В руках у него длинная немилосердно помятая бумага, свернутая трубкой.
Курьер приехал, говорит он, его Кесеи прислал. Он сейчас овса лошади задаст и тут же назад поедет. Готовься, Андраш, ты тоже с ним поедешь.
Бицо бросает быстрый, извиняющийся взгляд на Фонадя, как бы говоря: одну минуту, только вот бумагу посмотрю. Он берет у старика присланные ему бумаги, бегло просматривает их и восклицает:
Ах, черт возьми! Вот это работа! Вот послушайте, что тут написано: «В моем родном селе сегодня после обеда начинаем раздел земли. Хорошо бы тебе самому это увидеть, чтобы потом написать об этом в газете. Приглашен также майор Горкунов из политотдела. Сабадшаг! Кесеи».
Устанавливается глубокая, праздничная тишина. Часы на башне приходской церкви бьют четыре раза тоненько и один раз громко.
Ну так, значит, начинается, говорит Ходас.
Слава этому вздыхает Фонадь. Словом, исправляет он тут же сам себя, то, что вы сказали, будет сделано. Вы же поезжайте, задерживаться вам нельзя.
15
Но, как это ни стыдно, Бицо все-таки опоздал на первый, можно сказать, имеющий историческое значение раздел земли в собственном районе. Во всяком случае к началу он не поспел.
Рассказывали, что оно-то и было самым удачным. Сначала жители трех сел, как на демонстрации, прошли вдоль всего поля. Особенно красиво шли крестьяне из Ж.: со священником, с церковными хоругвями и цыганским оркестром.
Виновником опоздания был не сам Бицо, а Карой Эрази, кучер и курьер. Если бы все зависело от него, то они вообще не успели бы к празднику и появились бы в П. на бричке Кесеи только часам к семи вечера, когда все уже кончилось.
Эрази сказал дяде Ходасу, что только покормит лошадь и сразу же выедет: пусть, мол, Бицо поторопится. Но когда за кучером пришли, его и след простыл, а во дворе парткома стояла пустая бричка.
Хриплый Такач, который хлопотал вместе со своей «муравьиной бригадой» позади дома, в амбаре, ответил вопросом на вопрос, куда делся дядюшка, приехавший только что, минут пять назад:
Как? А разве его тут нет? Только что, вот сию минуту, он говорил мне: «Давай овес». Велел насыпать полный мешок, потому что его прислал Кесеи, а лошадь принадлежит партии и мы обязаны ее содержать в самом лучшем виде.
Вот-вот, лошадь Сюрке! зашумел дядя Ходас. Ее тоже нет. Этот старый шалопут и ее куда-то увел.
Может, он к кузнецу пошел? пытаясь оправдать кучера, проговорил Бицо.
Вряд ли, заметил дядюшка Ходас Там он уже позавчера был. Кобыле перековали две передние и одну заднюю ногу.
Так куда же он делся?
Все, кто был во дворе, побежали разыскивать кучера, расспрашивали о нем людей, но все бесполезно.
Кучер появился так же неожиданно, как и исчез, только через добрый час.
Чтоб вас господь бог благословил, напал на него старый Ходас Где вы были? Где болтались, горемыка?
Кучер, изможденный старик, весь в пятнах, с седой, словно посыпанной мукой, головой (лицо неподвижное, холодно-бледное, как жесть), спокойно ответил на это:
У меня дела были.
И как его ни ругали, как ни говорили, что служба прежде всего, что Кесеи шкуру с него сдерет, если он не успеет в П. к условленному времени, он на это никакого внимания не обращал или делал вид, что не слышит.
Размеренно и неторопливо он вытащил ведро из колодца. Держа его на коленях, подождал, пока лошадь охотку напьется. Потом он впряг ее в бричку, но двигался не спеша, как сонный, долго возился с хомутом, вожжами, удилами. Закончив все это, он осмотрел и ощупал всю бричку от сиденья до оглобли, затем забрался на козлы и проговорил, глядя куда-то вдаль:
Можно ехать.
Давайте, только быстро, рысью, сев на козлы рядом с ним, предупредил его Бицо. А то плохо будет. Товарищ Кесеи изругает нас, с грязью смешает за опоздание.
Феруш-то? пренебрежительно проговорил старик. Меня ни за что. Феруш мне друг, мы с ним вместе в школу ходили.
Да ну? удивился Бицо, оглядев изможденного старика, который выглядел лет на семьдесят.
