Анна, молча забрав кофту, повернула назад.
Грех-то у тебя на морде было видно, кричала Нина Филатовна, еще в девках
Бешеная ты, Нинка, тихо сказала Анна. А говорят, что бешеные рожать не могут. А может, это из Романа добро-то в детей уходит?
Тут же, в поле, председатель мирил своего управляющего с женой, посмеиваясь, не веря в «грех». Роман молчал. Да и все молчали. У Анны же семья, дай бог каждой и мужика такого, как у Анны. Нет, свихнулась эта Нинка, о чем тут и говорить!
Ну даже если он и собрался, Филатовна, ты же предотвратила, хохотал председатель, да ерунда все это, да чтоб Роман
И тогда Нина Филатовна раздельно, растянув губы в злой усмешке, процедила:
Пусть на коленях просит прощения. Принародно.
Все замолчали. И тут из березняка, выщелкивая, выкликая соловьиху, во всю силушку расхрабрившегося и истосковавшегося соловьиного сердца ударила в темень песня. Соловей славил весну и жизнь, возвращал все и вся в предощущение счастья, и люди затихли, улыбаясь
И все забыли про такую мелочь и пустяк, который не стоил ровным счетом ничего перед этой соловьиной истомой, которая не то что молодому, но и старому горячит кровь и велит ощущать завязь счастья, нового, непреходящего, как поле с озимью перед покровом.
В березняк, туда, где пел соловей, ушел Роман, а в спину ему толкались все те же слова жены его, Нины Филатовны:
Пусть на коленях попросит
Ушел и больше никогда не входил в их дом. Несмотря на жуткий запрет, дети к отцу и бабке бегали все годы, пусть и наказывала их мать. Потом один за одним дети уехали жить в город.
«Приспичит прибегут», думала Нина Филатовна.
Сперва ей страстно хотелось, чтоб Роман вернулся и бухнулся-таки на колени. Ждала. Потом ей стало казаться, что он тогда, в поле, просил у нее прощения на коленях. В последние годы, перед тем как уснуть, одно и то же видение мелькало перед глазами: Роман медленно падает к ней в ноги Улыбка раздвигала ее усохшие, обескровленные губы, и женщина крепко засыпала. До самой той минуты, пока не включалось радио.
РАССКАЗЫ
НЕМОЛЯХА
Пристанционный поселок Сосновка заметно оживал летом. Зимой там, на мой взгляд, делать было нечего. Базар не базар, люди не люди. Клюква ягодка об ягодку брякала, и редкие продавцы за длинными столами тоже казались мне промороженными, и я даже боялась смотреть на них вдруг упадут на свои весы и раскрошатся, смешаются с клюквой.
Раза два или три бабушка брала меня с собой в поселок, а Сосновку у нас в деревне никто Сосновкой и не называл. Если кто направится вдоль дороги деловито да размашисто, крикнут вслед: «В поселок ли, че ли?» «В поселок!» ответят. И все понятно на базар. А зачем еще-то?
У нас с бабушкой в поселке никакой родни, одни хорошие знакомые. Бабушка так и говорила: «Наши хорошие знакомые». Раз хорошие, так я однажды и выревела у бабушки чаепитие в гостях.
Замерзла? неодобрительно спросила меня бабушка, помогая какой-то тетке заталкивать в сумку наш плетеный кружок.
Околела-а-а пустила я слезу.
Эка девка матерушша, а ревешь! Побегай вкруг меня. Да не отбегай далеко, а то немоляха утащит! Она достала из мешка другой плетеный кружок, положила его на санки.
Я заревела уже по-настоящему: в мешке этого товара оставалось столько, что я нашему стоянию на морозе не видела конца-края.
Околела-а-а канючила я.
Бабушка теплой рукой отжала мой нос, тылом ладони вытерла под глазами и пожурила:
Вот уж во всю-то головушку принялась хайлать! Обожди маленько, может, хоть один кружок еще возьмут.
Не возьму-у-ут, не унималась я. Пойдем к хорошим знакомым!
Да как не возьмут? Один-то взяли. Нам с тобой к весне денежки-то нужны? Нужны. Потопчись, дева, маненько, потопчись. И она начала сама вокруг меня топтаться.
Мы еще долго топтались и бегали вокруг своего мешка, но никто бабушкиными кружками не интересовался, и она, вздохнув, завязала его, положила в деревянные сани, сверху посадила меня, и мы направились пить чай.
После чая меня разморило, и я уснула прямо на стуле. Когда же бабушка меня растрясла, я увидела наши кружки на лавке. А мешок стоял тут же, у порога, но в нем словно и не убыло.
Бабушка положила меня снова в сани на мешок, погладила по щеке и улыбнулась:
Поспи покуда.
И мы поехали. Мне казалось, что и бабушка тоже едет. Потому что все поплыло и бабушкина спина качнулась и исчезла.
Дома бабушка развязала мешок, и у меня зашлось сердце: в нем были старые платья, какое-то ремье, а я хорошо знала, чем это все кончится. Бабушка посадит меня рядом с собой, даст ножницы, и будем мы с ней драть эти ремки до тех пор, пока не засвербит в носу и не начнем чихать. А потом все сначала. И тут я заревела дурным голосом, даже кошка с голбца сиганула в подполье.
А чай пить к хорошим знакомым любишь ходить? улыбнулась бабушка. Э, дева, говорят сладко, а смотрят в руки. Да мы-то с тобой мастерицы. Лучше свое отдадим, чем взаймы брать. Не столь богаты, чтоб брать дешевое, а?
«В гости лучше не ходить», решила я и больше никогда не просилась с бабушкой в поселок зимой. Терпеливо ждала, когда она сходит на базар, сидела, драла ремки и беспрестанно подбегала к окну.
Зато летом бабушка сама звала меня, и мы, навесив замок, отправлялись на базар. К лету бабушка ткала половики, длинные, мечтала продать «хотя бы две трубы зараз», и мы несли их вместе, мне казалось, что я здорово бабушке помогаю, и даже сама предлагала поменяться местами, держась за мешок то слева, то справа.
Поселок был от нашей Березовки километрах в восьми, но я никогда не уставала ходить летом, иногда подвозили на телеге, и мы подъезжали прямо к базару, где уже вовсю толпился у столов народ. Праздник это летний базар, и ничто не могло помешать мне так думать.
Прокопченные товарняки привозили чумазых торговцев карандашами от пятен. Наскоро отмывшись у водокачки, торговцы эти демонстрировали «заграничное средство», выводя пятна у желающих, у себя на грязных штанах. Люди толпились вокруг «карандашника», но боялись обмана и не особенно брали. Рядом с «карандашником» сидел слепой, поглаживая морскую свинку, зазывал погадать. Свинка вытаскивала из маленького деревянного ящичка записки с предсказанием судьбы. Стоило это дешево, и люди охотно доверялись свинке. Мы с бабушкой тоже несколько раз подходили к слепому. И один раз бабушка даже прослезилась, потому что в записке было написано, что «Гора с горой не сходится, а человек с человеком». Бабушка эту записку принесла домой и все читала мне вслух и говорила: «Это надо же, а?» Мы все чего-то ждали, и мама, пока была жива, все ждала своих братьев, а бабушка своих сыновей. Но война уже давно кончилась, все, кто живой, вернулись. И мой отец, после смерти мамы оставшийся жить в Тюмени, написал бабушке, мол, на запрос про ее сыновей ответили, что погибли, точно. Но бабушка отца моего недолюбливала и не верила, что «точно».
Но после той записки, где было написано: «Гора с горой» бабушка больше никогда не просила свинку вытащить билетик. Стояла на своем: последняя записка самая правильная!
Бабушкиными половиками на базаре очень интересовались. Щупали, спрашивали: «Почем?» отходили, возвращались по другому кругу, снова щупали, хвалили узор, плотность. И я видела, что от этого бабушке очень приятно становится. Чем больше хвалили, тем она становилась уступчивей. Если кто по третьему разу подходил хвалить, так она прямо тянулась навстречу той женщине, как к хорошей знакомой: «Возьми, милка, выкладные теперь мало кто ткет, будешь мыть холодной водой, так век не слиняют!»
Да, половики у бабушки были яркие, на солнышке так и переливались! На них, как мухи на мед, сбегались цыганки. Ох уж эти цыгане! Но в поселке были все разные, а вот у нас, за полем на опушке, останавливались одни и те же. Потому что в Березовке жил кузнец Михай с семьей и в деревне говорили, что барон «нашего» табора ему родной брат. Кто говорил, что барон зовет Михая обратно в табор, кто Михай барона в деревню. Но каждый год табор прикочевывал, и в деревне, даже уходя в огород, навешивали на дверь замок.
Цыганки у бабушки половики никогда не покупали, только цокали языками, щупали их, а бабушка махала у себя перед носом рукой, как мух отгоняла, и сердито кричала:
Иди отседова, немоляха!
Цыганки смеялись, дразнили бабушку, а она уж искала меня глазами и наказывала:
Нинка, ты ужо оглядывайся на меня, как далеко убегешь. Гли у меня, немоляхи-то уведут!
Всех цыган бабушка звала немоляхами. Я уж давно знала, что за этим словом у бабушки все, что может быть самого худого в человеке: за стол неумытым садится, крадет, ни во что не верит. Пуще всего бабушка боялась цыган и грозы. Когда начиналась гроза, она быстрехонько задвигала печную вьюшку, закрывала дверь на все крючки, хватала меня за руку и падала на пол возле простенка, сверху накрывала нас обеих тулупом и так подминала меня, что мне и дышать было нечем, а сама быстро шептала: «В руце твои, господи, предаю дух мой, ты мя благослови и помилуй и живот вечный даруй мне. Отведи от мя немоляху». Я молитву ее знала наизусть, хотя букварь еще и в руках не держала. Гроза уходила, мы вылазили из-под тулупа распаренные, мокрые. И бабушка тут же начинала хлопотать, кормила меня чем-нибудь вкусненьким. А если появлялись цыгане впрочем, к Михаю они ходили по-за деревней, но наш дом стоял на самом краю, все из него видно, тогда бабушка творила ту же молитву, только в конце просила господа отвести стрелы огненные молнию, значит.
Сперва лишь, как только появлялись цыгане, сторонились в деревне, потом вроде привыкали, как-то и забывали, что за пшеничным полем их табор. Михая в деревне уважали. Но больше к его помощи прибегали через его жену.
Михай паял и лудил, точил ножи и отбивал косы. Надо запаять кастрюлю вешали ее на штакетину палисадника. Потом забирали. В прибитую к столбику старую кастрюлю складывали плату: кто яйца, кто деньги, смотря по посудине и дырке на ней.
Ходить на тот конец деревни бабушка мне строго-настрого запрещала. Она всем и все могла простить, кроме того, что люди «мызгают туды-сюды, осерёжить для них, что петуху кукарекнуть, никакой серьезности, хоть и Михая взять. Така замечательна у него работа, а как сумасшедший вскочит на своего конягу и носится вкруг деревни». Бабушка все пропажи сваливала на сына Михая, Сергея. Он для нее был мальчишка, а мне казался самым обыкновенным дядькой. Однажды бабушка заметила пропажу яиц. Ходила по двору, хмыкала-хмыкала. Гнездо в сараюшке сделала, яйцо-покладыш положила, рябуха с вечера вроде полная, а днем в гнезде ничего нет. Рябухины яйца бабушка особенно стерегла крупные, рыжеватые. Потому и отсадила ее, чтоб невзначай другие не поклевали несуньи. Потом и в другом гнезде перестали копиться яйца. Вот уж досталось этому Сережке. «А кто больше? разводила руками бабушка. Немоляха, немоляха и есть».
Мне было приказано караулить Серегу, но он все не шел за яйцами, и я от нечего делать пошла в огород. Навстречу мне, у самой калитки в огород, из-под сеней выскочила рябуха. Пригнувшись к земле, царапая щеку о щепки, я заглянула под сени. Там, в маленькой ямке, что-то белело, я сбегала за бабушкой, и мы при помощи кочерги, обернутой тряпкой, выкатили так много яиц, что бабушка всплеснула руками: «Вот варначки, все наладились нестись в одну ямку!» Про Сережку она забыла, а я сказала: «Говорила немоляхи!»
Березовка наша казалась мне самым прекрасным местом на земле, потому что бабушка любила говорить: «Кто в Березовке побывал, тот бывалец!» Или: «Березовка не город, да можно городом назвать!» Деревня была у Сибирского тракта, по которому шли машины, катили телеги, запряженные лошадьми. Но от дороги дома отделяли могучие березы.
Березы эти царица велела посадить, рассказывала бабушка. Моего-то прапрадеда, да Ямиля прапрадеда, да Наиля прапрадеда, а може, и ишшо дале деда сюда наладил Омельян Пугачев. Сказал он нашим дедам: давайте, робята, пробирайтесь в Тюмень да народ там против богатеев с царем подымайте, чтоб я пришел, а вы меня встрели. Ну, не вышло у наших дедов, схватили их, ноздри вырвали и сюды жить определили. С них и Березовка зачалась. Крепкий народ пошел, осибирились, сколь людей выпустили отседа в Сибирь, из одной-то Березовки. Кабы не война проклятушшая, так заматерела бы деревня, а так, дева, с одной Березовки сколь ушло, столь, считай, не вернулось.
Электричества в нашей Березовке еще не было. Керосин мы приносили с базара, но когда не драли ремки и бабушка не ткала половики, обходились фитилем, который бабушка умакивала в постное масло. Слушать ее в таком полумраке было и жутко, и интересно. Если мы с ней сидели на голбце, так я старалась прижаться одним боком к бабушке, а другим к порожку между печкой и голбцем. А если сидели на лавке, так я прямо-таки ввинчивалась в бабушкин бок.
Самой заветной мечтой бабушки было, чтоб я закончила пять классов, потому что председатель колхоза Кузьма Прохорович именно пять классов закончил и был крепким председателем, на народ зря не шумел, был таким грамотным, что говорил много непонятных бабушке слов, на деревенском сходе бабушке могло так понравиться слово, что она его подолгу повторяла и уважительно глядела в окно на шедшего Кузьму Прохоровича.
Ишь ты, севооборот! Как сказать-то придумал! Оборотистый мужик!
Кузьма Прохорович вообще-то был Казиахмет с труднопроизносимым отчеством, потому сам велел себя так звать, главный механик, Надим Каримович, тоже велел себя звать Николаем Кирилловичем. Наиль и Ямиль в деревне так и звались. Деревня была такой запутанной на имена и фамилии, какой она может быть только в Сибири у Сибирского тракта. Бабушка пекла пироги по-татарски, круглые, с защипами по бокам, с верхней коркой, похожей на крышку. Бабушка соседка угощала меня драниками из картошки, и моя бабушка говорила, что ни за что бы не согласилась уехать из Березовки, потому что «Сибирь и стариков окняжила, и нам велено тут жить и не мотаться по белу свету, как немоляхам».
Больше всего бабушка испытывала уважение к Наилю и Ямилю. Они были ее ровесниками. Наиль катал пимы, Ямиль шил сапоги и чувяки. Я не могла разобрать, кто из них башкирин, кто татарин, но бабушка говорила, что если и есть люди, так это именно Наиль и Ямиль. Наиль катал валенки такие мягкие, что они в самый лютый мороз не стучали один о другой, не то что магазинские. Ямиль шил чувяки со скрипом. И мне нравилось ходить и скрипеть чувяками. Специально ходила по дощечкам, чтобы скрип далеко было слышно. А подшивать валенки бабушка умела сама. Делала дратву, и только шило мелькало.
У Наиля и Ямиля были внуки, Фарид и Азам. Мы, когда никто не видел, уходили далеко по тракту и бродили между берез, все искали царицын башмак, раз она тут деревья сажала. Он представлялся нам очень блестящим и усыпанным драгоценностями. Мы так долго и так тщательно обследовали обочины тракта, что нам не могло что-нибудь да не попасться. Мы извлекли из-под полусгнившей коряги ручные кандалы.
Во! воскликнул Фарид. А у нас в амбаре такие висят! Дед говорит, что это еще его прадедушка повесил, чтоб помнили
А чего не показал? насупился Азам.
Увидел вспомнил
Я притащила кандалы домой и бросила на крыльцо.
Господи, батюшка небесный! воскликнула бабушка. Где это ты нашла?
Там осеклась я.
Но бабушка уже не слушала меня. Села на крыльцо и заплакала.
Одно осталось в памяти: «Отяжелели рученьки праведников, может, и сняли по смерти тут же, на тракту»
Я давно уговаривала бабушку сфотографироваться. Летом на базаре появлялся фотограф. Устанавливал фотоаппарат на треноге, давал всем желающим букет бумажных роз и, на фоне коврика с лебедями и влюбленными в беседке, фотографировал.
Сняться-то надо бы, говорила бабушка, да ведь карточки-то он на друго лето только привезет, а ты сменишься уж. Вот тожно в школу соберу, так и снимемся на память.
Для школы бабушка сшила мне платье из фланели, перевернув ее наизнанку, чтоб не лохматилась и не грязнилась да чтоб цветочки не так ярко смотрелись, и повела в один жаркий день на базар к фотографу. Я взопрела изрядно, но не хныкала и перед фотографом предстала распаренная и испуганная. Все же впервые! Мы сфотографировались с бабушкой и с букетом посредине, и одну меня бабушка заставила его снять. И все как-то мялась возле него. А потом решилась.
А ногу-то где потерял, родимый? жалостливо спросила она.
Под Старой Руссой, не вынимая изо рта самокрутку, ответил фотограф.