Это было как гром с ясного неба. Заседавшие благопристойно деятели «нивы просвещения» вскочили с мест, головы взметнулись вверх. Зал вскипел возмущенными голосами. Сидевшие в первых рядах, опасливо озираясь, бросились к выходу.
Молодые граждане Самары! крикнул Разум вниз. Остановитесь! С поля битвы бежать позорно! Остановитесь! Вас здесь обманывают. Вас хотят отстранить от политики в трудное революционное время. Не позволяйте этого!
Гимназисты юноши и девушки остановились. В руках у многих виднелись листовки. Лица подняты к хорам, где, окруженный своими, ораторствовал Разум.
На Руси бывали уже не раз смутные времена, с тех пор прошло много лет, и снова во всех губерниях поднимается народ, страдающий от безземелья и непосильных податей, от невозможности добиться правды-справедливости. Встает народ, страдающий от неурядиц и беззакония русской жизни, от бюрократического чиновничества и придворной камарильи. Теперь, наконец, поняли все, что так жить дальше нельзя.
Разум бросал слова громко, горячо, и люди, толпившиеся у двери, чтобы уйти скорей подальше от греха, с невольным интересом оборачивались и слушали смельчака, так лихо честившего российские порядки.
Наша социал-демократическая партия рабочих говорит: путь к свободе лежит через всероссийскую политическую стачку с дальнейшим ее переходом в вооруженное восстание всего народа. А вас здесь почтенные дяди и тети уговаривают прекратить забастовку. Кто же будет спасать измученную Родину как не рабочие своими руками, как не вы, учащаяся молодежь?
Взволнованные речью Разума, а еще больше тем, что нашелся человек, который отважился говорить столь открыто и смело такие слова, гимназисты устыдились собственной нестойкости. А Разум, увлеченный откликом зала, указал пальцем на толпившихся у двери:
Помните, господа учителя и наставники: молодое бурлящее вино бессмысленно держать в старых мехах они лопнут!
Покрасневшие лица с горящими глазами повернулись гневно к дверям, и стены зала дрогнули:
Долой полицейскую педагогику!
Да здравствует забастовка!
На улицу!
На улицу, товарищи!
На тротуарах Дворянской словно нашествие черных тараканов: совершают вечерний променаж праздношатающиеся, из тех, что углы считают по улицам Сдвинутые на ухо картузы, сапоги гармошкой, черные рубахи, широченные пояса. Где запахнет скандалом, где назревает буча они тут как тут вместе со своим предводителем ловким вором Чесноком.
На мостовой, распевая «Варшавянку», появились молодые демонстранты. Над их головами, как по команде, вспыхнули десятки зажженных, скрученных жгутами газет. Отблески света заплясали-зазмеились кроваво в окнах. Моментами они погасали, но тут же загорались другие, и было в них что-то неуловимо призрачное, мелькающее в глазах, как непрочная надежда, как смутная мечта.
На тротуарах злобно-весело заворошились черные тени самарских подонков, они подвинулись к демонстрантам и:
Эх, чубарики-чубчики!.. Революция, стало быть, валяй-переворачивай!
Налипли позади демонстрантов и повалили ордой, увлеченные странной новизной происходящего.
Темный густой поток, разбухая и шурша подошвами, свернул на Панскую улицу.
Здесь и встретил его беглый кинельский студент Евдоким Шершнев.
Глава третья
Разноголосье свистков смешалось в пронзительный вой. Стая городовых, выскочив из переулка, принялась ретиво гвоздить по головам, пихать под бока, расквашивать носы ошеломленным демонстрантам. Те бросились врассыпную, кого-то схватили, какой-то удалец храбро отбивался от двух дюжих стражников, пока городовой не ударил его поперек спины тяжелой шашкой в ножнах. Злобная ругань, вопли, крики: «Держи его! Тащи!»
Евдоким, прижавшись спиной к стене дома, опасливо глядел на потасовку. «Этак, чего доброго, и меня цапнут за компанию», подумал он и юркнул в какой-то двор, а оттуда без оглядки через забор, на скупо освещенную улочку.
Впереди, осторожно озираясь, улепетывало десятка полтора демонстрантов. Он нагнал их на Предтеченской. Худенькая женщина в длинной юбке, бежавшая позади всех, то ли споткнувшись, то ли запутавшись в подоле, вдруг упала на ухабистую мостовую. Евдоким подхватил ее на ходу за тонкую талию, поставил на ноги.
