Архиповна, а зачем же ты хранишь справку о том, что у Филатова открытая форма туберкулеза и он нуждается в курортном лечении? Филатов-то уж двадцать с лишком лет назад умер.
Да вот храню. С печатью, так думаю нужна будет. Откуда знаю, про что там.
Шкатулка стала наполовину пустой. Взяла она эту половину в военкомат.
«Комиссия» по делам вдов состояла из одного человека. Он сидел от Архиповны далеко. Она оставила перед ним бумаги и села у конца длинного стола.
«Комиссия» ей сразу не понравилась. Сопит, словно у него вечный насморк. Изучал-изучал бумажки, а потом ехидно так спрашивает:
Так вот, гражданка Колобова, мы ведь квартиры даем вдовам.
Архиповна поднялась было, чтобы подтвердить, что да, она вдова и есть.
Минуточку, минуточку, жестом велел он ей сесть. Вы состояли в браке с Красновым, когда он ушел защищать Родину.
Да, да, подтвердила Архиповна, все верно. Он снова подвигал ладошкой мол, сидите.
Но вы же снова вступили в брак, стало быть, потеряли права на льготы
И столько было в его голосе осуждающего, что Архиповна даже испугалась вот как он о ней плохо думает.
Ждите, переселят вас в общем порядке.
Она уходила от «комиссии» со всеми своими бумажками в узелке. Шла и не видела дороги.
Может, с этого визита и началась у нее жизнь-воспоминание? И сколько бы она ни вспоминала ночами, сколько бы ни думала о тех годах, она ни разу не жалела, что вот так все у нее нескладно получилось, и вся-то жизнь у нее, оказывается, шла для того, чтобы стать воспоминанием, а не продолжением каких-то событий ее молодой и такой несуразной, с точки зрения «комиссии», жизни.
Эх, Гриша, Гриша! Красненький мой! Выхватил меня с вечерок, да и не отпустил!
Она глядела в рамку с фотографиями, где был один-единственный снимок с мужем ее Гришей Красновым. Не успели больше. Фотографа в деревне не было, а этот сплошняком всю деревню переводил к тумбе с бумажными розами, спасибо ему, сердешному, что достучался к ним с Гришей. Старики куда-то отправились в другой конец деревни, а у них с Гришей месяц медовый! И так он приласкался к ней, вот только с поля прибежал, волосы ветром пахли, так приласкался, бросила она творог из сыворотки вынимать да так с шумовкой и припала к нему До горенки своей не дошли, упали в боковушке у стариков. Вон, на карточке, губы-то припухли. Так и есть, что только их целовали. Гладит карточку Архиповна, а сердце-то тук-тук-тук, как будто сейчас Гриша слово заветное сказал
Карточку эту она получила уже без него. Вот и вся семейная жизнь. Бабы, которые в положении остались, те счастливые. Не так думалось о страшном. А ей, куда ни пойди в деревне, Гриша мерещится.
Деревня у них большая была. И народу много в мир выпустила. Разные люди получились. И летчик, и врачи, и инженеры. И один генерал, родня Гришина, дядя ему. Приехал на короткую побывку родню проведать и сманил Архиповну в город. Чего, мол, тебе тут киснуть? В городе и Гришу быстрей встретишь, хоть на день. С такой верой она и приехала в военный городок. Сперва жила у генерала с генеральшей. Дом вела.
С детства хозяйство научена вести. В колхозе работала от работы не увертывалась. Семнадцать стукнуло за конюха оставалась, на лесозаготовки от колхоза зимой ездила. Чуть какая заминка, не идет никто давай Катьку, она безотказная!
Потом генерал устроил ее на работу в комендатуру. Была за дворника, поломойку, прачку. Комнатку выделили в военном городке. Все бы ничего, да Гриша как в воду канул. А пришло письмо обрадовалась. Прочитала ей жена генерала бумажку словно поездом Архиповну переехало. Всю ночь прокачалась на скамейке в скверике, вроде легче так, вроде мысли какие-то плещутся
Однажды после рабочего дня, она уже полы в комендатуре помыла, цветы полила, уходить надо, вышла на крыльцо, а там солдат сидит. Со спины узкий, молодой, вроде видела его днем, когда он начальство ждал.
Подчистую, что ли? понимающе спросила Архиповна, заглядывая в землистое лицо солдата.
Подчистую! веселея неизвестно от чего, подтвердил солдат.
А чего тут сидишь?
Некуда мне идти.
Как это некуда? Ехал сюда, значит, было к кому.
Баба отказалась, вроде померещился ей, призрак, раз на меня похоронка была. Первую любовь, вишь, встретила, пока я вшей в окопах кормил. Парнишонка мой без меня родился, ажно испугался, когда меня увидел, задышливого. Хорошо хоть, припадок со мной случился за огородом вовсе бы сынка-то потревожил.
Не заохала Архиповна, не удивилась. За годы, что проработала здесь, приходили с войны разные люди, по-разному и жизнь начиналась мирная.
Айда ко мне! уверенно позвала солдата.
Да ведь я насквозь простреленный, живого места на мне нет, отмахнулся он. Ты вон баба в соку, а из меня одна дразнилка, дух мужицкий, а мужика нет.
Не в мужики зову, строго поджав губы, отозвалась Архиповна. Бери свой сидор, и пойдем, распорядилась она твердо.
Солдат принял ее протянутую руку и по-стариковски тяжело, с одышкой поднялся.
Он кашлял и хрипел всю ночь. Архиповна парила багульник в молоке, подкладывала под голову шинель и свою дворницкую фуфайку. Он все равно задыхался, с мукой глядя на Архиповну, выталкивал слова:
И на что такую обузу приняла Лучше бы меня пулей достало т а м.
Он явно был не жилец. Но между тем подошла зима, и он, на удивление всем, стал поправляться. Ходил по маленькой комнатке и все прощения просил за то, что приняла молодая женщина славу на себя, вроде на виду у всех, а живут как брат с сестрой. И ей бы, Катюше, совсем ни к чему дышать воздухом, в который он, Колобов, одну войну только и выдыхает.
Он иногда молчал по целым дням. Сидел и глядел на улицу, на молоденьких солдат из военного городка, на подъезжавшие к комендатуре машины, на молодцеватого шофера Ивана, возившего на «Победе» генерала. А потом отказывался есть и все лежал на старой солдатской койке, которую Архиповна выпросила на складе. Ночью спал тревожно, вскрикивал и стонал, и она прислушивалась к его выкрикам, подолгу лежала с открытыми глазами, вглядываясь в противоположный угол, где спал Колобов.
Как-то ночью он позвал ее. И она, быстро сморгнув сон, отозвалась, словно ждала его зова. И испугалась: не помирает ли? Потом вспомнила минувший вечер, забежавшего навестить Колобова доктора и успокоилась вечером Колобов хорошо поел, послушал пластинку, даже ручку патефона сам крутил.
Чего тебе? А? вскинулась она.
Катюша, ты сдай меня в дом инвалидов. Не могу уснуть, всю голову иссверлила эта дума. На что я тебе, а? Гляжу на тебя, гляжу. Руку откинула, белая такая рука в темноте. Может, и припадет кто на нее. А тут я мешаюсь. Ты баба красивая, молодая. Ну не пришел твой. Не пришел. А жизнь-то кипит. И в тебе кипит. Ты же как монашка ходишь. Платок до бровей. Не разберешь молодая или старая. Ты вольней ходи. Лицо у тебя ясное, простое. Улыбаешься хорошо. А ты в телогрейке на работу и в магазин. Ровно все у тебя на войне убило.
Спи, миленький. Спи. Не терзайся. По мне и верно война прошла. Да не по мне одной. Калеки мы, калекам и пособлять надо. Баб много осталось, где уж на всех теперь хватит здоровых да целых. А и женятся, так на тех, кто перед войной за мамкин подол держался. Оно и правильно, здоровей наследство будет. А мы что? Мы войной попорченные. И глаза как остывшие угли. Войны нет, а фашист отовсюду выглядывает.
Это уж точно. Как закашляю, так и кажется, что немец меня за горло схватил.
Ну вот. И бабы тоже не те стали. Раньше парни девок высвистывали, а теперь девки в гости зовут. Бутылку на стол и переживают: придет, не придет, не перехватит ли какая залетка по пути. И мужик портится. Баба в войну за мужика работала и теперь норовит за него сделать, только бы он сидел, махрой дымил и в доме мужиком пахло. Балуется мужик-то. Так что спи, миленький, никому я не нужна, ни с косой своей, ни с улыбкой. А если так, за ветром бежать так себе тяжелей. И вздохнула, смахнув слезу, сглотнула ком шумно, и Колобов тревожно спросил:
А не обидели тебя, Катюша? Ты мне все говори, не стесняйся, выговоришься, так легче. Я все равно помру, со мной и уйдет.
Спи, миленький. И живи, пожалуйста. Мне о тебе заботиться и то радость. Одной тут одичать можно.
Она подогрела молоко, велела выпить его Колобову, чтобы быстрей уснуть, и сама легла, вжавшись между кроватью и стенкой так, что ее из противоположного угла и не видно.
Пробегала в мыслях она тот вечер, словно сама на виду у себя кралась тихонько между воспоминаниями. Понимала, что крадется, глаза закрывала, думать об этом себе запрещала. И сейчас голову под подушку сунула, пряталась от того вечера, а он по минуточкам, по словечку так и вставал перед ней как рисованный. Так и в детстве у нее бывало. Наслушается страшных рассказов про порчу да сглаз, спать ложится, глаза крепко зажмуривает, с головой ряднушкой закрывается, а сверху как домовой шарит по телу, к голове тянется, аж дрожь бьет. Смахнет вроде этот страх какой-нибудь другой мыслью, а потом опять страшное подползет на мягких лапах.
И вечер тот давнишний нет-нет да и вывернется перед ней. Она бы назад добежала до него, смахнула бы его, стерла, напрочь бы забыла, ничего не осталось чтоб от него. Но он был. И тяжелым камнем ворочался, мял душу, и она знала, что душа это все, что есть в человеке. Если она болит, так всего разламывает, а если веселится даже пяткам весело. Если бы этот генеральский шофер куда-нибудь уехал или его отправили на гражданку, еще бы ничего. Но он встречался ей каждый день, и то одно, то другое неловко выскакивало из дальних уголков памяти.
Иван был по-сибирски крепок, ухватист и весел. Когда он впервые появился, со спины она признала в нем Гришу своего, только Гриша был чуть шире в крыльцах, а Ванька вымахнул от широты ввысь малость, но затылок такой же упрямый, и голова двухмакушечная, как у Гриши. Вот это малое сходство вызвало в молодой женщине тайное поглядывание за шофером. То у окна задержится, глядя, как он возится у машины, то на крыльце задержится. У нее и в мыслях не было заигрывать с ним. Или поманить крепкими коленками. Она затаенно-грустно смотрела на него и вспоминала своего Гришу, все их вечера и короткие ночи медового месяца. Иван словно подтолкнул и оживил эти воспоминания, ночами она подолгу смотрела в свое единственное окошко и, забывая, что ночь, видела солнечный покос и себя на покосе этом, а рядом Гришу. Стоит чуть сбоку и подносит к ее губам гроздь кислицы красной смородины. А сам норовит кончик этой кисти прихватить своими губами. Потом бегут они к роднику, голова к голове пьют воду, и Гриша, намочив чуб, трясет головой, а потом капельки, согреваясь, стекают по ее груди. Солнце закрепляет на ее губах непроходящий жар, и они горят, горят. И все тело горит, даже в речке. Даже ночью, в шалаше. И Гриша видит ее в темноте, словно она взялась настоящим пламенем, он спешит на этот пожар, расталкивая тещу и свою мать:
Катюшка, а чего ты спать рано улеглась? Отдавайте, старухи, мое сокровище!
Ночные эти грезы не проходили бесследно. Синева западала под глазами, а Иван, как назло, все у крыльца со своей «Победой». Уж хоть бы куда-нибудь ставил свою машину подальше, не ходил тут.
Сегодня тебе из деревни звонили! встретил он ее как-то рано утром у комендатуры. Беру, понимаешь, трубку. Секретаря еще нет. А нам, говорит, Катерину Краснову. А ее, говорю, нет. Ну так вот, передайте ей, что из сельсовета звонила мать и велела ехать на свадьбу сестры.
Архиповна тогда так и ахнула. Тюнька! Вот тебе и шемела маленькая! Замуж! Да за кого же? Хотела она спросить Ивана, но наткнулась на его откровенный взгляд и невольно покраснела.
Тю! Тебя саму хоть замуж отдавай. Краснеешь как девка! удивленно посмотрел на нее Иван. А знаешь, я ведь тебя могу добросить после работы. Чего тебе на попутках?
И она, прикинув, что надо много чего купить для младшей сестренки, а машин вечером на тракту мало, согласилась, даже начала благодарить Ивана.
Да чего там, землячка. Свои люди, сочтемся. И самодовольно ухмыльнулся.
Но она не заметила ничего такого, побежала отпрашиваться. И уж вечером, едва дотащив подарки и гостинцы своим деревенским и невесте, подошла к Ивану:
Ты не передумал ехать?
Да разве от таких красавиц отказываются? И поехал на заправку.
По старому Сибирскому тракту ехали молча. Архиповна все про сестренку свою младшую думала, вспоминала, как нянчила ее, потом, шутя, тянула за косу вниз. «Расти, коса, до пят женихи торопят!»
Вот и доторопила, едва восемнадцать стукнуло. Интересно, кто же жених? В прошлый раз была в деревне, даже смехом никто не обмолвился, что вот, мол, Тюнька-то до утра загуливается.
От мыслей этих ее отвлекла ставшая вдруг тряской дорога. Заваливаясь на Ивана, она поглядела за окно машины, они ехали уже между берез, и тракт остался позади. Иван обхватил ее, завалившуюся к нему на плечо, рукой и резко остановил машину.
Т-ты чего?
Попыталась было сесть прямо, а рука властно притянула обратно, встретилась с другой его рукой. Ни шевельнуться, ни вздохнуть вольно. И поцелуи не поцелуи змея жалит, только не больно, отрава от них такая, что перед глазами темно и все кругом, кругом. Словно кто усердно дует, дует на тлеющие угольки, и вот уже костром взялось все в женщине. Нет сил подумать о том, что будет. Как есть, так и ладно. Хорошо
В голове будто кто на качелях раскачивается вверх-вниз. А посередке качелей само огромное небо.
Хрустнул сучок, и она вздрогнула. Подняла веки, и видение исчезло. Из-за кустов вышел Иван. Подошел к ней, криво улыбнулся:
Вставай, ехать пора. И пошел к машине.
Она вскочила, проклиная невесть откуда навалившуюся слабость. Оглушенно винила себя за грех, и чем ближе подходила к машине, тем сильнее давил он на плечи. Словно на нее плюнули, а потом огромным сапогом.
Иван сидел, отвалившись на спинку сиденья, и даже не повернул головы в ее сторону.
Архиповна молча достала свои сумки, тихо притворила дверцу машины и пошла к тракту.
Машина двинулась за ней следом. Иван лениво цедил:
Садись. Довезу ведь, раз обещал.
Но она шла не оглядываясь, будто никого и не было рядом. Иван, прибавив газу, обогнал, а потом, высунувшись, крикнул:
Ну и хрен с тобой! Сама потом будешь просить, чтоб свозил куда-нибудь. Только таких, как ты, на гектар тысяча, пальчиком шевельни прибегут. И уехал.
«Да, тысяча. А может, и больше, думала Архиповна, шагая по тракту. И всем хочется ласки. Ласки!» Боль в ней поднялась за всех женщин, такой огромной почувствовала она себя на этом избитом тракте, и вся-то огромность от горя и накопившихся слез, от неутоленности материнством. И вся-то душа огромное лоскутное одеяло, как ни расстели всё темные лепешки, выкроенные из горьких лет войны. Незащищенность от этой огромности как ни встань отовсюду видна, каждый наткнется, походя лихое слово прилепит, и пожаловаться некому.
Она едва шла, не видя дороги. Смаргивала, смаргивала пелену Припала к обочине и всю ночь пролежала между своих сумок.
Утром достала платок из подарков невесте, повязала его до самых бровей и, чуть горбясь, отправилась на свадьбу своей младшей сестры.
Когда вышла на работу, ее едва узнали в низко надвинутом платке, потом помаленьку привыкли, и в свои совсем нестарые годы стала она Архиповной. Генеральшей. А Ивану тогда, после свадьбы, сказала:
Брякнешь кому убью!
И он попятился, встретив сухой жар карих глаз, и согласно закивал головой, бормотнув:
Ничего и не было
Конечно же Иван давно забыл о том вечере. Возле его машины постоянно вертелись молоденькие вдовушки тут он был прав, ни одна не могла привязать к себе накрепко, но до этого Архиповне не было никакого дела. Она казнила только себя, виноватила только себя, и знала об этом только одна она.
Ни Колобову, никому другому она бы и под страхом смерти об этом не сказала. Зачем Колобову это? Да и что рассказывать-то? Одни горькие мысли без оболочки, даже и в слова-то не соберешь. Так, паутина. Еще неизвестно, каким бы был Колобов, будь он покрепче и здоровей. Может не спросил бы с такой мукой: «Не обидели тебя, Катюша?» Может, сам бы и обидел. А может, нет. Окажись она на его месте, успокоил бы? Не свернул бы куда налево от нее? Жизнь, она на то и жизнь, что человек предполагает одно, а она располагает по-своему. А уж если что сломалось в ней, в жизни-то, так и живи с оглядкой. Про мудрость вот говорят: из чего она вырастает? Вот из таких оглядок на свое прошлое, наверное. Вперед все равно смотреть надо, хоть и шея устанет, а ты вытягивайся, раз перемогнешься, другой, чего-нибудь хорошее да увидишь. Тюнька вон девчонку родила, хо-о-рошенькая девчонка! Зятек-то Архиповне ровня, вместе на лесозаготовки ездили. Только не успел перед войной жениться. Вернулся, слава богу, живой. Где уж ему на ровесниц-перестарков глядеть. Выхватил Тюньку, ядреную, возле нее гоголем ходит. Тюнька что? С отцом-матерью жила, не скребанула война ее, и хорошо. С ее деток новое племя пойдет.