У гроба, свесив ноги, сидели верзилы с кирпичного цвета ряхами, мрачные и громоздкие, как быки. Рядом вертелся, юродствуя, всяческий сброд, зимогоры, как кличут на Волге спившихся подонков, готовых за чарку отца родного продать. Они хватали из рук верзил полуштофы и лакали водку прямо из горлышка.
За катафалком пестрота и гвалт еще страшнее. Виляя похабно бедрами, взмахивая высоко подолами, приплясывало десятка три баб, по виду прожженных пристанских проституток, базарных воровок, крикливых бандерш. Лица зареванные, волосы распатланные, а у одной платье разодрано от ворота до пояса. Она не пела, не плясала, зато, словно заведенная, беспрестанно ругалась гадко и нелепо. Казалось, вся грязь, вся мерзость самарского дна вдруг выплеснулась на поверхность и растеклась по улицам зловонным потоком.
Виновником этой катавасии, по словам зевак, что толпились у больничного забора, был покойник, оставивший совершенно несуразное завещание. Действительно, на что это похоже? Самым что ни на есть распоследним мымрам, которых покойник и на порог-то не всегда пускал, отказан был здоровенный куш. А мамзелечке, молодой и пухлявой, что кормилась возле него одной только любовью и потому имела право на повышенное вознаграждение, не оставил ничего. Как тут не рассвирепеть, как не вцепиться в косы соперниц.
По тому же завещанию проводились и эти кощунственные похороны с «песняком», с плясками-трясками, с разливанным морем водочным и с непременной в заключение грандиозной дракой. А пока что шумная процессия накачивала себя пивом из здоровенной бочки, замыкающей шествие. Из нее наливали всякому, кто желал выпить на шаромыжку за упокой души новопреставленного раба божия Костянтина Чеснока.
Евдоким с интересом смотрел на шумный кортеж и не подозревал, что в полосатом гробу лежит его покойник. Он понял это, когда среди верзил, сидящих на площадке катафалка, вдруг увидел одного из тех, кто избивал его в зарослях Соборного садика. Евдоким вмиг побелел. Дернулся порывисто, стараясь спрятаться за спины глазевших, но Касатик лошадиная морда хоть и был пьян порядочно, но не настолько, чтобы в десяти шагах не узнать убийцу своего атамана. Вытаращил на Евдокима черные, одурманенные вином и злобой глазищи, завертелся, толкнул в бок дремавшего рядом лопоухого, гавкнул ему что-то, суетливо жестикулируя. Лопоухий вытянул длинную шею, зашарил соловыми глазами по толпе, махнул рукой:
Ы-ы-рюнда
Касатик взбычился, огрел его по уху и запустил бутылкой туда, где только что заметил лицо врага.
Но Евдокима уже след простыл. В палату он не пошел. Пересиливая боль в теле, притаился в гуще кустов и стал внимательно следить за воротами, чтоб не упустить момент, когда шайка головорезов появится по его душу. Ну, а если и не упустит, то что́? Куда он, больной, скроется от них? «Убьют как пить дать, компрачикосы» думал он, мучаясь тревогой и тоской.
Шум на улицах постепенно утих, а сообщники Чеснока не появлялись, и неизвестность беспокоила Евдокима вдвойне. Слова старика, соседа по палате о том, что мир заселен чудовищами в образе людей, не выходили из головы, и теперь, терзаясь, Евдоким чувствовал себя связанным бараном, беспомощно ожидающим заклания. Вдруг, как от лихого удара шашки, тягостное чувство обреченности раскололось и в оголенную душу острой спиралью впилась зависть. К кому? К тем, оказывается, несчастным, израненным казаками и городовыми товарищам, которых разыскивал в больнице Коростелев. Их ищут, они нужны. Они свои. Его, Евдокима, искать некому. Никто не защитит его от бандитов, которые непременно заявятся сюда.
«Надо бежать немедля. На плоты куда-нибудь, на баржу. А там ищи ветра в поле! Но как пойдешь по городу в одном больничном халате, и кто меня примет измордованного, без паспорта?
Решение пришло к вечеру. Евдоким перелез с трудом через больничный забор, запахнул потуже халат и, озираясь осторожно, направился в город. Украдкой подошел к дому Анны, бросил камушком в стекло.
«Пустит или не пустит?» Анна показалась в окне, всплеснула руками, прижала палец к губам, показывая, чтоб входил тихонько.
Евдоким поднялся по скрипучей лестнице в кромешной тьме.