А что? Тот сразу воспринял удивление Андраша как оскорбление. Кто он такой, Феруш Кесеи? Сейчас, ничего не скажу, он наверху, зазнался, важным господином стал Но я его еще сопливым малышом видел, знал его и слугой, когда у него ноги в дерьме были.
Кого? Кесеи? вспыхнул Бицо.
Он чувствовал, что старик замыслил что-то дурное против Кесеи, видать, камень за пазухой держит, оттого-то и говорит о нем так пренебрежительно.
Вас, дядя, наверное память подводит, сказал Бицо как можно спокойнее. Пока товарищ Кесеи тут жил, он был механиком, машиной управлял.
Знаю я Мне ли этого не знать? Я у него тогда кочегаром работал, мы в те времена один хлеб вместе ели.
Ну так
Я и говорю: в те времена, иронически подчеркнул свои слова старик. Еще до солдатчины. А потом
Он махнул рукой и стал смотреть на оживленное движение по главной улице села, сделав вид, что весь этот разговор о Кесеи ему ужасно надоел.
Но Бицо про себя решил ковать железо, пока горячо.
Ну-ка, ну-ка, расскажите-ка, что же потом было, попросил он.
Что? Фронт был, русский плен, Красная Армия и, если хотите знать, ничего! Нищенский хлеб! И правда! Я смог домой вернуться. Для меня хлеб извозчика ломового хорош был! А он почему не вернулся? Зачем себе на грудь красную кокарду нацепил?.. Чтобы важным господином стать. Он ведь всегда таким был: кто, мол, еще сможет, как не я? Брюки, ботинки на резинке, а потом и галстук носил. Галстук, заметьте, когда мы, его приятели, ходили в сапогах, домотканых рубахах да в рваных портках Ну а потом как? Как было, когда он вернулся домой уже после интернирования? Ой-ой, совсем маленьким стал, ко мне обращается: «Кари», хотя раньше мне всегда говорил: «Эй, Эрази» или «Слышь, Карой» Конечно! Барон Муки-то, младший барин, был офицер, настоящий господин, но Кесеи сразу на дверь указал. Марш, говорит, досаждайте вашим дорогим товарищам, а не мне! У них и хлеба для себя просите! А Феруш, что правда, то правда, всегда смелым парнем был, он и в другое время никогда рот не закрывал, и тут говорит: прошу, мол, работу, а не милостыню, закон есть, что демобилизованный солдат имеет право поступить на старое место работы Ну а его благородие на это ему и говорит, и тут уж он прав был закон, говорит, за меня, его для меня писали, и соблюдать его буду, когда захочу! А раз вы тут языком мелете, перечите мне, то я выгоню из имения не только вас, но и вашу мать.
И выгнал?
Выгнал бедняжку. Да еще когда? В самый разлив. Нам, конечно, жалко ее было, чего уж говорить, тихая была, святая старушка, да что тут сделаешь?! Даже старая баронесса не смогла изменить приказ молодого барина. Отец-то Феруша был у старого барона в милости, он был отличным, настоящим виноградарем. Его виноград барону много денег принес, на целое имение хватило. За это старый барон и выделил матери Феруша сначала кусок земли, а потом и квартиру Но я и говорю, даже старая баронесса не могла изменить того, что сказал молодой барин, приказа его то есть: чтобы сей же час, немедленно, выгнали матушку Кесеи из имения Так Феруш разве чему-нибудь на горьком опыте научился? Нет, не научился. А мог бы научиться, потому что над ним тогда весь мир смеялся, весь район.
Позор!
А почему? Сам он тому причиной был. Зачем наперекор шел, на кой в еврейские кучера подался?
Куда подался?
Куда я сказал: помощником кучера пошел к еврею Фуксу. Последним из последних.
А что, лучше бы пошел милостыню просить или прямо в Волчий лес разбойником?
Ну, я вижу, вы, господин, восторгаетесь Ферушем, оправдываете даже то, что он нос задирает. Ведь только из-за гордыни своей он к Фуксу пошел, не из-за чего другого. Если б он голову склонил свою, прощения попросил, сказал бы, что запутался, что «большевисты» его в грех ввели, то сразу бы смог обратно на свое место попасть: слава о нем хорошая ходила как о механике.
Это мелочи
Вот именно. А что он вместо этого сделал? Забрался на козлы коляски Фукса. Для жены Фукса он прямо-таки правой рукой стал. Кто у них по пятницам, когда праздник их субботний начинался, свечки зажигал? Феруш! Кто им огонь к ужину разводил? Феруш! Кто ездил в Ш. на велосипеде к пекарю Флешу за мацой? Опять Феруш! И ведь, видите ли, даже там, у Фукса, он не смог себя порядочно вести. Надо же ему было с жандармом повздорить, с унтер-офицером Тереком.
Была, видимо, на то причина. Все-то вы наизнанку выворачиваете, все наоборот говорите, дядюшка.
Это я-то? Вот уж нет, знаете ли! Феруш тот да, тот даже шутки всерьез принимал, потому-то он тогда и бросился с кулаками на господина унтер-офицера. Ну ладно, Терек тоже не был святошей, много себе позволял, ну и что? Эта Терка Бейци, ей больно было, что ли, когда господин унтер-офицер просто в шутку, как это холостые парни делают, пощупал ее? А Феруш уж сразу: ах ты такой-сякой, жандармская твоя душа, ах ты дерьмо, что это ты мою зазнобу позоришь да портишь? Да на него, да с такой злостью, что господин унтер-офицер не на своих ногах домой добирался И чем, вы думаете, вся эта история кончилась? Пришлось Ферушу в Пешт ехать да на рынок грузчиком устраиваться; механиком был, а стал таскать для хозяек сумки. А все почему? Да потому, что не он победил, а власти. Послали такую бумагу о его нравственности, что ой-ой! Написали в ней, что он строптив, что он подрывной элемент и враг общества! Да он и был таким. Упрямый был, важничал, с самим господом богом спорить был готов. Бедная его мать так и умерла, сердце у нее разорвалось от горя, когда она письмо получила, что гордыня греховная сыночка ее в тюрьму загнала. Гордыня, господин, вот что им всегда двигало. Высокомерие его. Что для других хорошо было, для него плохо и обидно. И он, мол, все сделает, чтобы изменить это, наизнанку все вывернуть
Глупые речи! вскипел Бицо от злости. У вас что, жизнь такая уж распрекрасная была? И вам никогда, ни на мгновение не хотелось лучшей жизни?
Ну проговорил старик, повернув свою загорелую морщинистую шею. Хлеб у меня всегда был, и чести я тоже не терял. Что положено было, то и делал. За это имел шестнадцать центнеров зерна, соль, четыре куба дров, тысячу с чем-то квадратных метров кукурузного поля, корову мог держать, свиней откармливать, да еще деньги получал пять пенге в получку. А птицы жена моя столько могла держать, сколько хотела.
Сколько хотела! прервал его Бицо, потеряв терпение. Столько, насколько у нее корма хватало. А его много-то и не было Послушайте, да вы же от зависти ослепли и оглохли. Свой ад, в котором вы жили, дядя, вы теперь собственной ложью в рай превращаете.
Это я-то?
А я, что ли? Вы на себя в зеркало смотрите?
Для старика такой вопрос был равнозначен удару бичом. Он откинул голову назад, руки его напряглись. Это невольное, судорожное движение передалось и вожжам, он осадил свою серую кобылу и заставил ее остановиться.
В зеркало?
Да.
Ну смотрюсь По воскресеньям, когда бреюсь.
А сколько вам лет? Как вы сказали? В школу вместе с Кесеи ходили?
Да, господин Феруш, это товарищ Кесеи в девяносто втором родился, а я в девяностом. Но в школу мы вместе ходили. Это потому, что до этого мы в таком месте батраками нанимались, где и школы-то вовсе не было. Так что меня поздно в школу записали, вот
То есть выходит, что сейчас вам пятьдесят пять лет, не так ли?
Да, точно, это вы, господин товарищ, правильно угадали.
А когда вы глядитесь в зеркало, сколько лет вы себе можете дать, а? Семьдесят, дядя, по меньшей мере семьдесят. Все ваше «благополучие», которое Кесеи изменить хотел, оно у вас на лице написано Хаете же вы его лишь потому, что он победил, он прав оказался. Над ним издевались, насмехались, считали его потерянным человеком! А он победил. Он, а не жандарм и не молодой барин Пожалуйста, теперь очередь ваша: скажите, что я не прав.
Да ведь проскрипел пристыженный кучер с кислой миной на лице, головомойку устраивать вы научились, в этом деле прямо-таки соревноваться можете с товарищем Кесеи. Ну, Сюрке, ну, поехали!..
Он с силой стегнул лошадь вожжами, подвинулся на самый край козел и больше уж ничего не говорил, а сидел сиротливо и обиженно, как побитый.
Бицо хотя и заметил, что старик сразу вдруг как-то сломался, но не стал его жалеть. Пусть помучается, решил он. Он был рад своей легкой и, как ему казалось, сокрушительной победе и наслаждался ею.
Андраш расслабился и, положив ногу на ногу, небрежно и беспечно шевелил руками. Затем он с дерзким высокомерием, словно скучающий практикант или начинающий сельский купчик, празднующий свой первый успех, посмотрел на поля.
Вскоре дорогу им перегородил шлагбаум. Маленький паровозик, который давно надо было бы выставить в музее, юрко маневрировал за шлагбаумом, бегая туда-сюда по рельсам, там формировали состав.
Сейчас! проревел по-русски толстый пропотевший железнодорожник, высунувшись из окна домика стрелочника.
Он обращался к стоящему по другую сторону переезда рослому советскому сержанту, запыленному с головы до пят.
Сержант ехал во главе колонны телег, груженных кипами сена, а на первой из них стояло пианино. Чтобы разогнать скуку ожидания, один солдат почти ребенок, с пушком на подбородке постукивал пальцем по клавишам.
Шлагбаум поднялся, сержант засмеялся, отдал честь железнодорожнику. Солдат, который мучил пианино, перепрыгнул на козлы. И фыр-фыр! Длинная змея телег тронулась в путь, раскручиваясь и переползая через рельсы мимо Бицо.
И тут-то, в момент встречи, и произошел этот инцидент.
Молоденький солдатик с удивлением посмотрел на Бицо: мол, развалился тут и надулся. Потом его передернуло, лицо его загорелось румянцем, и он сплюнул на землю:
Барин какой! Собака!
И уже прогромыхав мимо Бицо, он все еще оборачивался назад и говорил сержанту о том, что вон там на бричке, на козлах, сидит барин, настоящий барин.
Бицо побледнел, подскочил и хотел закричать: «Нет, приятель, никакой я не господин и не барин, я товарищ!» но в горле у него пересохло, язык словно прилип к небу.
Ну, Сюрке, пошла!
Бричка дернулась под ним, и он едва не свалился на дорогу.
Цепляясь за бричку, чтобы не упасть, он вдруг понял, что не только солдат, но и сидящий с ним рядом притихший старик тоже принимает его за господина, за барина. И это произошло тогда, когда он сменил легкое, почти незаметное обращение «господин» на обращение «товарищ», произносимое со страхом и благоговением. И это в тот момент, когда Кесеи в его рассказах из друга, о котором он отзывался фамильярно и несколько пренебрежительно, вдруг вырос до «товарища Кесеи».
Почему же так случилось? Обидно было то, как сержант произнес эти три слова. Кто виноват, что Карой Эрази стал таким, какой он теперь? Кто виноват в том, что теперь зависть, переходящая почти в ненависть, застилала туманом перед его глазами эти изменения, неожиданную перемену в его судьбе?
А может быть, это не столько зависть, сколько злость? Злость на весь мир, и прежде всего на самого себя, за то, что правильным оказался не его путь, а путь Кесеи, а он всю жизнь ходил, низко опустив голову, трусливо поджимал хвост и со всем соглашался.
Все равно!
Главное, что он заслужил доброе слово, терпение, помощь, а не грубое одергивание. Иначе же для него что «господин», что «товарищ» один черт, и он никогда, до самой смерти, не вылезет из этой ямы раболепства, бестолковщины, отсталости, в которую его затолкал еще в детстве священный союз государства, церкви и обычаев
Земля! Да, вот что нужно сейчас для начала, для того, чтобы заложить основу новой жизни! А потом? В людей села надо вдохнуть новую душу, вставить новое сердце, воспитать из крестьян, из всего народа настоящих представителей нации вот в чем он должен помочь партии.
Дядюшка! Товарищ Эрази! сказал Андраш, и в уголках глаз у него навернулись слезинки. Вы сердитесь на меня? Не сердитесь Вы друг Кесеи, а я его товарищ по партии. Все, что делается, делается ради справедливости.
Старик покосился на Бицо. Он и верил и не верил, что за этими словами Андраша кроется не ловушка, а желание примириться. Потом он дернул плечом и проговорил:
Вы-то уж знаете
Это точно, я знаю.
Что?
Знаю, что вы заговорите по-другому и признаете правоту вашего Феруша, как только получите землю.
Ой-ой! Когда это еще будет
Да что вы? Ведь мы же как раз едем на раздел земли. Разве нет?
Да На поле Яйхалом. А знаете, почему его так назвали? Да потому, что там в свое время многих людей повесили и плач такой по земле шел, вот откуда это название А раз вы здешний, в Ш. родились, то и стишок знаете, который дети до сих пор поют: