А это кто так сказал? подняв брови, спросил Кесеи.
Наш земляк, ответил Бицо, с трудом преодолев смущение. Поэт Даниэль Бержени. Он был родом из этих мест, из Эдьхазашхете.
Правильно сказал, улыбнулся Кесеи. А ведь из господ был, правда? Дворянин. К тому же он давно уже жил, лет сто назад.
Странно, но в эту минуту Бицо увидел в Кесеи интеллигентного человека и почувствовал к нему уважение.
Дело в том, что до этой неловкой, но очень привлекательной попытки похвалиться, сказать: мол, рассказываешь тоже, я-то знаю, о ком речь идет, до этой минуты Бицо видел в Кесеи лишь посланца из Центра, твердого, холодного, строгого даже по отношению к самому себе представителя партии и правительства.
Где ты читал о Бержени? улыбнулся в свою очередь Андраш. В Сегеде? В тюрьме? Отец рассказывал, что ты там прошел свои университеты.
Нет. Там я учился совсем другому, а не литературе Хотя, кто его знает, ответил Кесеи, пожимая плечами, если бы я получил лет пять или десять, то и до литературы дошла бы очередь. Но меня осудили лишь на два года, а если быть точным, то на двадцать шесть месяцев А про Бержени я знаю еще со школы, вернее, из-за одного наказания Господин учитель ударил меня линейкой по рукам за то, что я забыл после имени Бержени добавить: «Гениальный поэт».
И в то мгновение раздалось: «Бум-бум, динь-дилинь!» Это зазвонили колокола местной приходской церкви, да с такой силой, что все в комнате задрожало. Звонили все четыре колокола, даже похоронный. Ни одного слова невозможно было расслышать, пока окна не закрыли.
У, чтоб тебя черт забрал! выругался «лучший друг попов» Кутрович. Что этот господин только делает? Умом, что ли, тронулся? Что это он раззвонился, к приезду епископа или на конфирмацию сзывает?
Старый Бицо подмигнул своему куму Гачу, ставшему теперь заместителем в национальном комитете, как бы говоря: «Ну, что я тебе сказал? Все-таки моя жена призвала святого отца к порядку».
И он не ошибся. Как только в комнате закрыли окна, вошли майор Горкунов и переводчик.
Ну, заговорил майор, улыбаясь старому Бицо, жена у вас боевая. Если бы вы имели хотя бы половину, да что там половину, хотя бы четверть ее бойкости, то, спорю на что угодно, вы еще многого добились бы в жизни.
Почему? Что случилось? с недоумением спросил Кесеи. Что за беда стряслась?
Беда? Майор засмеялся. Да какая там беда, если и была беда, то давно уже прошла, пастор ваш быстро в себя пришел. Сначала-то мать так его напугала, что у него голова закружилась, мимо стула сел.
И он рукой сделал знак Душану, переводчику, чтобы тот рассказал, как все было: сам он говорить не мог так душил его смех.
Дело было так, начал рассказывать Душан. Ваша жена нас уже ждала, прямо на площади вместе с солдатами стояла. Она в штабе разузнала, что мы в Сомбатхее. Мы еще не успели остановиться и из джипа вылезти, как она уже закричала: «Ты майор?» Товарищ майор удивился: «Ну я». А она уже говорит, да так твердо, так строго: «Раз ты, то давай пошли со мной!» Майор ее спрашивает: «Куда идти-то?» «К господину приходскому священнику. Он прячет ключ от колокольни, говорит, нет у него», объясняет она. «Ну и что же?» спрашивает ее товарищ майор, совершенно ничего не понимая. «Как это ну и что? Разве религия теперь запрещена, разве и в колокол уже звонить нельзя?» «То есть почему же это нельзя? Можно». «Вот и ладно. Тогда пошли, сынок, к господину пастору». Тут мы из джипа вылезли, быстренько идем к дому священника, а она впереди, как командир, сама дверь к нему распахнула и говорит: «Ну, господин пастор, откройте-ка пошире уши да слушайте, что вам скажут, не то быть беде!» Поп встал, рот вытирает, как раз мы его за трапезой застали. Весь дрожит, трясется, с лица даже спал, а она обернулась к товарищу майору: «Религия не запрещена?» «Нет». «Так, значит, и месса, и колокольный звон тоже не запрещены?» «Нет». Тут она резко повернулась, руки в боки, ногой топнула и говорит: «Стыдитесь, святой отец. Слуга господень, а еще врете! Давайте-ка ключ, не то быть беде! Скажи я только слово и майор тут же вас в погреб запрет!» Поп даже покачнулся, поискал рукой спинку стула, но промахнулся и шлепнулся на пол рядом со стулом Но тут же подскочил, даже не охнул, сунул руку в карман, ключ вытащил и сказал всего одно слово: «Пожалуйста». Больше ничего мы от него и не услышали. А она на это и говорит: «Вот, видите. Так бы сразу, господин священник. Слава Иисусу Христу» Так что теперь он сам и звонит.
А кто ему помогает? спросил, вытирая выступившие от смеха слезы, Кесеи.
Служка да еще солдаты, отвечал переводчик.
Не может быть!
А почему бы и нет? Пусть поразвлекутся
Ну, а вы, товарищи? спросил майор, желая перевести разговор на дела. Как у вас дела продвигаются? О, извините, только сейчас заметил, что знаю лишь половину членов вашей организации. Товарищ Кесеи, познакомьте меня с новыми товарищами.
Познакомившись со всеми, майор снова повернулся к Кесеи:
Где начнете делить землю?
Дома, в родном селе Остался нерешенным один вопрос о листовке, о которой мы вчера с вами говорили. Если она готова, можно отправляться.
За мной дело не станет, откликнулся майор, широко разводя руками. Бумага есть, целый рулон привезли из Сомбатхея. Есть и разрешение на то, чтобы парторганизация запустила в работу здешнюю типографию, вот оно. А еще, поскольку вы ослабели после тифа, я достал для вас лошадь и бричку, чтобы дорогу выдержали. Она ждет вас на улице, у ворот.
Спасибо, расчувствовался Кесеи, я, право
Ничего, ничего, перебил его майор. Давайте лучше поговорим о листовке. Когда она будет готова?
Кесеи развел руками, как перед этим сделал майор, и посмотрел на Бицо.
Что? Горкунов подошел ближе. Вы все еще не договорились?
Дело не в договоренности, начал было Бицо, но горло у него перехватило, будто там кусок теста застрял. Мы о ней еще и не говорили вовсе, потому я и высказаться не мог. Все дело в умении, товарищ майор.
Майор молчал. Думая о чем-то своем, он сначала посмотрел на Бицо, затем глаза его засияли от радости, стали нежно-голубыми лукавыми незабудками, и он, как человек, уже принявший решение и уверенный, что не обманется в людях, обратился к Кесеи:
Указ вашего правительства у вас под рукой?
Вот он, пожалуйста. Кесеи протянул брошюру майору.
Это ваш указ, сказал тот, кладя его перед Бицо. Вот вам и материал, которого сейчас вполне достаточно для выпуска первой листовки, а в остальном доверьтесь собственному сердцу. И он постучал себя по груди. Пошли, товарищи, майор повернулся на каблуках, найдем себе другую комнату. Не будем мешать товарищу писателю
Товарищ Бицо!.. Кесеи ничего больше не сказал, остальное договорило его молчание.
И они вышли.
В комнате остались только Андраш и старый Бицо, стоявший напротив сына.
Ну, сынок, сказал отец, немного помолчав, вот теперь и выяснится, выйдет из тебя писатель или нет. Он выдернул из кармана носовой платок, высморкался, а через три секунды и его уже не было в комнате.
13
Бицо остался один. В руке карандаш, перед ним лежал лист бумаги и указ за номером 600. Он придвинул документ к себе, прочитал несколько строк, и первая же фраза заставила его сердце забиться сильнее, что-то кольнуло в нем.
«Целью указа, читал он, является осуществление вековой мечты венгерского народа и передача ему в полное пользование земли путем ликвидации системы крупных поместий»
Он продолжал читать текст дальше, читал жадно, стараясь запомнить наизусть целые главы, и никак не мог решить, чему больше радоваться: то ли коротким и ясным формулировкам, характерным для всего документа, то ли «секрету» коммунистов, которые захотели осуществить вековую мечту народа.
Так вот в чем заключается разгадка почти фанатической веры Кесеи в силы народа и в свои собственные силы! И в еще большей мере это разгадка веры тех, кто разработал и принял этот закон, кто послал таких Кесеи работать, действовать, пробуждать дремлющие в народе силы.