Свет не зажигай, попросил он шепотом, когда Анна заперла за ним дверь.
Что случилось?
Удрал из больницы.
Жандармы?
Ага соврал Евдоким. Укроешь меня на денек?
Живи, что за вопрос!
А Сашку Трагика сможешь позвать? Очень нужно.
Попробую завтра. Поищу. Ложись, спи.
Она постелила ему на ребристом продавленном диване, повозилась в темноте и, вздохнув, затихла на своей кровати. Евдоким долго не засыпал, прислушивался к ее дыханию, думал о своем.
Утром, когда он открыл глаза, Анна стояла у распахнутого окна принаряженная и жмурилась от бьющего в глаза солнца. Увидела, что гость проснулся, улыбнулась и покраснела.
Доброе утро, Аня. Уходишь?
Надо идти, дел невпроворот. В городе такое творится! Четвертый день сегодня как не работаем забастовка. Шесть тысяч рабочих бастуют вот как! Струковский сад ульем гудит: собрания, митинги, а полиция и носа не кажет. Трусят фараоны. Проснулась рабочая рать. Журавлевский завод стоит, Лебедевский и фон Вакано тоже, мельницы Ромашова, Щедриной, железнодорожные мастерские всех не перечесть. Нынче в десять часов стачечный комитет заседать будет, может, встречу там Сашу. А ты лежи пока. Из комнаты ни боже мой! Слышишь?
Анна подошла к дивану, наклонилась над Евдокимом, спросила еще раз:
Слышишь?
Он взял ее белые, в щелоке вываренные теплые ладони, прижал к своему лицу.
Спасибо тебе, Аннушка
Она отняла руки, опустила глаза.
Не забудь поесть. Там, в шкафчике. Посмотрела на него пристально, видимо, хотела сказать еще что-то, но сдержалась. Серые глаза ее, подсвеченные добротой и сердечностью, потемнели, она кивнула головой и ушла.
Евдоким проскучал по-сиротски до полудня. Полистал от нечего делать единственную книгу Анны сонник Мартына Задеки, пока не надоело. Встал, прошелся по комнате, поглядывая с опаской под ноги: половицы прогибались и скрипели. Наконец часа в три вернулась Анна и привела с собой Коростелева.
Вошел не здороваясь, снял фуражку, присел на стул так, что колыхнулся пол. Измерил Евдокима с ног до головы недоверчивым взглядом, и лицо приняло выражение трагической маски. Помолчал. Евдоким тоже молчал, закутавшись в одеяло, Анна осталась у порога, поглядывала коротко и настороженно то на одного, то на другого. Коростелев прошелся ладонью по своему ежику, сказал:
Все же странный ты тип, Дунька То отбрыкивался от политики изо всех сил, а тут такого накрутил! Точно с цепи сорвался Должно быть, верно говорят: у кого брови срослись, тот страдает непостоянством
Уголки губ Анны чуть поднялись в мимолетной улыбке. Евдоким потер нервно руки, сказал, хмурясь:
Что ж, правильно. Суй под микитки, давай
Коростелев отвернулся к окну, принялся барабанить пальцами по столу. Затем спросил, щурясь пристально ему в глаза:
Зачем я тебе понадобился?
Чтоб разглядел меня получше. С тех пор, как мы виделись последний раз в Кинеле, много всякого случилось.
М-да Времени, действительно, прошло немного, зато и выиграно и проиграно дай боже!
На мою долю достались одни проигрыши, отозвался Евдоким сумрачно. На поверхности удержаться трудно: не одна, так другая акула голову оттяпает.
Гм Однако до последнего времени ты неплохо ладил с акулами.
Обстоятельства, буркнул Евдоким угрюмо, с досадой. Но я не пескарь, об меня еще обломают зубы. Помоги мне только, сведи с людьми настоящими жалеть не будешь. Или боишься, что я провокатор? Что подослали меня? нахохлился Евдоким, приметив усмешку, мелькнувшую на лице Коростелева.
Эк корежит тебя! поерошил тот ежик. Любишь ты словеса страшные подпущать везде У тебя, Дунька, неизлечимая болезнь: искажение мышления это совершенно ясно.
Я знаю. А в больничной палате много было времени для самоанализа. Ты не веришь мне, а я ведь перед вами как.. Эх! К кому ж еще мне притулиться? Иль нечистым ходу в революцию нет?
Революция, Дунька, дело нешутейное, сказал наставительно Коростелев и, пожав плечами, заметил: Савва Морозов, к примеру, миллионер, не против революции Один хочет земли, другой еще чего-то
Я тоже хочу земли. Земли и свободы. Горло перегрызу тому, кто сжал Евдоким кулаки, краснея. Коростелев нетерпеливо отмахнулся.
Земля и воля, тра-та-та! И дум высокое стремленье. Красиво звучит! А партии нужны чернорабочие, бойцы будней. Ты вот просишься к нам, а знаешь ли хотя бы, какие есть социал-демократии на свете? В какую, собственно, дверь толкаешься ты?
Евдоким покосился на Анну, соображая, сказал как о чем-то само собой разумеющемся:
Конечно, в ту дверь, за которой сидит Маркс!
Коростелев рассмеялся.
Чудак ты, Дунька! Маркс уже двадцать два года как умер. Живет учение его. И Ленин продолжатель марксизма. Тот самый Владимир Ульянов, что жил в Алакаевке возле Кинеля. Я толковал тебе о нем. Или забыл «научный катехизис»?
Настырный все же ты человек, Саша, качнула с укором головой Анна. Толкуешь, поучаешь, как дед столетний. И ведь врешь, поди Ну, как, скажи мне на милость, пойдут люди на великое дело без мечты в голове, без жара в сердце? Забери у людей добрую надежду, забери это, как ты посмеиваешься, «дум высокое стремленье», что ж останется?
Коростелев вскинул желтые брови, уставился на Евдокимову заступницу. Вдруг засмеялся, стукнув себя ладонью по колену.
Ну и ну По-онятно, птицы певчие
Лицо и шею Анны залило краской. Отвернулась, сказала недовольным голосом:
Человек больной, голову приклонить негде. От жандармов едва убежал.
От жандармов? переспросил Коростелев живо.
Уличенный во лжи Евдоким, словно школяр, вытянул судорожно шею и свесил голову на грудь.
Не от жандармов пробормотал он и вдруг принялся торопливо и не очень связно рассказывать про то, что случилось с ним первого мая.
В кабаке Тихоногова, в этом черносотенном клубе, Евдокима бесплатно напоили, и хозяин торжественно вручил ему остро отточенный нож. Околоточный Днепровский доходчиво объяснил задачу и благословил всех на священный бой с «краснофлажниками». Выслушав наставления, Евдоким завалился спать в кустах на Соборной площади: не по душе ему была вся эта затея. Проснулся лишь, вечером и неожиданно
Услышав, что было дальше, Анна ахнула, прижав взволнованно руки к груди.
Прямо тебе Али-баба и сорок разбойников, покрутил головой Коростелев. Сунув руки глубоко в карманы, он покуривал в потолок и не видел светлых слез, выступивших на глазах Анны. В комнате было душно, солнце жарило сквозь легкую занавеску, плавал дым от дешевых папирос, но открыть окно никто почему-то не догадывался.
Ну, ладно, сказал наконец Коростелев, вставая и гася окурок. Поговорю со своими о тебе. Ты как, передвигаться можешь?
Видишь, в чем я, показал сконфуженно Евдоким на больничные кальсоны, выглядывавшие из-под одеяла. Коростелев усмехнулся одними глазами, а Анна подняла принесенный с собой узел и молча положила перед Евдокимом. Он заглянул ей в лицо, и сердце дрогнуло от прихлынувшей горячей благодарности..
Ну, экипируйся, сказал Коростелев и протянул руку. Евдоким пожал ее так крепко, как только мог.
Так можно мне надеяться, Саша?
Тот не ответил, похлопал только по плечу и ушел. Когда дверь за ним затворилась, Анна подалась порывисто к Евдокиму, посмотрела как-то странно и вдруг, обхватив его за шею, поцеловала раз, другой, третий
Евдоким даже опешил на миг от неожиданности. Прижал Анну к себе и замер. Она улыбалась робко, чуть заметно. Голова ее лежала на груди Евдокима. Прядка выбилась из-под косынки, и как тогда, в первую ночь, он вдыхал рассеянный запах чистых волос. Но сегодня все тогдашнее представлялось Евдокиму случайным и ничтожным
Анна ласково, но твердо разжала его руки, качнула головой.
Я за Музу тебя благодарю, за Музу Кикину. Она мне все рассказала. Это ж ее спас ты от погибели!
Анна встала, отвернулась и начала поправлять перед зеркальцем растрепавшиеся волосы, а Евдоким так и остался сидеть с раскрытым ртом.
Спустя сутки возле дома, где он временно квартировал, остановилась повозка. В ней сидели царевщинские мужики: благообразный с бородкой Иисуса Христа Лаврентий Щибраев и кряжистый Антип Князев. Третьим седоком был Александр Коростелев. Вчера он встретился с мужиками и попросил их приютить у себя в деревне одного человека. Кто он пояснять не стал, заметил только, что оставаться ему в Самаре небезопасно.
Выскочив из возка, Коростелев вошел в дом. Готовый к отъезду Евдоким ждал, сидя у окна.
Эге-е, земляк, только и сказал Антип, увидев замотанного бинтами человека. Такому, действительно, лучше подальше от жандармских глаз
Уселись в повозку, тронулись. Ни царевщинцам, ни самому Евдокиму не было известно, сколько сил потратил Саша, чтобы уладить его дело. В Самарском комитете отнеслись весьма прохладно к просьбе Коростелева о каком-то никому не известном Шершневе. ЦК неукоснительно требовал: всех желающих вступить в РСДРП необходимо проверять самым, тщательным образом. Партия в подполье и только таким путем может обезопасить себя от провокаторов и провалов. Коростелев же ходатайствует за личность, у которой прошлое Но все же он продолжал настаивать.
Голова у Шершнева начинена всякой трухой, но парень лихой и честный. Тянется к нам, зачем же отталкивать? Из такого можно воспитать революционера любо-дорого! Не займемся мы, социал-демократы, другие подберут, пригрозил Коростелев.
Неизвестно, что подействовало на комитетчиков, но они уступили. Однако поставили непременное условие: близко к руководящему центру Шершнева не подпускать, включить в аграрную группу, и пусть возится с ним Коростелев, воспитывает, коль есть у него желание.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава девятая
Третью неделю живет Евдоким неподалеку от хутора Бобровки у приказчика-лесозаготовителя Антипа Князева. Живет в полном покое, и это непривычное состояние невольно вызывает опасение, что все это одна видимость, что где-то не за горами собираются тучи и вот-вот грянет гром.
Первые дни Евдоким валялся с утра до ночи в дощаном летнике, пристроенном позади конторки приказчика, а когда окреп немного, принялся читать книги и брошюры, оставленные ему Коростелевым. Читал не спеша, раздумывая и сопоставляя прочитанное с тем, что сам успел увидать и пережить.
Антип Князев получал «Самарскую газету» и «Самарский курьер» они приносили отзвуки разных политических событий, а приходившие иногда в гости к Антипу земляки из Царевщины нагружали сообщениями о том, что творится в округе.
Из новых знакомых Евдокиму нравился больше всех Лаврентий Щибраев. У него были запоминающиеся глаза, какие встречаются иногда на иконах старого письма: умные, проницательные, строгие, как бы освещавшие худое лицо с небольшой редкой бородкой. Лаврентий любил рассуждать, докапываться до самого корня вещей. Иначе, видимо, не мог: чтобы других обратить в свою веру, надо глубоко поверить самому.
И охота тебе за всех голову ломать? говорил ему другой царевщинец Николай Земсков, человек на первый взгляд недоверчивый, с хитрецой и крайне малоречивый. Между тем было видно, что односельчане с ним считаются и его резковатые «нет» или «да» принимают как истину, не требующую доказательств. Евдокиму он казался смелым, хотя причин к тому, чтобы составить подобное мнение, пока не было. Однажды Щибраев привел с собой еще одного гостя, широкого в плечах и ростом в сажень, с окладистой бородой вокруг спокойного благообразного лица. Просидели недолго, и Евдоким не успел понять, кто он такой и зачем приходил.
Посещения эти разнообразили «дачную» жизнь Евдокима и вместе с тем отягощали ее чужими заботами и тревогами так, что временами он переставал понимать, что творится на миру. Визгу много, а щетины мало. Люди, подобно шарикам на китайском бильярде, скачут туда-сюда, подталкиваемые случайными силами, всяк сам по себе бросается в драку не хуже его, Евдокима. Он тоже и жизни независимой всласть хлебнул, и пинков со всех сторон нахватал. Теперь решил твердо: коли уж пристал к настоящим людям, надо знать, во что они верят, чем живут.
«Назвался груздем полезай в кузов, думал Евдоким, лениво листая «Капитал». Находят же какую-то истину в этом марксизме и рабочий Сашка Трагик, и гимназистка Муза, и другие социал-демократы. Так неужели он, Евдоким Шершнев, глупее всех?..»