Не-ет В этом, брат, вся соль. Или партия, или кавардак. Из-за одного слова весь смысл меняется. Не зря один цензор говорил: «Дайте мне «Отче наш» и позвольте вырвать оттуда одну фразу, и я докажу, что его автора следовало бы повесить».
Значит, по Мартову, я член РСДРП, а по Ленину кто же? спросил иронически Евдоким.
Не знаю, кем бы он тебя назвал Мужик ты подходящий, думаю, из тебя будет толк.
Вот как? Лестно.
На все свое время
Поговорили еще о разных делах, условились, сколько типографского шрифта возьмет Евдоким для царевщинцев. Коростелев пообещал уделить немного типографской краски. Гости ушли, когда было совсем уж темно.
Ночью Евдоким проснулся от какой-то странной тяжести. Бледный рассеянный свет вливался сквозь кисейные занавески, окрашивая в нежно-голубое кружева Анниной сорочки, брошенной на спинку стула. Тикали ходики. Евдоким повернул голову и увидел прямо перед собой открытые глаза Анны. Они были темными, блестящими, и столько было в них печали, что сердце Евдокима испуганно сжалось.
Что с тобой? спросил он, приподымаясь на локте.
Анна не ответила. Распущенные волосы струились по плечам, как складки тяжелой шелковой шали. Опустила глаза, по щекам заблестели две узенькие дорожки.
Что случилось, Аннушка?
Она шевельнула губами, хотела что-то сказать, но только вздохнула и промолчала. Евдоким обнял ее, поцеловал мокрые щеки, шею.
Нет, нет сказала она, отстраняясь. Евдоким уставился на нее обиженно.
Ничего не понимаю.
Ах, Доня, я тоже не понимаю, зашептала она и села, прижавшись спиной к коврику на стене. Страшно мне почему-то. Проснулась и кажется: вот-вот что-то случится, что-то нехорошее. Будто все зло зашевелилось и и все погибает.
Успокойся, тебе скверность приснилась. Мы же вместе!
Мне ничего не снилось, так, чувство такое, будто выпустили ненадолго из тюрьмы и опять посадят.
Евдоким куснул озадаченно ноготь на мизинце, сказал для того, чтобы не молчать:
Жизнь у тебя тяжелая И глаза его стали мягкими, ласковыми.
Ох, не дай бог никому, простонала Анна.
Я налью тебе вина и все как рукой снимет, предложил Евдоким с улыбкой, вставая. Он налил полстакана из бутылки, черневшей на подоконнике, оглянулся. Анна сидела тихая, красивая, окутанная мягкими тенями в нежных лучах луны, руки ее вздрагивали. Анна покорно выпила, поблагодарила тихо.
Аннушка, хочешь повенчаемся и не будем расставаться? сказал внезапно Евдоким.
Что-о? подалась она назад, и лицо ее осветилось широко распахнувшимися глазами. Да ты знаешь Нет, я не могу Нет, ответила глухо и как-то вся потускнела, сникла. Вдруг встрепенулась, схватила его за руку. Послушай, Доня, я тебе скажу. Никто не знает. Здесь все! показала она себе на грудь. От начала до конца. Не могу больше гложет!
Не надо мне знать, а то постарею быстро, попробовал Евдоким изменить разговор, но Анна не приняла шутки, отрицательно покачала головой.
Нет, слушай, проговорила она звенящим от ожесточения голосом, и глаза, недавно полные слез, заискрились сухо. Тогда, помнишь, на пасху ты хмельной был Взял меня А я ведь баба. С пятнадцати лет баба! Слышишь?
«Желтобилетница? Проститутка?» ударило зловеще и больно в голову Евдокиму, и точно чья-то невидимая рука толкнула его с кровати на стул. Ссутулился, втянул глубоко воздух с тонким ароматом духов «Поцелуй Амура», исходившим от кружевной сорочки, поежился.
Все кругом было по-прежнему: тикали шепеляво ходики, голубели под лунными лучами руки Анны, но в темноте появилось что-то еще нелепое, уродливое. Тяжелыми толчками входили в сознание горькие слова Анны:
Родной отец меня продал Отец! За триста рублей продал, проклятый! О, господи! В Коврове жили тогда, чиновником, служил Анна повела плечами, словно зазябла, подтянула одеяло до подбородка. Двенадцати еще не минуло мне, как умерла мама. С той поры и пошло все вверх дном. То человеком был и по службе на хорошем счету, а тут докатился до того, что выгнали вон. Кажись, остепениться бы, а ему ничто. Одно на уме кабак. Другие дети горюют: нет у них матери родной мачеха. А я молилась ночами, чтоб отец мачеху привел, хоть какую. Да где там! На него и не смотрел никто, кому сдался пропойца-колоброд! Сутками домой не являлся, все пропивал, меня, девчонку, в платьице, одном оставил. Сколько, бывало, сидела голодной-холодной, слезами умывалась! Хуже собаки бездомной жила. А сама росла. Росла как на дрожжах, тельной становилась себе на беду. Видать, природа такая, в мать пошла. По возрасту моему подбористей меня не было, а ходила в обносках, в тряпье не хуже нищенки. Спасибо учительнице Прасковье Никитичне добрая была душа: то платьишко справит, бывало, то обувку какую ни есть, то платочек. Любила меня. Хорошо я училась. Как приедет инспектор, так меня первую отвечать Одежонку ту у соседей прятала, чтоб, не дай бог, отцу на глаза не попалась: утащит и пропьет.
«Зачем я это слушаю? мелькнуло в мозгу Евдокима. Встань, уйди!» Но он сжал почему-то в себе это желание, словно надеялся на какое-то чудо, которое превратит эти мучительные минуты в дурной сон и все станет по-прежнему. Как из-за стены, доносились к нему слова Анны:
Замечаю в одно время изменился будто отец. Пьянствовал, правда, но мертвую не тянул, как бывало, и со мной ласковей стал. Оглядит с ног до головы и потирает руки. «Скоро, говорит, Анюта, разбогатеем». «С чего богатеть-то?» думаю. Приходит он как-то и велит собираться в Нижний на ярмарку. Усмехнулась я, спрашиваю, чем торговать, чего покупать будем? Где серебро-золото наше? «А это, говорит, дура, что по-твоему, не золото?» И на руки свои показывает. «Да, думаю, золото, только дрожит оно от пьянства злого, как ртуть». А он свое: «Руки да голова мои такие, что всяк нуждается на ярмарке. Тому прошение, тому документ торговый какой»
Стала я собираться, хотя и собирать было нечего. А на сердце такая вдруг тоска-кручина прилипла, будто не на ярмарку, а на погост меня везти хотят. И верно: не обмануло вещее. Остановились в Нижнем в нумерах. Дня два прошло, вижу у отца деньжата завелись. Повел меня в ряды. «Выбирай, велит, одежку и обувку самую лучшую». А что я видела хорошего? Веб же принарядилась. Глянула в зеркало, и радостно стало: барышня, думаю, и только! «Погоди, еще не то будет! пообещал отец. Вот только сходим завтра в одно место»
Анна, поникнув, замолкла, стала похожа на жалкую белую птицу, залетевшую в чужой угол от страха. Потом вдруг заторопилась, словно хотела скорее досказать до конца, сбросить тяжкую ношу, которую носила долгие годы.
На другой день поутру повел меня отец в какую-то лавку. Приказчики зыркают нахально глазами то на меня, то на отца и ухмыляются. Меня стыд до пяток пробирает, но терплю, думаю, чай с отцом пришла, делом ему помочь. Выходит тут купец, здоровенный, чернобородый. Отец ему кланяется в пояс, а он кивнул на меня, спрашивает: «Твоя?» «Наша-с, ваше степенство Дочь, в девичестве пребывающая». «Ну-ну» говорит купец и уводит отца куда-то. Осталась я одна, стою ни жива ни мертва. Отвернулась, в окно стала смотреть. А приказчики, точно жеребцы, ржут во все горло. Наконец вышли купец с отцом: Глаза у отца масляные. От мадеры, думаю, уладил, значит, дело. А купец говорит: «Добротный товар, почтеннейший, здесь не держим, так что милости просим в нумерок» И называет гостиницу.
Идем мы домой к себе, отец все хихикает да руки потирает рад чему-то до смерти. Важный куда тебе! А как ударили к вечерне, взял извозчика, поехали в гостиницу. Вошла я и ахнула: никогда не думала, что бывает такое на свете. Музыка играет, цыгане поют, девки полуголые пляшут, купцы шлепают их по ляжкам дым коромыслом. Оторопела я, а отец повертелся туда-сюда и шепчет: «Смотри, Анюта, исполняй все, что ни скажет тебе Потап Максимович. Это ба-альшой человек! Угодишь ему заживем с тобой не так!» Хотела его спросить, что мне делать-то, но отец отмахнулся, постучал в какой-то нумер. Заходим. Стол накрыт, и чего только на нем нет! Налил купец отцу водки, а мне красного: пейте! А я и видеть-то вино не могла, не то что в рот взять: столько из-за него горя натерпелась! Но насели отец с купцом: пей и никаких! Что будешь делать? Наказывал отец исполнять все, что ни скажет Потап Максимович. Выпила я, и пошла голова кругом. Не знаю, когда и куда исчез отец я граммофон слушала в углу. Но только он ушел и погибла я Кричала, отбивалась, иконку сорвала со стены, в ногах у купца валялась, молила пощадить мою жизнь молодую, жаловаться грозилась ничто. «Жалуйся, смеется купец, у меня бумага от твоего родителя, хе-хе! Заплачено сполна, ассигнациями триста целковых, видишь?»
Как услыхала я про бумагу, так словно обезумела и чувств лишилась. До утра мучил меня он, одежду на клочки изодрал, потом новую кинул, дорогую, говорит: «Иди, красавица, с богом к родителю своему, а то заждался, поди» И вытолкал за дверь. Пошла, как собака побитая. Не плакала, только тряслась. Как-то разом решила: куплю нож и зарежу поганого купчину и отца-мерзавца заодно. Сунулась на базар, а денег ни гроша. Потащилась не знаю куда, сама не своя, все во мне опрокинулось, рухнуло. Зачем жить дальше? Нет у меня никого, нет у меня ничего враги одни кругом, и я меж них, испорченная. Не к кому мне голову приклонить, сиротина, одна дорога в омут. И пошла к Волге. А на дороге народ толпится и городовой рядом. Поглядела отец лежит. Черный весь, как земля, и пена на губах. Умер, говорят, от перепоя. Закричала я не своим голосом и побежала от него. Догнали, в участок повели на допрос. Потом документ дали, что сирота я несовершеннолетняя, и двадцать рублей под расписку все, что осталось от трехсот. Да Не вытерпел, видать, бог поругания, над несчастной, наказал злодея. Не знаю, где и зарыли его. Надумала я тогда искать купца другого злодея-обидчика, но его и след простыл. Только и узнала, что самарский он. Сказала себе: я пропащая, но и ему житья не будет! Под землей найду, прославлю на весь свет, перед женой-детьми опозорю. И нашла. Только отомстить не отомстила: купец оказался вдовцом и вообще Пригрозил мне: «Если посмеешь скандалить, скажу приставу Днепровскому, он тебя за-дрючит туда, куда Макар телят не гонял. Как смеешь ты заниматься непотребными делами без желтого билета?» Это я-то, пятнадцатилетняя девчонка!