Ушиблись? участливо спросил он, прижимая ее к себе, чтоб удержать на ногах.
Она не ответила, оторвала его руку, кинулась вгорячах за остальными, но, коротко охнув, схватилась за наличник.
Да позвольте же помочь вам, упрямая, догнал ее Евдоким.
Подите прочь! Не дотрагивайтесь до меня! прошипела она.
Тьфу! К ней по-хорошему, а ее будто Вон городовой догоняет. Схватит за хвост и в кутузку на ночлег! Юбчонка-то тю-тю! Располосовала в лоск И пальто, глядите, будто им рынок подметали
Женщина суетливо ощупала себя, повернулась. Свет фонаря упал ей на лицо. «Ух!» взглянул Евдоким и опешил. Незнакомка, оказалась совсем молоденькой девушкой. «Ишь ты, краля» прикусил он губу.
Вы меня не бойтесь, пожалуйста, изменил он сразу тон, испугавшись, что она исчезнет в темноте так же внезапно, как и появилась. Я Дунька То есть я хотел сказать Евдоким Шершнев. Это в училище меня Дунькой звали по-свойски, вот и привык, пояснил он смущенно и снял перед ней картуз.
Фу! Просто зла не хватает Сломала каблук, тумба неуклюжая
Каблук что! Упаси бог ногу
Евдоким во все глаза смотрел на «неуклюжую тумбу» и чувствовал, что его все сильнее сковывает непонятная робость. Помял в руке картуз, потом, согнув его вдвое, принялся торопливо чистить на девушке пальто. Чистил, а сам исподтишка, сколько позволял свет фонаря, разглядывал ее лицо то снизу, то слева, то справа. Да Ничего не скажешь: посмотреть есть на что. Посреди подбородка вмятинка, губы припухшие, брови крутым взлетом вверх, как крылья волжской чайки, а коса, видать, аршина в полтора будет. Скрученная на затылке тяжелым узлом, она тянула голову девушки назад. Оттого, быть может, девушка казалась такой горделивой.
В нем взыграл самонадеянный упрямый чертик.
Давайте я отнесу вас домой на руках, вам не дойти.
Она взглянула на него, как на блажного, и отказалась наотрез. Ей близко до угла Сокольничьей и Алексеевской.
О! Так и мне туда же! обрадовался Евдоким.
Да что вы говорите! Какое счастливое совпадение!.. фыркнула девушка.
Видит бог, я не вру. Иду с вокзала, только что приехал к тетке своей Барабоевой. Может, слыхали?
Вы племянник Калерии Никодимовны? Ну и ну посмотрела девушка на Евдокима с интересом и вдруг засмеялась: Ой, какая же она забавная! Покачала головой, крылья на переносице строго сомкнулись.
А вы чья же будете? заинтересовался Евдоким.
Соседка тетеньки вашей, Кикина. Знаете небось?
«Чудеса, сказал Евдоким про себя. Купчина Потап Кикин паук-обдирала на всю Самару, а дочка ночами по митингам бегает. Не папанькиного духу, видать, и характером чересчур смела Или то смелость от глупости? Глаза, между прочим, у нее чуть-чуть раскосые и беспокойные какие-то. Татарская кровь? А! Какое мне дело до ее глаз»
Чтобы поддержать как-то разговор, спросил, кого разгоняла полиция в такой поздний час.
Девушка ступала, прихрамывая, и все тяжелее опиралась на руку Евдокима. Понемногу разговорилась. Не называя фамилий своих товарищей, рассказала, что произошло в земской управе.
А полиция дубье в ход. Ничего, недолго им еще тешиться. Недолго Сегодня нас мало, а завтра все поднимутся. Умрем, а забастовку не прекратим! Будем бороться за свои права до конца! заключила она сердито и смутилась.
Евдоким прищурился добродушно и насмешливо: «Эх, политики от зыбки!» Спросил:
А какие, собственно, нужны вам права?
Как и всей России: свобода, равенство, братство!
Это французы выдумали. В России этого не будет никогда. Наш люд дня не проживет без начальства. Привык, чтоб его понукали да кнутом покрепче подхлестывали нравится
Вы так думаете?
Зачем мне о других думать? Мне есть о чем думать и без политики вашей. Евдоким помолчал. Я не забастовок хочу, а работы. Чтоб хлеба было вволю всем. Жаль только, не всегда сбывается то, чего очень желаешь
Девушка посмотрела на него вопросительно.
Хотелось агрономом стать, землю ухаживать, чтобы родила хлеб не так, как у темного мужика. Работать на собственном поле Эх! Все суета сует. Вот коллеги ваши кричали по улицам: «Долой самодержавие!», а какой прок от крика этого? Кричи, хоть лопни от слов ни одна крепость не падет.
Ах, вы не понимаете, у вас утилитарный взгляд. Сила слова велика. Святое слово правды народы поднимает. Если народ как один человек встанет за свои права, то добьется их обязательно! повторила девушка азартно слова, слышанные ею, как подумал Евдоким, час тому назад.
Ну, допустим Мужик там или, скажем, рабочий хочет какой-то свободы. Ну, а вам-то чего надо? Никто вас не угнетает, не притесняет
Для меня независимость ума и свобода личности превыше всех благ!
Вот видите, независимость ума, а повторяете чужие речи. Где же независимость?
Я против всяческого угнетения, и это не противоречит моим взглядам, а наоборот!
Не знаю, что там за взгляды у ваших социалистов, одно спокон веков известно: хочешь свободы себе задуши неприятеля.
Верно, подтвердила девушка, с общегуманной точки зрения это так, но с классовой Ох, нога моя Совсем не держит. Девушка остановилась, губы ее страдальчески скривились.
Ну, давайте я донесу вас, снова предложил Евдоким и обнял ее за талию, но она опять отстранилась и, пересилив себя, выдавила на лице подобие улыбки.
Дойду
И они пошли еще медленней.
А вы, должно быть, сектант? Или толстовец? спросила она с любопытством.
Евдоким заглянул в блестящие глаза девушки, сказал:
Это что, «возлюби ближнего своего»? Хм А у меня нет ближних. Евдокиму вспомнился орясина Череп-Свиридов, его подручный Чиляк и все, что произошло сегодня. «Вот они, борцы за свободу!» подумал он, и его охватила злость. Сказал язвительно: У вас другая религия. Вожди, толпа, Шопенгауэр, Ницше Философия эгоизма слыхали и такое. Только при чем здесь народ?
Эгоизм эгоизму рознь. Если устремления личности совпадают с чаяниями народа в целом, то что же тут плохого? Такой эгоизм всем на пользу, объяснила девушка поучительно.
Все может быть. Но мне кажется, свинью хоть святи, хоть крести, она свиньей и останется
Ну, это чересчур примитивно! Если бы это было так, то я бы девушка запнулась и умолкла с таким видом, словно хотела сказать: «Едва ли вы, милостивый государь, в состоянии разобраться в том, что волнует нас, социал-демократов».
Из короткой беседы она поняла: это человек во всем отличный от нее. Девушке вспомнилась прочитанная недавно книга, там очень верно сказано о цельных и нецельных натурах. Первые, прежде чем решить что-то, обдумывают все обстоятельно, но затем в поступках своих неуклонно придерживаются решений; вторые рассуждают, совершая какой-то поступок, занимаются самоанализом и оттого всегда колеблются. Таков, должно быть, и этот Евдоким нецельный. Впрочем, какое ей дело до Калериного племянника?
А он в эти минуты натянутого молчания думал о том, что потянуло эту купеческую дочь в толпу людей, не имеющих верного места в жизни? Откуда набралась она всяческих революционных идеек и почему они ее волнуют? Кто сделал ей странные прививки, дающие столь причудливые ростки? Через какой глубокий порез проникли в ее душу бациллы всяких теорий, выдуманных интеллигентами-бездельниками, неспособными пахать землю или работать молотом?
«А ну их, решил он, надо быть подальше от всего такого. Дай только бог выпутаться из кинельской истории».
Евдоким не знал и не признавал никакой «марксятины», никаких революций, считал, что заниматься этим все одно, что стрелять в тумане: неизвестно, в кого попадешь, неизвестно, попадут ли в тебя. Он успокаивал себя тем, что большинство людей думает так же.
Поэтому, когда девушка назвала его определенно толстовцем, он взъерепенился и в отместку ей сыронизировал:
А вы, стало быть, гегельянка или как вас там обзывают
Нет, я марксистка, задиристо отозвалась она. И вступаем мы в борьбу не по эгоистическим причинам, а во имя задач, близких всему народу.
Евдоким махнул безнадежно рукой, буркнул сквозь зубы:
Наро-од! Народ Тьма и убожество. У кого сила, тот и помыкает им, тот и кладет его тысячами, как траву сухую, хоть на сопках Маньчжурии, хоть где угодно.
Девушка вздохнула, сказала тихо:
Сестры моей, Анисьи, мужа прошлый год под Ляояном Двадцатидвухлетняя вдова
Убили?
Господи, и зачем он кому сдался, Порт-Артур этот? Ведь и стоит где-то на краю света, а сколько людей из-за него
Зачем сдался? Гм для войны он нужен. Решил царь-батюшка отомстить в конце концов макакам за оскорбление, которое нанесли они его величеству!
Какое оскорбление?
Морду набили, извиняюсь, императору нашему япошки. Да! Набили в полном смысле слова.
Будет вам шутить не поверила девушка.
Хороши шутки! Бацнули по башке его величество так, что ноги едва унес. Правда, тогда он еще не величеством был, а высочеством, ездил к японскому микадо с визитом как наследник престола, а какой-то япошка по фамилии Ва-Цу бац его шашкой! Что же, так и проглотить российскому императору кровную обиду? Нет уж, дудки! Задать макакам жару, и вся недолга! Вот и лупят. Да только неувязка маленькая вышла: лупят-то не макак, а наших людишек российских лупят всякие там японские Тоги, Ноги, Камамуры
Девушка задумчиво молчала. На углу у полосатого фонарного столба остановилась.
Вот мы и пришли. Спасибо, сосед, улыбнулась она впервые за все время. Улыбнулась и будто плеснула нечаянно теплой ласки в грудь Евдокиму. Сердцу сразу стало жарко-жарко, словно оно раскалилось, брызни водой и зашипит Протянула руку, он пожал неловко, подумал, хмуря брови:
«А как зовут ее, сказать не хочет, гордая купеческая дочь. Ну, Аллах с тобой! Знаться тебе со мной мало интереса, люди мы чужие и далекие».
Но она, словно прочитав его обиду, поспешила сказать:
Меня Музой зовут. Музой Потаповной
Евдоким кивнул на прощанье, напялил картуз, повернулся, пошел через улицу к дому тетки Калерии.
Вдруг над головой его точно гром ударил: «Боже ж ты мой, какой дурак! Боже ж ты мой, какой болтун! Увидел смазливую рожицу и рассыпался, рохля, выложил всю свою подноготную до третьего колена! Завтра же вся улица узнает, кто да к кому заявился ночью. А полиции того и надо. Шутейное ли дело: вооруженный грабеж с убийством. За такие забавы повыжмут масла полной мерой. Эх, не в добрый час угораздило встретить эту барышню. Теперь к тетке Калерии носа не кажи, поскорее ноги уноси, покуда цел. А куда бежать?
Сжавшись в тени забора у теткиного дома, Евдоким притих. Долго сидел, так и не придумав, куда ему деться. Встал, поеживаясь от прохлады, затрусил пустынными непросохшими улицами на безлюдный берег Волги напротив Молоканских садов.
Всю ночь промаялся у курного огнища в глухом овраге, подостлав под себя жесткое будылье лопухов и невесело вздыхая.
Занялась заря. В Афоне заорали петухи. Солнце только-только начало пригревать, а Евдоким уж на ногах. Промыл красные от дыма и бессонницы глаза, глотнул холодной мутной воды. Живот так подвело от голодухи, что едва штаны держались. Решил: авось повезет наняться поденщиком на лесобиржу заработать кус хлеба. Пошел вниз берегом туда, где виднелись завалы бревен.
В эту весну лед по затонам и старицам не тронулся, потонул. Тяжелый будет год, вздыхали старики-волгари. Красна весна, да голодна.
На лесобирже рабочих не требовалось, и Евдоким побрел дальше мимо пристани к Щепновке там шевелилась серая масса народа. Берег, захламленный, не омытый весенним ливнем, пропах кислятиной мокрого лыка и нефтью. Лопотанья Волги не слышно: его заглушал галдеж косматой голытьбы. И откуда их такая пропасть? Скучились на берегу, как застывшие волжские камни, плечистые, чумазые здоровяки в холщовой рванине с «крюками» за спиной, снуют суетливо туда-сюда сморщенные старички с жестко мерцающими глазами.
Степенные бородачи в лаптях, подпоясанные мешковиной, всего человек семь уселись в кружок, закусывают чем бог послал. В середине круга бутыль, медная, в зеленых потеках, кружка.