Напились холодного, пощипывающего за язык сыровца. Антип, покрякивая от удовольствия, заявил, что времени у него в обрез, надо еще своих домашних навестить. Поднялись в овин, принялись копать в углу яму для оружия.
В дело пускать надо, а не прятать, ворчал Николай, всаживая лопату в синеватую землю.
Не спеши, кума в тон ему отвечал Солдатов. «Князь Потемкин Таврический» и тот один ничего не смог заклевали.
Начать-то начали, да без смысла, сказал вдруг молчавший долго Лаврентий.
Что ж по-твоему, морякам не надо было восставать? спросил Николай, присаживаясь на край ямы и очищая лопату.
Если не ясно зачем, то не надо.
Без жертв самодержавия не раскачать, на чем же воспитывать революционеров? подал голос Евдоким, а Щибраев продолжал:
Зря террористы Боголепова убили он делал великое дело: насаждал революцию в армии.
Министр-то, Боголепов!?
А ты думал! Это же он велел отдавать в солдаты революционных студентов. Чего лучше!
Гм А самим-то людям каково?
Так без жертв же не раскачать усмехнулся одними глазами Щибраев.
Спрятав оружие, товарищи разошлись. Евдокима взял к себе ночевать Порфирий Солдатов. Ко двору пришли затемно. В избе над столом, покрытым белой скатеркой, горела керосиновая лампа, лопнувший пузырь заклеен пожелтевшей бумажкой. С печи свесилась стриженая ребячья голова, большие навыкате глаза уставились на незнакомого гостя. В углу за печью деревянная кровать с точеными шишками на спинках, рядом с изголовьем зыбка. У печи на скамье примостился мальчуган лет пятнадцати. От стола с недовязанным чулком в руке поднялась хозяйка. Евдоким снял картуз, поздоровался от порога.
Принимай гостя, Павлина, сказал Порфирий каким-то неприятным голоском.
Высокая худая Павлина окинула мужа коротким подозрительным взглядом. Глаза остановились на его коленях, замаранных в глине, на порыжелых грязных сапогах. Бросила руки на бедра, воскликнула:
Что же это ты делаешь, мучитель, а? Мне назло? Им назло? ткнула длинным пальцем на детей. Иль ты со своими антихристами умней всех? Ведь посажают дураков, чует душа моя, посажают! Кто их тогда кормить будет? По миру с сумой?
Уймись ты ради бога, ну чего взбеленилась? протянул устало Порфирий, пряча от Евдокима глаза.
Сожгу! Все бумажки ваши сожгу! не сбавляла голоса Павлина. Повернулась вдруг к мальчугану, что примостился на скамье, погрозила: Я покажу тебе, разбойник, как бумажки проклятые прятать! Породила на свою голову ливацинера!..
Порфирий, все так же виновато ежась, показал с угасающей улыбочкой на мальчугана:
Сын, Гришка
Зачем сказал неизвестно, видно и без слов солдатовских кровей. Евдокиму сделалось необыкновенно гадко и как-то обидно за этого рослого мужика. Тот вдруг поморщился, заговорил досадливо:
И что ты все с ума сходишь? Никакими я темными делами не занимаюсь, а читать, что ж На то и книги.
Аа-а! Так ты не с антихристами своими пропадал на той неделе? взвилась еще пуще Павлина. Изрублю лодку. Топором! В щепки! С кумой Настькой-паскудницей на Зелененький остров шлялся? Полтора суток шуры-амуры строили? Погоди! Повыдираю я ей космы, не я буду!
Тьфу, дура-баба!.. Детей бы постыдилась разозлился Порфирий, краснея.
Нечего мне стыдиться, пусть знают, какой такой ты тятя детям!
Мальчик, хмуро глядя перед собой, колупал ногтем дырочку в штанине, стриженая девочка на печи приникла, и только глаза ее, большие и чистые, смотрели по-взрослому: серьезно и грустно. В зыбке заворочался, заплакал ребенок.
Эх-ма! безнадежно махнул рукой Порфирий. Подошел к зыбке, ощупал плачущего ребенка, взял на руки, стал качать, но тот не унимался. Ему вторила мать.
Евдоким помялся у порога, кашлянул в кулак, сказал:
Ну, я пойду. До свидания.
В избе стало тихо, словно все вдруг вышли. Порфирий перестал качать ребенка. Павлина утерла быстро фартуком лицо, шагнула к двери, закрывая ее собой.
Куда вы? спросила она удивленно и уставилась на него так, будто в эту секунду только увидела. Даже не подумайте, не пущу. Вот садитесь, махнула она фартуком по лавке, хотя и лавка и пол сияли, выскобленные добела.