Не вынесла я обиды, решила исполнить то, что в Нижнем задумала. Помню, праздник был престольный, народ самарский гуляет, а я иду по городу и слезы сами капают. Пришла на Волгу, разделась, крест сотворила и пошла к воде. А там барышни визжат, купаются в панталончиках цветных. Взглянула на них, и колени у меня подогнулись. Я погибаю, а они останутся жить, мутить воду ногами кривыми, солнцу радоваться, а мое тело на дне раки клешнями будут рвать Жаль мне стало себя сил нет! Вышла на берег, надела платье, поплелась куда глаза глядят.
Жить было негде и не на что. Пошла стирать по людям, тем и перебивалась. А когда уж очень на сердце накатывало, подкрадывалась ночью к дому купца и била камнями окна. Раз буянила, другой, а в третий вижу навесил ирод ставни дубовые и псов лютых завел не подойти. Не отомстила я ему
Анна примолкла и застыла, глядя на серую рябь кисейной занавески. Евдоким дышал взволнованно, все жилы его были, как провода телеграфные в лютую стужу: дергались, натянутые до предела. Встал порывисто, сжал кулаки.
Скажи, кто этот гад?
Анна качнула головой, уронила безнадежно:
Убьешь его? Ну и что? Все они Всех их надо Придет время
Прозрачная голубизна заливала чистую комнатку, подсинивала кружева на сорочке, брошенной на спинку стула. Темнота рассасывалась по углам. Необычайно волнующее чувство наполнило грудь Евдокима.. В нем слились и жалость, и радость облегчения, и едкий стыд за себя. Евдоким опустился на пол и прижался лицом и губами к Анниной руке маленькой, нежной и сильной.
Глава четырнадцатая
Антип Князев мотался по Волге, снимал с причалов плавучие пристани и отправлял их в Самару. Навигация закончилась, капитан Барановский спешил собрать свое имущество в затон. Не только камские пароходы сверху, но и местные ходить перестали. Все вокруг застыло, никаких событий, вызывающих внимание, не случалось: над обреченной на голод землей повисло угрюмое молчание. Люди, ученые горьким опытом, привыкшие спокон веков не верить друг другу, таились в своих углах, перемалывали впустую тяжелыми жерновами мозгов беспокойные слухи о разгромах, грабежах. Но и слухи в последние дни стихли, словно время остановилось. То ли мужики бунтовать устали, то ли с новыми силами собирались И все же, как часто бывает в предгрозье, чувствовались какая-то нервозность и страх перед неизвестными назревающими опасностями.
10 октября ночь выдалась безветренная, но мрачная. С вечера выпала жидкая пороша, но тут же стаяла, и берег почернел. Показалась луна, обросшая желтым цыплячьим пухом, к непогоде и опять вскоре куда-то пропала, словно не захотела соседствовать с неприютной землей.
Поздно вечером кто-то постучал к Порфирию Солдатову. Павлина выглянула в темное окно и, как всегда, взвилась турманом:
Иди отворяй! Антихрист твой
Вошел, приплясывая, Антип Князев, зазябший до синевы, поздоровался и стал торопливо скидывать с себя верхнюю одежду.
Бр-р-р Искупнулся не в пору Переправы через Сок нет. Пришлось скидывать манатки Шастал в темноте по дну бормотал он, стуча зубами.
Откуда ты, Антипушка?
Из Самары, вестимо
Храбе-ер протянула Павлина язвительно. Князев прилепился спиной и ладонями к теплой печи. Солдатовы следили за ним выжидательно. Явился, точно с потолка свалился, а в чем дело, не говорит, одно бормочет озабоченно:
Не захворать бы не ко времени
Да что стряслось, Антип? спросил Порфирий.
Чайку бы, Павлина, а? Гришук-то не спит? Сгонял бы его за Лаврентием да за Николаем.
Вытянув жадно две здоровущие кружки обжигающего чая, Антип кое-как отошел, размяк. Нос маслянисто заблестел. В сенях застучали сапогами Щибраев и Земсков.
Как на пожар прискакали пробурчала Павлина.