Да, единство мысли и действия, рожденное гениальной мыслью, вот чего не знал до сих пор Андраш, вот чего не знали миллионы венгерского народа.
Бунтарство, недовольство, стремление к свободной жизни все это в них было и раньше. Но оно едва теплилось в них, как бесполезно тлеет под землей пожар на торфяных болотах, чья огромная энергия дает лишь золу да стелющийся по полям дым
И когда он, погрузившись в свои размышления, додумался до этого, у него кольнуло в сердце, и Бицо показалось, что он слышит из далекого прошлого, из своего детства, мягкий и дрожащий голосок его бабушки по матери Магды Буза.
Когда мать однажды собралась навестить отца (а для этого ей нужно было пройти пешком двадцать семь километров, до самого Сомбатхея), его катала в коляске и укачивала эта милая, чистая, как роса, старушка, мать двенадцати детей, вдова мелкого арендатора Йожефа Н. Буза, а хлопот с ним было немало, так как ребенок он был неспокойный, все плакал без матери и утешить его можно было только нежным пением.
К тому времени бабушка уже давно, лет двадцать, как овдовела.
Мужа ее, человека, как говорили люди, молчаливого и замкнутого, задавила повозка, груженная зерном. Он не хотел наваливать мешки с верхом, чтобы не перегрузить воз, но управляющий имением приказал грузить, и Буза подчинился. Колесо неожиданно лопнуло, воз завалился набок, а сам Буза упал с мешков головой вперед и попал под второе колесо.
Знал ли это Андраш Бицо?
Нет, этого он не знал: ведь ему было в то время годика три-четыре. Но зато навечно запечатлелись в восприимчивой детской душе песни, печальные колыбельные, которые со вздохами мурлыкала ему бабушка. И позднее, когда рассеялась пелена детства, он не переставал изумляться их красоте, когда бы они ни приходили ему на память
А ведь прелесть этих песен заключалась не только в неиссякаемом богатстве образов и форм. Почти все они были проникнуты бунтарским духом и бессильной яростью против господ, но это, увы, по-настоящему стало трогать его сердце только теперь, когда он вспоминал о них.
Как же там было сказано? Как это напевала, приговаривала известная по всей области Ваш песенница, его бабушка Магда Буза?
Ох, как надоели мне
Хозяйская квартира,
Три свиные шкварки
Да тухлая лапша.
Мама, моя мама,
Мама дорогая,
Лучше б не меня ты
Камень родила.
Ты меня купала
В тепленькой водице,
Лучше б искупала
В буйном кипятке.
Когда пеленала
В мягкие пеленки,
Лучше б пеленала
В огненном жару.
Молочком поила,
Лучше б отравила,
Чтоб теперь не пить мне
Горя через край.
Из какой, спрашивается, глубины, из какого моря страданий родилась эта трепетная радуга красоты, ведущая от сердца к сердцу? Сколько же работавших в поместьях батраков, сколько же бедствовавших у кулаков слуг слили воедино свою боль, чтобы родилась эта задушевная и жалобная песня?
Ох, новый год пришел,
И за мной идет телега
Затем в памяти Андраша всплыл стройный, высокий, бородатый старик дед Бицо, которого он никогда не видел, но о котором ему иногда рассказывал отец, стоило его только получше попросить об этом.
Он был садовником, работал в имениях, расположенных между Дунаем и Тисой, постоянно переезжал с одного места на другое, нигде не мог усидеть, потому что «не позволяло чувство собственного достоинства», как он выражался.
А почему не позволяло? спрашивал Андраш, зная наперед, что после этого ему расскажут героическую историю, которая заставляла сердце биться сильнее, о том, как дед Бицо поднял руку на своего господина.
История эта случилась в Кунсентмиклоше, когда поденщики дыни окапывали, начинал отец как бы нехотя, уступая уговорам. Жарко было, на небе ни облачка. Барин, в одной рубашке, сидел на веранде с двумя приятелями. Они пили вино с сельтерской, убивая время за пустыми разговорами, а отец мой, тоже в одной рубахе, был в саду, только он не вино пил, а мотыжил. Стояла тишина, да такая, что, когда он останавливался, чтобы набить трубку, слышал, как кузнечики прыгают по траве, как крот землю роет, как перекатываются комья земли. Трубка у него была фарфоровая, здоровая такая, почти с кулак, а на ней был выжжен тирольский охотник в шляпе и с ружьем Вот стоит, значит, отец, трубку набивает и вдруг слышит какой-то шум и перебранку во дворе, а потом плач, да такой, что за сердце хватает. Это плакала моя мать. Она хотела хлеб в печь поставить, но тут пришла госпожа и приказала хлеб бросить и идти в сад собирать смородину. «Неужели вы, госпожа, не можете подождать всего десять минут, пока хлеб в печь не посадят?» спросил мой отец, подойдя к ним. Ну, этой чванной, вспыльчивой барыне больше ничего не надо было. Она сразу же начала шуметь, орать: не позволю, мол, не дам какому-то паршивому садовнику учить меня. Отец мой на это: «Сначала поставь хлебы в печь, жена, а уж потом иди смородину собирать». Тут барыня сразу бегом на веранду, руками размахивает, охает, на стол валится: ее, мол, оскорбил этот наглец, это ничтожество без роду без племени, и если муж немедленно не расплатится за оскорбление, то пусть лучше в вине утонет. Она так кричала, так из себя выходила, что и мужа своего чуть с ума не свела. Причем так, что он вскочил, выбежал во двор и бросился на моего отца с кулаками. Друзья его кинулись за ним: вино-то в них бурлило, оно их и повело. Отец мой в ту пору был здоровенным, очень сильным мужчиной, какое-то время он терпел, позволял оскорблять себя, цепляться за него, как цепляются овчарки за быка, но когда ему поставили подножку и свалили с ног, тут уж он не стерпел. Скинув с себя оскорбителей, он встал на ноги да пошел по господам молотить рукояткой мотыги.
А потом что было? волнуясь и ерзая, как ребенок, спрашивал Андраш, хотя ответ знал заранее.
А потом господа послали кучера за жандармами, так что, когда колокола полдень отбивали, мы всей семьей уже оказались во дворе ратуши под открытым небом со всеми своими пожитками. Мать плакала, отец искал квартиру, а мы, ребята, радовались, что переселяемся не зимой, не на Новый год. А еще радовались тому, что есть можем сколько влезет, потому что нам повезло и все хлебы к тому времени в печи испеклись
Выходит, дед был храбрый человек и никого не боялся?
Да, он был храбрый человек, сынок. Но получил он за это сполна. Жизнь ему пришлось кончить в богадельне вот как господа отблагодарили его за труды
В ушах у Андраша все еще звучит голос отца, рассказывающего эту историю. Потом он замолкает, задумывается, а издалека, со стороны Икервара, уже слышно пение богомольцев, возвращающихся в село с престольного праздника.
Несутся, плывут голоса множества людей, доносятся плач и крики сотен и сотен женщин:
Дева Мария, спаси нас, грешных!
Андраш вспоминает, как он стоял на углу площади, перед домом доктора Эйбеншюца, крепко держась за юбку бабушки, стоял и смотрел, но никак не мог понять, что тут происходит
На улице тишина, ни души, все ушли за околицу встречать богомольцев. Почти касаясь земли, носятся ласточки.
Этот вечер запомнился ему как сплошные сине-белые зигзаги.
Быть дождю, внучек, говорит бабушка. Глянь-ка, вон как ласточки низко над землей летают.
Вдруг он слышит громкие крики «Но! Но!» и щелканье кнута, и в тот же миг на площадь вылетают две черные бешено несущиеся коляски.
Они останавливаются перед домом доктора, из них вылезают пассажиры, человек десять пятнадцать парней. Еле переставляя ноги, они шатаясь входят в ворота кто на собственных ногах, а кто держась за плечи товарищей.
Господи Иисусе! Что они натворили? На ножах, что ли, дрались? спрашивает бабушка кучера, который постарше.
Это, тетушка, еще ничего. Это воинство легко раненное. А есть и убитые, двое. Два брата. На празднике-то родственники передрались: три семьи.
Из-за чего же?
Да из-за земли. И всего-то из-за восьми сотен саженей, тетушка.
Ох, земля, земля! Ты и проклятие и благодать! Хватит ли ее когда-нибудь людям?
Кучер замолкает, а бабушка вытирает слезы, и тут Андраш с ужасом замечает, как с подножки коляски «кап-кап-кап», точно из водосточного желоба, тяжелыми, липкими каплями на землю капает кровь
Так нет же! Никогда, никогда больше такого не будет! воскликнул он, стукнув кулаком по столу.