бумаги и вертит их в руках.  Мать! Да что же это в самом деле?

После своего возвращения Освальд еще не встречался с матерью. И вообще не подавал никаких признаков жизни. Он не признает семейственности. До войны, правда, ездил к ним в гости, но всегда начинались споры о политике. Оба они  и отец и мать,  мягко выражаясь, убежденные реакционеры. За землю держались, за скотинку. Каждому свой уголок, свой кусочек земли Впоследствии Освальд вообще там не показывался. Отрекся, так сказать, от родителей. Есть и такая возможность  отречься от родителей. Можно и фамилию сменить, но с этим он, к сожалению, опоздал. Что же теперь делать? И откуда, черт побери, она узнала, где я работаю?

Барлотти нажимает кнопку звонка.

 Впустите гражданку Барлотти,  говорит он.

Секретарша только глазами хлопает.

Мать, слегка прихрамывая, устремилась к сыну. Освальд остался спокойно сидеть за письменным столом. Любезно показал на стул. Так же, как любому посетителю, пришедшему к нему по делу.

 Прошу!

Однако старушка вовсе не собиралась сидеть. С узелком в руках она обежала вокруг стола и, всхлипывая, собралась броситься в объятия сына.

 Осинька! Мальчик мой! Счастье-то какое, что довелось мне опять увидеть тебя да встретить. Это господь тебя хранил, вот ты и вернулся. Целый и невредимый! Вижу-то я уже плохо, неясно, но сразу тебя узнала. С лица такой же, похудел только, ну и морщины. Тяжелые времена пришли, я понимаю. Война. У нас, правда, припасов маленько поднакоплено. Коровенку, слава те господи, оставили. Вот я и прихватила для тебя узелок  маслица, хлебца свежеиспеченного. А это  подарочек. Рукавицы тебе связала, латышские, национальные.