Михаил Заводской сумел убедить комитетчиков. Решили: коль Шура предложил такую акцию, ему и карты в руки. Пусть подбирает малоизвестных в городе надежных людей и с богом!
Тут и посоветовал ему Коростелев включить в группу Шершнева, а сам передал Антипу Князеву, чтобы Евдоким незамедлительно явился в Самару.
Довольно долго пришлось дожидаться Евдокиму Кузнецова. Наконец заявился: озабоченный, веселый и голодный.
Итак, тебе нужен шрифт, сказал он, выслушав Евдокима.
Не мне, а крестьянскому революционному кружку, уточнил тот.
Кузнецов погладил раздумчиво свои никчемные усы и шлепнул Евдокима по плечу.
Хочешь шрифт помогай добыть его. Пойдешь со мной. Это поручение комитета. Обстряпаем ночью, тогда
Пойти не штука Сумею ли я? выразил сомнение Евдоким.
Сумеешь. Порох изобретать не придется Главное, что физия твоя в городе не примелькалась, понял? Значит, заметано. Ну, а теперь обедать. Подкрепимся перед трудами праведными.
Под вечер у Аннаевского оврага, где высятся нагромождения бревен от разобранных плотов, Кузнецов познакомил Евдокима с двумя парнягами лет по девятнадцать-двадцать. Оба неуклюжие, длинные, как решетины, выдернутые из прясла. Пожимая руку, один назвался Федосеем, другой Досифеем. Кто из них Федосей, а кто Досифей, Евдоким так и не запомнил. Присели в тени штабеля у дороги. Кузнецов, наказав ждать остальных товарищей, ушел.
Закатное небо начало замолаживать, наступали сумерки. На востоке появился молодой месяц разбойничье солнце, осветил потемневшую полосу берега, и она стала рыхло-серой.
Группа Кузнецова собиралась медленно. Подходили к месту с оглядкой и, убедившись, что нет «хвостов», принимались напевать пароль: «Эй, Самара, качай, воду!» Затем подсаживались к остальным, обменивались вполголоса новостями, терпеливо ожидали. Евдоким не думал о том, что эти минуты могут быть последними минутами на свободе, жалел только, что не смог предупредить Михешку Тулупова. В случае провала долго ему придется ждать на постоялом дворе
Стало совсем темно По береговому склону уступами вверх тускло замерцали освещенные окна. Дома, словно приутомившись, присели на корточки и погрузились в дрему. На дороге, смутно синеющей при свете месяца, показался человек. Когда он подошел к штабелям, месяц скрылся за облако, расплывшееся по небу подобно масляному пятну.
Эй, Самара, где вы? послышалось с дороги.
По голосу Евдоким узнал Кузнецова, показался из укрытия.
Уютно у вас сказал тот, усмехаясь и пожимая руки.
Как у молодой вдовы за пазухой, ответили ему в тон из темноты.
С оружием в порядке?
Руки шевельнулись, тускло блеснула вороненая сталь.
Попусту не шуметь. К револьверу голова не лишняя Мешки не забыли?
Вот поднял свернутый комком мешок Досифей.
Вот показал Федосей.
Помните, братцы, на Алексеевской площади жандармское управление. Городовые шатаются.. Действуйте, как сговорились, чтоб им не пришлось ваши каблуки собирать Шершнев! Заговаривать сторожу зубы будешь ты. Понял? На вот протянул он Евдокиму бумагу, свернутую в трубку. Там, кивнул он в сторону города, все на ладу, наш человек уже с полудня прячется во дворе типографии. Вовремя дай ему сигнал, Евдоким.
Знаю.
Значит, по местам! Не все кучей
Досифей и Федосей отправились первыми, за ними потянулись остальные. Евдокима придержал Кузнецов, шепнул:
Тебя хочет видеть Сашка Трагик. Завтра зайди к нему. А шрифт реквизированный отнесешь к Анне Гласной. Ее предупредили.
Евдоким покраснел от радости, пожал крепко руку Кузнецову.
Понял все? спросил тот. Евдоким помолчал чуть, затем сказал растроганно:
То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно. Это, кажется, еще Сократ сказал.
На Дворянскую улицу поднялись от Волги за полночь. Прохожие попадались редко. Федосей с Досифеем остались в темной подворотне напротив углового здания «Самарской газеты». В окнах дома свет, типография работает.
Евдоким пересек улицу, остановился у решетчатых ворот и стал прикуривать. Вспыхнула одна спичка, другая, третья. Прикурив, он приблизился к сторожке возле ворот и легонько постучал. Приоткрылась форточка.
Чего ботаешь?
Вот прислали бумаги помахал Евдоким свертком.
Каки те бумаги в глухую ночь? Уходи давай Утром сдай в редакцию.
Мне нынче велели. Возьми, слышь, ну что тебе стоит, а? не отставал Евдоким, зорко всматриваясь в темноту: из глубины двора кто-то метнулся к сторожке.
Сказано тебе уходи, так уходи, пока не позвал городового, погрозил сторож, беря в руку свисток.
Эх ты, дядя Меня же разругают вдрызг! канючил Евдоким, опасаясь одного: не захлопнул бы, черт, форточку. На вот, погляди, совал он сверток бумаги в окошко сторожу. Вишь, тут написано.
Тьфу! плюнул тот в сердцах. Да ты что хо Он заикнулся, дернул головой и застыл в испуге. Свисток вывалился из разинутого рта и покатился по полу. Позади, ткнув сторожу в спину револьвер, стоял неведомо откуда взявшийся босой человек.
А ну, дядя, не шебуршись! сказал Евдоким другим тоном. Ключи от ворот, живо! вскинул он в форточку только что купленный смит-и-вессон. Тем временем проникший со двора человек схватил ключи, вышел, отомкнул ворота и чуть приоткрыл их. В сторожку вернулся, держа в одной руке револьвер, в другой ботинки. Обулся, показал сторожу в угол.
Туда садись и нишкни.
Евдоким закрыл форточку, зажег спичку и бросил вверх так, чтоб видно было издалека. Выждал чуть и нырнул в щель между створками ворот. Тут же из темной подворотни на противоположной стороне выдвинулись двое, прошли до угла походкой поздних гуляк и так же незаметно скрылись в воротах типографии. После Досифея с Федосеем то со стороны Алексеевской площади, то со стороны гостиницы «Бристоль» подходили люди и, поравнявшись с воротами точно сквозь землю проваливались. Напоследок, крадучись, проскочили еще двое с небольшими чемоданами в руках.
Кажись, все прошептал Кузнецов. В случае тревоги отходить туда, показал он. Я поставлю пожарную лестницу к сараю. По крыше на ту сторону и через двор на Саратовскую улицу. Двор не запирается. Ну, ни пуха
Вытащили револьверы и через темный дворик с черного хода вбежали в здание.
Яркий свет кипы белой бумаги стук печатных машин Люди в черных нарукавниках, в черных халатах застыли. Угрожающий вид вооруженных пришельцев привел всех в замешательство.
Эксы!.. Эксы!.. раздались испуганные голоса.
Досифей и Федосей остались у входа, остальные понеслись дальше, в наборный цех. Евдоким только двери считать успевал. Клетушка метранпажа помещение корректоров кладовая Дальше он бежал один до вестибюля, где возле телефона сидел дежурный. Не успел тот опомниться, как его уже вели в кабинет ночного редактора. Туда же доставили и рабочих человек сорок. За дверью стал часовой. Метранпаж начал было громко возмущаться, но на него цыкнули и отвели под конвоем в печатный цех работать. А там уже извлекли из чемодана сверстанные заранее наборные полосы прокламаций, и работа пошла Мастер-печатник поставил их на машину, проверил оттиски, включил и успевай только, подкладывай бумагу!
Было три часа ночи, когда Федосей, набив полмешка готовыми листовками и прикрыв их сверху «Самарской газетой», вышел во двор. Кузнецов поджидал в тени у запертых ворот. Помахал Федосею обрадованно, шепнул:
Если привяжется городовой, говори, мол, «Самарскую газету» несу на вокзал. Стреляй только в крайнем случае. Дойдешь до Почтовой, семнадцать там тебя встретят. Валяй!
Федосей исчез, а спустя четверть часа появился Досифей. Затем один за другим выходили остальные с объемистыми пачками и мешками. Кузнецов направлял их по конспиративным адресам, и они спешили сдавать «продукцию».
Уже совсем рассвело, когда через черный ход выскочил Евдоким, разбив предварительно трубку телефона и высыпав в мешок три кассы шрифта. На Дворянской улице сновали уже дворники в белых фартуках, с бляхами на, груди. Кузнецов показал Евдокиму, что на улицу нельзя, направил его к пожарной лестнице, приставленной к стене сарая. Евдоким взобрался наверх, поглядел в соседний двор и, убедившись, что там никого нет, опустил мешок и спрыгнул сам.
Кузнецов с дежурившим в сторожке товарищем заперли сторожа на замок, вышли на улицу и как ни в чем не бывало разошлись в разные стороны.
На востоке все шире занималась желтая заря, и колокольня собора ярко сверкала в сизом утреннем небе. Тополя и клены порыжели от засухи и уже наполовину уронили листья. Евдоким, оставив слева пустынную Соборную площадь, свернул в сторону Почтовой. Здесь было совсем тихо: еще не звенели вагоны конки, не гудели гудки заводов, скликающие рабочих на смену, только листья, пахнущие по-осеннему печально, шуршали под ногами.
Вдруг в какой-то из церквей ударили к заутрене, а когда Евдоким приблизился к перекрестку Сокольничьей и Алексеевской, где жила тетка Калерия, уже звонили во всех тридцати самарских церквах. В доме тетки двери и окна на запорах, но со двора уже потягивало уютным дымком самовара. Встал на углу, посмотрел через улицу на дом купца Кикина, покачал головой: «Семейка Отцы и дети Отец черносотенец, дочь сектантка, сестра ее социалистка. Нелепость. Отчего? Смятенье душ? Мятежный зуд от дурной крови? Или жизнь так уныла, что бросаются, где позаковыристей? А, пожалуй» отмахнулся Евдоким, не желая думать.
Мимо прогромыхала телега с сеном, видать рождественская, из-за Волги, за ней стлался легкий аромат трав. Наверху сидел мужик. Поглядел на Евдокима полусонными глазами и отвернулся.
Спустя четверть часа Евдоким подошел к заросшему кленами дворику, тронул калитку не заперто. Проскользнул тихонько во двор, поднял глаза на знакомое окно. Занавеска вздрогнула, сдвинулась в сторону, показалась голова, повязанная белой в крапинку косынкой. Анна узнала его, пошла отворять.
Вошел, положил мешок у двери, хотел поцеловать Анну, но почему-то не осмелился, снял фуражку, поздоровался.
Она не ответила, стояла и глазела на него радостно и чуть застенчиво, вдруг, спохватившись, принялась торопливо запахивать на груди халат.
Уж думала, не стряслось ли чего, не дай бог Сердце изболело ожидаючи выдохнула она устало, словно истратила все свои силы на ожидание.
Евдоким видел: она рада его приходу и не скрывает этого. Лицо ее, возбужденно румяное, за лето изменилось, посмуглело, веснушки исчезли. Он сказал ей об этом.
Ты забыл смутно усмехнулась и вдруг со строгой требовательностью спросила: Почему так долго не был?
Евдоким не ответил. Разве она не знает? Анна блеснула глазами и отвернулась обиженно.
У соседей захлопали двери, кто-то прошел под окошком тяжелой поступью. Заплутавшая оса жужжала-билась об оконное стекло.
Анна подавила вздох, и от этого придушенного в сердце признания стала Евдокиму еще ближе, необходимей. Ступил к ней, заглянул в покрасневшие от бессонницы глаза, погладил горячее плечо. Она чуть отстранилась, растроганная лаской, сжала лицо его в своих ладонях, пахнущих чистотой стиранных вещей, поглядела словно издали.
Десятки раз слышала Анна от искушенных товарок-прачек откровенные речи про любовь, про мужчин. Бесстыдные подробности и слова невольно задерживались в ее памяти и не давали спать по ночам. На улице мужчины оглядывали ее масляными глазами и озорно похрюкивали, а она отворачивалась, мучаясь мыслью: «Неужели только так и бывает меж людей? Неужели целая жизнь проходит между корытом да кроватью?» Ей было жаль себя и обидно за товарок, когда они опять и опять рассказывали о своих случайных любовниках, и вместе с тем почему-то разговоры их тяжело волновали. Остро помнилось свое, страшное, что годами черной болячкой ныло в душе.
Все изменилось с той весенней ночи, когда в жизни Анны появился новый человек. С какой-то внезапной жалостью и участием отнеслась она к обиженному, бесприютному парню, а он
С горечью и презрением выгнала его Анна вон. С той поры стало еще сиротливей. Тревожило ощущение, будто сама виновата в своем постылом одиночестве. В душе все еще жила надежда на счастье, надежда, надломленная подлыми людьми, и Анна хваталась за нее, как утопающий за соломинку. Когда же, израненный, бездомный, он появился вновь и попросил помощи, в сердце Анны еще сильнее, еще требовательнее застучало нетронутое чувство, не находившее ни выхода, ни применения.
Анна полюбила. Полюбила так, что испугалась сама. А он вдруг уехал и как в воду канул. За три месяца не прислал ни письмеца, ни привета.
И все же вернулся.
Родной мой Нечаянный прошептала она торопливо, и теплые слезы капнули ему на шею. Он нежно, как во сне, гладил ее плечо и целовал кудрявую прядку, выбившуюся возле уха из-под косынки. Потом они уснули, утомленные тревожной ночью, и спали до полудня, улыбаясь во сне.
Проснулись как раз в тот час, когда под окнами проехал крытый фургон, развозивший «Самарскую газету»: сегодня газета вышла с большущим опозданием
Михешка, поди, заждался, бежать надо, сказал Евдоким, целуя Анну в припухшие губы. Отправлю оружие пойдем к Саше Трагику.
И убежал. Вернулся под вечер, потирая руки. От еды отказался: Михешка перед отъездом домой угощал его в трактире.
Анна была одета для прогулки. На ней серое платье из какой-то легкой материи, перехваченное поясом, соломенная шляпка с вуалью чудом держалась на пышной копне темных волос, в руке сумочка.
Ух, какая ладья-беляна! воскликнул Евдоким. Анна вспыхнула, пошла к двери. И походка у нее стали сразу другой: шаги дробные, голова горделиво приподнята. Евдоким впервые увидел ее такой. Сам он в своем затрапезном пиджаке, в брюках, пузырящихся на коленях, выглядел довольно тускло. Чувствуя, что ею любуются, Анна не шла, казалось, а плыла.
Дом Коростелевых помещался в глубине двора. Как и большинство самарских домов, был деревянный, одноэтажный. К нему вела дорожка, выложенная из обломков кирпичей. Коростелев поджидал гостей. Комната обставлена гнутой венской мебелью дешевой и скрипучей. Окно было открыто, и от жалкой клумбочки под окном исходил тонкий аромат ночной фиалки метеолы.
Мать Саши, высокая, худощавая женщина, внесла самовар, улыбнулась приветливо Анне, кивнула Евдокиму и оставила молодых людей одних. Саша тотчас принялся расспрашивать Евдокима о том, что делается в Старом Буяне. Евдоким коротко рассказал о собрании, о покупке оружия и выразил сомнение: верно ли поступили деревенские товарищи, что приняли деньги от мироеда Тулупова.
А если бы вы эти деньги у него экспроприировали на нужды революции? спросил Коростелев.
То другое дело. Но здесь получается вроде мы сами берем кулака в союзники.
Ну и на здоровье! Этот союзник до первого городового Или опасаешься, как бы не совратил вас с пути истинного? засмеялся Коростелев. И заключил докторально: Боится тот, кто не уверен.
Анна открыла свою сумочку, достала из нее брошюру, положила на стол.
Спасибо, Саша, прочитала. Но для меня это трудная штука. Очень. Многого не поняла.
Ничего, разберемся.
Ты знаешь, что мне бросилось в глаза? Похоже, программу партии и эту книгу писал один, и тот же человек, посмотрела Анна поочередно на Коростелева и на Евдокима.
А говоришь, не поняла! Конечно же, то и другое писал Ленин. А как быть? Другие не пишут или гнут не туда. Была у нас весной «Дяденька», агент ЦК. Эта и в Женеву ездила, и в Прагу, и в Лондон. Рассказывала о деятельности редакции «Искры» до раскола. По сути, все лежало на плечах Ленина и Мартова. Статьи писали они да еще Плеханов, а другие не очень-то Потресов, говорят, ленив, Аксельрод больше своим кефировым заводиком занимается, а Вера Засулич та перед Плехановым преклоняется.
А из-за чего Ленин разошелся с Мартовым? Неужто из-за одного-единственного вопроса программы? спросил Евдоким.
Не программы устава! поправил Коростелев.
Странно развел руками Евдоким. Развалить организацию, когда Россия пошла вверх тормашками! По-моему, не ко времени затеяли возню. Будто позже нельзя свести счеты.
Видишь ли, дорогой, в политике борьба личностей это всегда почти борьба идей, произнес поучительно Коростелев. Ленин считает, что член партии обязан работать непосредственно в организации, а Мартов, что достаточно выполнять кое-какие поручения организации.
Евдоким покачал головой, усмехнулся:
Не в лоб, так по лбу