Евдоким покосился на странную женщину, озадаченный неожиданным поворотом. Сконфуженный Порфирий, перехватив его взгляд, подмигнул натужно, по губам скользнула деланная улыбка.
Чтой-то я вас не признаю Свойственник Антипа? спросила Павлина с сочувствием, как тяжело больного. Вы не слушайте, чего он тут наговорил, от него не такого наслышишься! кивнула она на Порфирия.
«Вот тебе, подумал Евдоким. Он же и виноват»
А ну, разбойник, бери сапог да спроворь самовар поживее, скомандовала она сыну. А ты, гуляка, слазь в погреб!
Взяв ребенка, порылась за пазухой, вывалила длинную, отягченную молоком грудь, стала тыкать ему соском в рот. Но ребенок, попробовав, отворачивал голову.
Вишь, дура, тала-ла, тала-ла Испортила молоко, буркнул Порфирий. Павлина ничего не ответила, затолкала грудь за пазуху, вытащила другую. Эту ребенок взял. «Ишь ты!» подумал Евдоким. Заметив его внимательный взгляд, Павлина отвернулась. Порфирий погладил ее неожиданно по голове и ушел.
Гришка бренчал в сенях ведром, наливал в самовар воду. Павлина расспрашивала Евдокима, кто он, откуда, давно ли из города, какие цены на базаре Он отвечал не очень вразумительно: откуда ему знать, что там на базарах и всякое такое? Вот Павлина заикнулась про Самару, и пружина памяти Евдокима тут же сработала, пробила лед будничных напластований. Что-то сдетонировало в груди, и тепло, струившееся подо льдом, выплеснулось. Хозяйка, видно, старалась сгладить нехорошее впечатление о себе, но делала это неумело, все говорила, говорила, а Евдоким, втянув голову в плечи и скосив глаза на ее жилистые руки, унесся думами в маленькую комнату во дворике, затемненном густыми кленами, где были другие, милые, сильные, казалось, промытые насквозь руки Анны. Он не заметил, когда умолкла Павлина, но совершенно явственно услышал, когда она тихо сказала:
Грызет вас какая-то тоска-кручина
Евдоким тряхнул головой, провел пятерней по буйным своим кудрям, точно очнувшийся от дремы человек.
Вернулся Порфирий с тарелками в руках, забалагурил.
Давай, женка, мечи на стол! хлопал он в ладоши. Стол вещь поважнее кровати, верно? подмигивал он озоровато. На стол тебя ложат пеленать, на стол положат и обряжать, верно?
Павлина положила ребенка в зыбку, захлопотала у посудной полки. Евдоким рассматривал жилье. Видать по всему, Солдатовы не жировали. На хозяйке, на детях и на самом Порфирий одежка была старенькая, множество раз чиненная. В низкой избе тоже бедно, однако не ветхо и очень чисто. Пришедшего с воли не обдавало человеческими испарениями, кислятиной прелой одежды, как в других деревенских избах, не слышалось гула мушиных роев и шуршания тараканов по бревенчатым стенам.
«Чистота гордой бедности», усмехнулся Евдоким. Он сидел напротив окна. В черных, точно полированных, стеклах отражалась висящая лампа и угол стола, куда Гришка устанавливал витиевато сипевший самовар. У самовара отбита ножка, но и он блестел, как новый пятиалтынный. Посмотрев вслед Павлине, вышедшей за дверь, Порфирий процедил сквозь зубы:
Вот она, революция!.. Свобода слова До сотрясения мозгов, и хихикнул. Ух, знала бы она правду, куда и зачем ездил я на лодке фью-ю! сделал он страшные глаза, повертел головой и закончил со смаком: Перец-баба, а бить жалко.
Павлина вошла, крикнула:
Аксюта, слезай! Иди чай пить.
Девочка лет десяти слезла, встала застенчиво у печи.
Иди, иди, не бойся, у дяди бороды нет засмеялся Порфирий и пояснил Евдокиму: Маленькой ужас как Антипа боялась, кричала: «В бороде твоей тараканы сидят!» Глупая. Болела она у нас, постричь пришлось. Тоже слез было погладил он девочку по еще не отросшему ежику.
Уселись за стол. Порфирий отгрыз кусочек сахару и принялся звонко отхлебывать из блюдца, расширяя с каждым глотком и без того большие глаза. Балагурить перестал, пил молча, думал о чем-то. Павлина от чая отказалась, села на кровать, закачала ногой зыбку. Тянула монотонно: «Баю-баюшки» и время от времени вздыхала, поглядывая на Евдокима. Русые вихры его рассыпались сами собой пополам и от движений шевелились. Лицо округлое, румяное от горячего чая. Хозяйка смотрела на него ласково, видать, вспоминая свою молодость.
Гришка, напившись, перевернул чашку вверх дном, положил сверху, как должно, оставшийся кусочек сахару величиной с букашку, спросил отца:
Читать аль спать ложиться?
Ложитесь, наказание божье, грамотеи, встрепенулась Павлина, но Порфирий кивнул головой куда-то:
Доставай ту отмахнул налезающие на лоб жидкие волосы и вытер рукавом пот с лица.
Павлина встала, приоткрыла сундук, достала вышитые полотенца, подала мужу и гостю. Упаренный Порфирий утерся еще раз. Сын ушел в сени и живо вернулся с книжкой, прошитой суровыми нитками. Положил на стол перед отцом. Тот разгладил ладонью желтую обложку, подмигнул лукаво Евдокиму. Павлина унесла самовар, принялась стелить. Положила на скамью у окна полушубок, подушку, сшитое из лоскутков пестрое одеяло. Отец с сыном уселись за стол, раскрыли книгу. На лицах торжественное выражение, в выпуклых глазах ожидание и любопытство. Сын, солидно откашлявшись, начал читать вполголоса, старательно выговаривая слова. Павлина в стороне слушала, вздыхала.
Сколько сидели Солдатовы, освещенные скудным светом увернутой лампы, Евдокиму неизвестно. Очнулся, разбуженный стуком. Утро? Сквозь маленькие стекла окон полосками сеялась жидкая синь луны. Где-то на Волге раз за разом настырно хрипел гудок парохода.. В избе всполошились. От печки, где стояла семейная кровать с точеными шишками на спинках, раздался приглушенный шепот Порфирия:
Григорий! Григорий, встань-ко!
Че-его отозвался тот спросонья.
Слышь, стучат Книжки и остальное где!
Стук повторился громче, требовательнее.
Сейчас откликнулся Порфирий, подходя в исподнем к окну. Выглянул наружу, однако открывать не спешил. Спрятаны, что ли, книжки? повторил он нетерпеливым шепотом, обращаясь к сыну. Наверно, жандармы
Последнее слово произвело, видать, на сына должное впечатление: вскочил, растрепанный, с лежанки, подался к отцу.
Все спрятано, не бойсь. Только две книжки за божницей. Я их вот в зыбку к Любке засуну, чай, туда-то уж не полезут
Не трожь Любку! зашипела Павлина, торопливо одеваясь. Давай мне, я спрячу.
Она вырвала из рук сына сверток и сунула себе за пазуху.
Евдоким сидел в ошеломлении, опустив ноги на пол. Серая тень скользнула к двери. Вдруг он нагнулся, нашарил в темноте под лавкой топор, замеченный ранее, с леденеющим сердцем подумал: «Живьем жандармам не дамся».
Порфирий открыл дверь.
Да это ты, что ли, Лавра? донесся из сеней его удивленный и обрадованный голос. Евдоким перевел дыхание, стукнул себя в досаде кулаком по колену, лег снова.
Когда зажгли лампу, длинный Лаврентий Щибраев, сутулясь, стоял на пороге.
Заходи, чего ж ты? сказал Порфирий, не одеваясь, и как был в исподнем, присел у стола.
Лаврентий, все так же сутулясь, протопал неуклюже, сел напротив. Его угловатая тень загораживает всю стену, в глазах злая тоска и сам он взбудоражен, то и дело хватается за жидкую, растущую от ушей бороденку. Порфирий уставился встревоженно на него выпуклыми глазами: не с добрыми вестями, должно быть, явился Щибраев в столь поздний час. А тот, сняв картуз, вытащил из кармана какую-то брошюру, повертел в руках, проговорил с печалью и обидой:
Веришь, надеешься, а здесь Он шлепнул книжицей об стол и вдруг заговорил часто, взволнованно: Посмотрел я литературу, что Гутовский прислал, и вот попалась мне эта Социал-демократия! Прочитал от корки до корки. Щибраев замолчал. Озадаченный его поздним визитом Порфирий вздохнул с облегчением понял: ничего страшного не стряслось. Ох, уж этот Лавра, чудак дотошный, вечно копается во всем, что ни попадет ему в руки, что ему ни подсунут. Ишь как перекорежило мужика!..
Ну и что ты там такого вычитал? спросил Порфирий с легкой насмешкой.
А то, что вся она о рабочих делах, а о нас, крестьянах, ни слова. Лишь под конец вспоминают. Мимоходом Да так, что лучше бы не вспоминали. Пишут, вот послушай: все крестьяне консерваторы, а раз так, то после революции им надлежит получить в пользование не всю землю, а только отрезки. Слышь? Отрезки. Это затем, объясняют, чтобы мужик скорее пролета тьфу! пролетаризи-ровался, а говоря по-нашему, обнищал догола, батраком стал. То, что сделали с нами Аржановы Шихобаловы, слышишь? А? Бунтуй, мужик, гавкай, а за то тебе, как псу, мосол с хозяйского стола!
И Щибраев громко выругался, чего с ним не случалось. Как сидел согнувшись, так и встал, прошел взволнованно по избе, зачерпнул ковшиком воды из ведра, глотнул жадно. На него больно было смотреть. Солдатовы молчали по своим углам. Вдруг из темени появилась Павлина. Длинные пышные волосы выбились из-под косынки, рассыпались по плечам, переполненные груди колыхались на животе. Уставилась сверкающими глазищами на Щибраева, топнула ногой.
И ты из-за этого из-за этой притащился ни свет ни заря будоражить честных людей? закричала она, дрожа от негодования. Да что ж это такое, антихристы окаянные, покоя от вас нет! Да головы у вас на плечах или горшки пустые? Что ж вы делаете? Уж мне, бабе, слушать вас зазорно! Вы посмотрите на этих министров, а? Где ж то видано, чтоб мужику, да кто-то добро сделал? Где? В каком царстве-государстве на ём не едут спокон веков? А вы, дураки, хотите все переиначить! Мало ли господа с жиру бесятся, выдумывают черт-те что, и вы туда ж? Ох, мучители окаянные, попомните мое слово: недолго вам по свету ходить! Да и черт с вами, пропадайте пропадом этих вон жалко
Павлина исходила злостью. Лаврентий стоял, подергивая плечами, точно стряхивал с себя ее слова. Потом спросил как ни в чем не бывало:
Отлаялась? Ну, и слава богу, перекрестился он, видимо, привычный к подобным словоизвержениям. Павлина не ответила, поджала губы, села на кровать и принялась поправлять растрепанные волосы. Вдруг опять вся ощетинилась, выхватила из-за пазухи сверток с книгами и шмякнула без слов об пол.
Аминь сказал Щибраев, а Гриша, подхватив сверток, исчез в сенях.
Н-да, голова, крепко тебя того поскреб в раздумье бороду Порфирий. И нас инда напугал, подумали жандармов принесло. И что тебе эта писанина далась? Погодил бы ты с ней пока что. Еще до черта будет всяких программ не первый снег на голову Откуда их надует, не знаю, а надует.
Ох-хо-хо вздохнул Лаврентий. Я тоже маракую, брат, как же так на самом деле? Социал-демократы хотят после революции мужику одни отрезки дать, а рабочим заводы и фабрики, эсеры те крестьянам землю, а рабочим законодательство фабричное, а сами фабрики у кого были, у тех и останутся
Социал-демократы разные бывают подал Евдоким свой голос и сконфузился.
Бывают, согласился мрачно Порфирий. Не хуже тех цыган, что по базарам насчет лошадей орудуют: то сходятся, то расходятся, бьют по рукам, никак не сторгуются, норовят обмануть, а лошадь стоит, ждет. Вот так и с народом поступают. Вся Россия против царя поднялась, а они грызутся меж собой, не разделят никак чего-то
Так ведь из-за крестьян же грызутся! осмелел Евдоким, заражаясь волнением товарищей. Потому и раскол. Ленин говорит: всю землю без выкупа крестьянам, меньшевики нет. А эту книжицу тебе, видать, Гутовский нарочно подсунул. Сашка Трагик говорил: фармазонщик он. Его, как порядочного, послали в Лондон, на партийный съезд к Ленину, а он вильнул хвостом в Женеве у меньшевиков оказался. Брошюрой этой самый раз печку растопить, поглядел Евдоким в сторону Павлины.
Все это, парень, я понимаю, да только когда она сюда доходит, стукнул себя в грудь Лаврентий и замолк. Вытянул шею, повертел головой, точно ворот серой косоворотки стал ему нестерпимо тесен.
А мне кажется, Лавра, заговорил Порфирий, жизнь сама найдет свое русло. Как матушка Волга. Что не надобно ей снесет, а что нужно оставит. За неведомое дело беремся, Лавра
Слушайте, спохватился тот, а не получится ли такое: мы революцию, а нам фигу? Ни крестьянам земли, ни рабочим фабрик? Не выродит ли революция заместо республики такого уродца, какого и свет не, видывал?
Не знаю, что будет, то ли Акулька, то ли мальчик Разбередил ты меня, Лавра, ну тебя совсем с твоей книжкой. Придет время составим программу. Сами. Свою. Такую составим, чтоб мужик знал, за что ему голову ложить. Чтоб не зря. Вот и весь тебе сказ.