Сняли шапки, сели у порога на скамью. Угловатое костлявое лицо Щибраева было угрюмо. Земсков, сцепив пальцы, косил глазом на Антипа. Все понимали: собрал он их в такую пору неспроста. А тот, пряча блеск глаз под лохматыми бровями, вытер распаренное лицо, победоносно спросил:
Ну, так слышали, братцы?
Мужики переглянулись.
Скажешь услышим
Началось, братцы!
Что?
Всеобщая Всероссийская забастовка! поднял кверху палец Антип.
Фью-ю!.. присвистнул Земсков изумленно-радостно.
А до наших палестин, как до той Маньчжурии поджал губы Порфирий.
Узнаем, когда закончится поддержал Щибраев и нетерпеливо, кивнул Князеву: Рассказывай, Антип.
Начали позавчера московские железнодорожники. Их союз. А там пошло, перекинулось на всех. Поголовно захватило. В Самаре нынче милые мои! воскликнул Антип и дернул себя за бороду. Наступает светлый день! Все заводы, фабрики стали, народища на улицах тьма тем! Ходят толпами, магазины закрывают. Ни городовых, ни казаков, а солдаты гарнизонные тоже ходят с народом. Колокола звонят, как на пасху! В думу городскую на заседание народ хлынул, и как в котле закипело. Студент один, социал-демократ, встал за столом, где думцы сидели, открыл революционный митинг. Выбрали стачечный комитет, к народу воззвание приняли. Требования к правительству. А что по городу! Митинги везде, ораторы в открытую требуют политических прав, земли и свободы. «Почему, кричат, Россия бастует, а у нас в городе действуют правительственные учреждения? Если добром не подчинятся решениям стачечного комитета, мы их силком закроем!» И пошли кто на телеграф, кто в банк, кто в губернский суд. У меня от радости поджилки задрожали. Пошел со всеми. Впереди белая простыня, на простыне призыв: «Бросай работу! Свобода или смерть!», позади еще. Социал-демократы и эсеры вооружили дружинников, опасаются, как бы погрома в городе не случилось
А кто остановку дал России? перебил Щибраев Антипа. Партия какая?
Того не слышал, Лавра.
М-да Значит, сам народ.
Добрые вести принес ты, Антип, обмозговать их следует, сказал Земсков.
Вот и давайте решим: в волость ехать или к нам буянцев звать? Дебаркадер пустой на берегу стоит, предложил Князев.
Посоветовавшись, решили пригласить буянцев на собрание к себе. Утром Земсков отправился верхом в Старый Буян.
* * *
О Всероссийской стачке Евдоким узнал от Надюши утром, когда вышел во двор умываться. Одевшись, тут же отправился на село повидать кого-нибудь из товарищей. На улице небольшая толпа, похожая издали на стаю грачей. Спотыкаясь о подмерзшую, осклизлую сверху грязь, она нестройно двигалась в сторону базарной площади. Над черной толпой красным лоскутом полоскался флаг. На базарной площади тоже негусто курился люд, мелкими кучками сбивались женщины, судачили, взмахивали руками, и от их резких движений вороны, копавшиеся в конском навозе, вспархивали с недовольным громким карком. Толпа на улице задвигалась живее. По шинелям и картузам Евдоким узнал здоровенных учеников ремесленного училища с горы. Они орали хором что-то. Впереди шагал взъерошенный черный фельдшер Мошков, мотая широко длинными руками, словно дирижировал. Из дворов выглядывали озабоченные жители, перекидывались восклицаниями, вкрадчиво прислушивались к гомону. Опережая шествие, бежали ребята и тоже кричали. За ними толпой, как пыль за телегой, тянулись любопытные старухи. Уличное скопление шумным ручьем переливалось на площадь. Картузы, форменные фуражки, шинели ремесленников, малахаи мужиков, платки женщин смешались. Когда Евдоким приблизился к ним, в хмурое небо впились острыми стрелами крики: