Дак и мой-то Петро там полег! так и подалась к инвалиду бабушка.
Слово за слово, разговорились. И так бабушка начала нашу Березовку ему расхваливать, что у фотографа глаза заблестели.
А чего мне, мамаша, терять-то? Давай в твою Березовку поеду жить?
Бабушка обрадовалась, помогла ему собрать и коврик, и треногу. Нашла подводу попутную, погрузила меня с инвалидом, и поехали мы к нам в деревню.
Ну вот, сынок, будешь у нас в деревне как сыр в масле кататься! Раз нет у тебя жены, так сыщем тебе в Березовке! радовалась бабушка тому, что и наши карточки мы получим скорехонько.
Инвалида звали Николай, дядя Коля, как сказал он мне. И стал он попервости жить у нас. Ну что тут началось! Фотоаппарат лежал в сумке под лавкой, а дядя Коля с топором и рубанком во дворе день-деньской работу справлял.
Потом зачастили к нам аж с другого конца деревни бабы.
Не зарься! коротко говорила бабушка. Вот напротив нас та по тебе, а эти несурьезные.
И сосватала! Ушел дядя Коля в дом напротив. На воротах появилась витрина с фотокарточками. И мы с бабушкой там, и я одна. Электричество к нам провели, к школе пристрой сделали, бабушка рада-радехонька не увезут меня в школу-интернат после четвертого класса, тут же и выучат.
В то лето из-за поля чаще, чем всегда, слышны были цыганские песни. Даже и бабушка, бывало, присядет на крыльцо, заслушается. Разомлевшая от июльского зноя земля, наполненные страстью песни как-то прибавляли во мне тоски по маме. С бабушкой я забывалась, образ мамы затуманивался, я уже не вскакивала по ночам и не искала ее. А вот песни из-за поля жалили сердце, и я в свои семь лет знала, где оно находится и как оно умеет сжиматься от тоски, от такой тоски, что хочется завыть, как Бобик на цепи у соседей. Он иногда так выл, что бабушка не выдерживала и вставала, шла в соседний двор, отцепляла цепь вместе с ошейником, и утром соседи ругались, что собака убежала и переполошила гусей. Бабушка как ни в чем не бывало советовала:
А вы ее на цепь-то не сажайте, она, поди, воли хочет.
Песни из-за поля мне так нравились, что я уж каждый вечер усаживалась на крыльцо и ждала.
Однажды бабушка ушла помочь колхозу, а я осталась дома одна. Тысяча и один наказ закрывать дверь, когда иду в огород, бежать, как покажутся немоляхи, я тут же забыла. Первым делом пошла в огуречник, потому что вчера усмотрела почти выросший огурец. Он и подрос за ночь. Осторожно отщипнув его, я помчалась за ворота, надо было срочно показать огурец Фариду и Азаму!
Едва я переступила за дощечку под воротами, как увидела старую цыганку. Она шла по нашей стороне. Сверкали на солнце серьги, при каждом взмахе руки я ловила высверк колец на пальцах и не могла оторвать взгляда от ее пышного подола. Тем временем она подошла ко мне. Остановилась. Я забыла об огурце. Она почмокала языком, как чмокают маленьким, любуясь их игрушкой. Но я подумала, что она просит отдать огурец, и, напуганная страшными рассказами бабушки, протянула ей этот огурец. Она его взяла. Потом потянула меня за руку и посадила рядом с собой в канавку. Я послушно села. Цыганка была старая, я это видела. У нее и волосы седые виднелись из-под платка. Она разломила пополам огурец, подала половину мне, улыбнулась, достала из брезентовой сумки черствый ломоть хлеба, тоже переломила и половину подала мне. Потом из холщовой тряпки посыпала мой и свой огурец крупной солью, и мы дружно захрустели.
Приходи к нам на свадьбу! весело сказала она, вставая. Моя дочь Мирель выходит за сына Михая замуж. И пошла в тот конец деревни, к Михаю.
Немоляхи-то свадьбу в августе ладят! сказала как-то бабушка. Чем дурником этому Сережке на наших девок бросаться, и верно, пусть женится. В сельсовете, слышь-ко, запишутся! удивилась она.
Эта новость расшевелила деревню. Сергей уходил тропкой мимо нашего дома в поле, я видела его с крыльца. Спустя время до крыльца долетала песня. Пели мужчина и женщина. И столько в этой песне было силы, что я даже не слышала звуков, доносившихся с дороги, меня целиком захватывала эта песня.
Мирель и Сергей были такие красивые в свадебном наряде! В памяти осталось что-то необыкновенно солнечное, яркое, словно многогранник боковины толстого стекла, на который упал сноп света, и это ударило многоцветьем в глаза.
Дядя Коля пришел со своей треногой и фотоаппаратом прямо к сельсовету, а жена его принесла тумбочку с вазой и большими бумажными цветами. Молодые фотографировались вместе, а потом дядя Коля попросил его уважить и сфотографироваться Мирели одной. Она легко вскинула голову, положила на бедро руку в браслетах. Все так и замерли до чего была красива эта Мирель! Даже бабушка шепнула мне: «Могут же быть как люди!»
Дядя Коля с женой ушли. Все разбрелись. Цыгане ушли за поле в свой табор. Так я и уснула под доносившиеся песни. А среди ночи вдруг проснулась оттого, что бабушка кричала.
В доме пахло гарью, бабушка металась по дому и все искала, где у нас пожар. Потом, выбежав на улицу, заахала. Вернулась в дом, велела мне спать, накинула замок на дверь и побежала вместе со всеми, а деревня уже окончательно очнулась ото сна. Я видела в окно, что все бегут к полю. Сна как не бывало. А углядев в толпе бегущих Фарида, я не раздумывая выскочила в окно и помчалась впереди всех.
На противоположном краю поля, там, где пшеница подступала прямо к дороге, я увидела всю перепачканную сажей Мирель. Она сидела и качалась из стороны в сторону. Иногда голова ее касалась земли, и она гребла ладошками эту землю и зачем-то посыпала ею себе волосы. Они были распущены и закрывали ей все лицо и спину. В свете фар полуторки я видела только Мирель и огромную, невидимо где кончавшуюся выгоревшую часть поля. И только когда мне удалось протиснуться ближе, я вдруг различила на этом пепелище раскинутое, все в саже и огромных дырах пуховое одеяло, а на нем, я узнала по рубашке, лежал Сергей. Все молчали. Только Мирель, все качаясь из стороны в сторону, глухо стонала и все посыпала себе голову землей, перемешанной с пеплом и жженым зерном пшеницы. По ту сторону стояли цыгане, по эту деревенские. Рядом с бабушкой почему-то стоял Михай.
Вдруг Михай резко обернулся к полуторке и страшным голосом закричал:
Погаси фары! Это ты поджег пшеницу! Он вскочил на подножку полуторки и вытряхнул из кабины шофера, Федьку Большие Уши. Так у нас его все звали за то, что он всегда клялся, что все слышал своими ушами и не врет, а оказывалось, что все врет. Ты! Я сколько раз тебе говорил, чтоб ты ездил с глушителем. Искра! Вы понимаете Он ходил вдоль выстроившихся людей с раскрытыми словно для объятий руками и объяснял, как это просто в такую жару выронить искру без глушителя и сжечь хоть дом.
Все понимали, но Михаю надо было зачем-то еще и еще раз говорить об этом. Он словно бы не решался приблизиться к своему сыну, словно верил, что тот услышит его и встанет, придет сам. И он кричал все громче и громче
Домой мы пришли утром. Всю дорогу бабушка только и повторяла:
Пошел с невестой погулять, а хлеб горит! Хотел невесту на одеяло посадить, чтоб платье не испачкала, а она па-ше-ни-ца-то-о не заканчивала и начинала плакать. Один, одеялом-то на огнище-то Господи! Перед хлебом-то все мы едины-ы-ы
Хоронила Сергея вся наша деревня. Бабушка в то утро дольше обычного завозилась с хлебом. Обычно к семи утра у нее калачи уж под холстиной лежат. А тут все беспокоилась, что калачи плохо тронутся и под сильно горячий. Что касается хлеба, тут бабушка может подзатыльника такого отвесить, что долго будешь помнить! Как-то взяла я калач да и положила подом вверх, отрезаю себе краюху. Подошла, шмякнула мне как следует по одному месту. Перевернула хлеб как положено.
Тебя, дева, тожно вниз головой перевернуть, так не понравится!
Хлеб мы доедали до крошечки, а коли оставался от обеда, так положи обратно в хлебницу, а не бросай на столе словно шелуху от лука непотребную.
Я очень удивилась, когда бабушка, собираясь на похороны, завернула в холстинку самый пышный калач.
Кузьма Прохорович сказал речь, и все заплакали. Мирель уже не была такой красивой и нарядной. А Михай стал весь седой, раньше у него только борода была седая, а теперь и голову, прямо на глазах, как мукой обсыпали. Бабушка протиснулась к гробу, низко поклонилась, держа на полотенце с вышитыми петухами калач хлеба, потом подошла и положила его вместе с полотенцем к рукам Сергея. Кругом поднялся такой плач, что я тоже не выдержала и, воя что есть моченьки, бросилась бежать домой.
На бегу слезы мои обсохли, и уже возле своего дома я остановилась и оглянулась назад. Бабушки не было. Но что-то привлекло мой взгляд на воротах, где жил дядя Коля. Да. Там, в витрине, в самой ее середине, стояли цветные Сергей и Мирель, а чуть пониже одна Мирель. Она улыбалась мне, всему свету, и столько счастья было в ее улыбке, что я снова заревела от жалости
Шли годы. Каждую осень бабушка брала серп, и мы шли с ней на место, где погиб, спасая хлеб, Сергей. Бабушка за один взмах набирала в руку снопик зрелой пшеницы, перевязывала соломой, и мы шли за деревню, на кладбище. Там были кресты и мусульманские месяцы. На могиле Сергея стоял памятник с красной звездой. Мы клали снопик пшеницы и возвращались домой. И так было всегда, пока была жива бабушка. И никогда больше я не слышала от нее слова «немоляха».
А фотокарточки в почерневшей от времени деревянной витрине дяди Коли всё так и висят. Только и он теперь совсем старый стал. Печатает эти две фотографии весной и осенью его сын Сергей.
ГЕНЕРАЛЬША
Домишко перестало трясти, и Архиповна обрадованно прошептала:
Слава тебе, господи, опять, видно, сваи кончились.
В комнатенке стало тихо. Отдыхала даже посуда в стареньком буфетике. Архиповна подошла к застекленным рамкам с фотографиями, поправила их, указательным пальцем привычно прошлась по кромке у стекла, смахивая пыль. Рокочущей одышкой пробился звук притомившегося сваебоя. Но это не отвлекало от тишины привыкла к шуму стройки за огородом. Когда же били сваи, ей казалось, что вгоняют колья прямо в темечко, и она не выдерживала, шла в огород и спрашивала у машиниста:
Ну, много у тебя еще этих оглобель-то осталось?
Потерпи, потерпи малость, мамаша. Завтра уж стоять будем.
Значит, завтра будешь бить баклуши заместо свай? предвидя передышку, добрела она.
Ну. Осталось начать да кончить, ворчал машинист.
Архиповна со многими строителями успела познакомиться за последний год. Прораба не раз поила кваском с хреном. Он и подпер крепкой половой лагой вдруг отошедшие от домишка сени. Предлагал завалины новые сделать, только она отказалась: к чему? Ведь все равно переселяться. А потом покаялась. К зиме не переселили, домишко, ходуном ходивший все лето, так расшатался, что изо всех щелей холод валил. Картошка в подполе замерзла в первые же морозы. Топи не топи все улицу греешь. Весной прораб снова предлагал подремонтировать ее избушку, но она опять отказалась: убедили, твердо-натвердо сказали, что к осени переселят в благоустроенный дом. Архиповна и в огороде немного посадила, чтоб потом лишку не хлопотать. Прораб скалился и удивлялся наивности Архиповны:
Жизнь прожили, а все на слово верите.
Она даже ругалась: как же не верить, если райисполком обещал? Вон все вокруг уж съехали. Неужели для одной квартиры не найдется? Прораб снова качал головой: мол, чего же тогда раньше-то не переселили? Архиповна ему ничего не говорила, только про себя думала, что, видно, кому уж совсем нужда была, того и переселили.
Домов вокруг становилось все больше. Теперь забивали сваи под последний, уж и в огород к Архиповне одной ногой ступили. Девятиэтажки красовались просторными лоджиями, они наступали на избушку Архиповны, как линкоры на лодчонку. А она плыла, плыла в ней день ко дню, год к году. Белила, как прежде, к Октябрьской и к Маю, легонько терла на стиральной доске истончавшие занавесочки с пробитыми на машинке цветами в уголках. Жила да жила потихоньку, когда просили ходила по старой памяти поработать в гарнизонную комендатуру. Там ей все радовались, спрашивали про здоровье, не дождавшись ответа, убегали к трезвонившим телефонам по вызову начальства. Она сперва по простоте начинала было рассказывать про это самое здоровье, потом только улыбалась в ответ: все-де хорошо, чего ей может сделаться? Ее некрепко, словно боясь разрушить или обидеть неловким жестом, обнимали за плечи и тоже улыбались:
Одно слово генеральша!
Она привыкла к слову этому. И соседки, бывало, говорили так. Денег занять идите, мол, к генеральше. На свадьбу постряпать генеральшу звать надо! Покойника обмыть кто ж, кроме генеральши, согласится?
Генеральша не генеральша, а всю жизнь так и прожила среди военных, на пенсию ушла из военной комендатуры, трех генералов проводила в Москву. И не то что по службе приходилось встречаться с генералами, нет, своим человеком была она в их семьях. Она не говорила: работаю в комендатуре. Служу, говорила. И не сказала, что пошла на пенсию. «В отставку ушла», вот так она подвела черту своей почти сорокалетней службе. Когда еще дом ее стоял не пеньком, а в ряду, в улице, и ребятишек на той улице после войны вдруг понасыпало, мал мала меньше поджидали ее возле ворот и, стоило ей показаться в просвете улицы, выстраивались в шеренгу.
«Смирно!» командовала Архиповна. И они вытягивали шеёнки, руки по швам, а глазенками так и зыркали по ее брезентовой сумке. Она доставала из нее барбариски и каждому выдавала по конфете. Двоих-троих уводила к себе и пришивала пуговицы, подстригала волосы, накладывала заплатку на разодранную штанину. Родители по-за глаза звали Архиповну генеральшей, ребятишки укреплялись в мнении, что таковой она и является. А уж после того как однажды ее прямо в улицу вкатила генеральская «Победа» с шофером в солдатской форме, так и вовсе поверили в «генеральшу».
Повыросли, поразъехались ребятишки с этой улицы.
Да и со всеми-то связь оборвалась, кто тут жил. Только одна Изотовна прибегает. С невесткой повздорит ночевать остается. Говорят, говорят про козни невесткины, про бешеную жизнь нынешнюю и начнут вспоминать про себя самих. У Архиповны, кроме этих воспоминаний, ничего не осталось в жизни. У кого дети да внуки, а у нее воспоминания. Изотовна Архиповну зовет по-молодому Катя. А та Изотовну Таня. Никто их так не зовет нынче. Бабушки, да и все.
Вот, Катя, все смотрела я раньше на старух. Думала, ничего-то, кроме болячек, верно, не донимает. А ведь не так. Другой раз зашла бы в парикмахерскую, да какие-нибудь кудри мне там завернули. Одумаюсь: что мои-то скажут?
Зашла бы да завернула. Нисколько свободно не жила. Теперь-то чего же? Пожила бы.
Стыдно чего-то.
Вот. И за Ваську тогда замуж не пошла постыдилась детей. А ведь он, Васька-то, не просто так, жить с тобой налаживался.
Это у тебя характеру хватило, Катя, на людей не смотрела, в сердце себе заглядывала. А я
Мое-то сердце, Таня, только и знало, что жалело.
Дак никто, Катя, и не осудил. Тебя ежли судить, так это грех на душу взять.
Говорили они, говорили, карточки старые смотрели, на молодых себя смотрели. Потому что на карточках часто были сняты вместе. И неудивительно. Вытекало это не из воспоминаний, а из самой их жизни, из тех трех десятков лет, которые прожили они рядышком, через тоненькую стенку. Такую тоненькую, что если ночью чихнуть одному, а другому сказать «Будь здорова», так все и слышно.
Всякий раз, уж простившись, Изотовна говорила от порога:
Чего в военкомат не сходишь? Ты же вдова военная. Обрушится избушка, хоронить не надо.
Схожу, схожу, Таня. Вот с делами управлюсь и схожу.
Изотовна уходила, удивляясь упрямству подруги, Архиповна тихонько вздыхала и начисто про военкомат старалась забыть. Была она там. Давно. И так это вышло тяжело, измяло ей душу, что до сих пор в сердце словно кто охает, а ей мука во всем теле.
Как начали сносить дома вокруг, забил этот сваебой с утра до ночи, невмоготу ей стало жить в грохоте таком. Взяла все бумажки, какие были в одной из шкатулок, подаренной еще женой первого генерала, и отправилась в военкомат. Слышала в комендатуре, что вдовам дают квартиры в первую очередь. Никому ни слова, отправилась. Бумажек в той пластмассовой шкатулке накопилось много. Но она ни одной сама прочесть не могла неграмотна была совершенно. Сильно не препятствовала в жизни эта ее неграмотность, но вот теперь обида брала и досада! Возьмет журнал картинка красивая, а что там о картинке этой, хоть лопни, не узнаешь! Вот как белье отбелить, окна вымыть до блеска тут она и вправду командир. Ну, словом, всегда, как что надо по делу, несет все бумаги к нужному по делу этому человеку, а уж он разберется. Потому-то у нее за годы-десятилетия бумажек разных накопилось полна шкатулка. На пенсию оформлялась, кадровичка все их разобрала и удивилась: