По вечерам за скудным ужином Гешке думал не раз: если бы она знала, какие наступят времена, она бы так не стремилась родить ребенка. И словно это была дурная мысль, а дитя неповинно в бедах здешнего мира, он брал малыша на колени и начинал его подкидывать. Мария уже не была так хороша, как раньше: последний год состарил ее больше, чем старят роды и болезни, но вокруг лба, у корней волос, все еще лежало легкое сияние. И когда Гешке заглядывал иной раз к бакалейщику, он радовался, что эта узкая полоска света на голове одной из многочисленных женщин, стоявших там, светит именно в его жизни.
Однажды вечеромГешке не было дома, а дети уже спалиявилась тетя Эмилия. С таинственным видом притворила она за собой дверь и на цыпочках подошла к столу, на котором Мария гладила. Ее вытянутая шея и поблескивающие глазки свидетельствовали о том, что на душе у нее есть какая-то важная тайна, о которой нельзя болтать и вместе с тем невозможно о ней не сообщить.
Мария, сказала она, у меня был один человек и спрашивал про тебя. Понятия не имею, каким образом он узнал мой адрес. И так настойчиво допытывался.
Я сказала ему, что ты завтра с утра принесешь мне готовую работу.
Мария хрипло подхватила:
Когда он говорит, то шурит один глаз, у него шрам от левой брови и до самых волос. Блондин.
Да, блондин, отозвалась Эмилия. А шрама я не заметила. И потом я совершенно не обратила внимания, щурится он или нет.
Мария не спала всю ночь. Она знала, что Эрвин к ней вернется, если только он не лежит в могиле. Ее непрестанный зов должен был дойти до него, если он не умер. Она должна была призвать его своим ожиданием. Может быть, за последнее время Мария уже не ждала так неустанно, как ждут того, что человеку на свете всего дороже. Может быть, среди всех своих трудов и забот она изменила ожиданию, привязалась к чужим людям... А вот теперь ей предстоит стряхнуть с себя всю эту семью, которая так душевно относится к ней, бросить этих ребят, у которых нет другой матери. И Гешке станет прежним ворчуном; и как бы неожиданно горячо и буйно ни было ее счастье, Мария не смела себе признаться, что ей почему-то больно, словно ее милый отсутствовал уже слишком долго, а ведь ясно, что ей придется взять за руку сына и уйти отсюда. Она не испытывала даже угрызений совести за то, что все тут бросит, а только думала: «Как-нибудь уладится» или: «А бобы надо было все-таки замочить».
На другое утро она всевозможными хитростями старалась удержать сына дома. Затем выбежала во двор, куда он все-таки ускользнул, загнала его домой, надела на него все чистое и потащила на улицу.
Он уже здесь, сказала Эмилия и добавила:Зачем ты малыша приволокла?
Гость вскочил. Его белокурые волосы были причесаны на пробор, на нем был стоячий воротничок и галстук.
Мария прижала к себе сына. Эмилия посматривала то на племянницу, то на гостя, и ноздри ее вздрагивали от любопытства. Гость воскликнул:
Вы не узнаете меня, фрейлейн Мария? Простите, фрау Гешке?И затем торопливо продолжал, видя, что Мария молчит:Признаюсь, я сам женатый человек. Моя жена и не подозревает, где я сейчас нахожусь. Боюсь, она не в силах понять, отчего меня всем существом так потянуло сюда. Она ни за что бы не поверила, что тут только влечение сердца, а вовсе не какая-то интрижка. Женщинам сразу приходят в голову нечистые мысли, они не понимают, что для нас, мужчин, главноемечта, хотя принято считать совсем наоборот. Я как-то видел, что вы сюда вошли, тут мне вспомнилосьведь вы здесь когда-то жили. Вы тогда произвели на меня неизгладимое впечатление, фрау Гешке. Я рад, что вы нашли свое счастье, хотя у нас с вами ничего и не получилось.
Мария вспомнила, что стоящий теперь перед нею мужчина и есть тот самый контролер подземки, который некогда на Бель-Альянс-Плац сделал ей предложение и уговаривал освободиться от ребенка. Этот румяный и белокурый молодой человек, ухитрившийся невзирая на инфляцию даже несколько располнеть, показался ей призраком. Она почувствовала смертельную усталость, на сердце у нее была такая же печаль, как в тот вечер, когда Эрвин впервые не пришел к ней. Ей почудилось, что появление этого чужого человека неоспоримо доказывает всю бесцельность ее ожидания. Оживленный, разряженный, с ярким галстуком, он представился ей зловещей птицей, весело хлопающей крыльями над могилой.
Она уложила на диван задремавшего малыша, пересчитала пуговицы и петли; молодой человек украдкой рассматривал ее склоненное лицопосле первого разочарования он почувствовал, что эта женщина опять влечет его к себе своей светлой головкой, своим тихим лицом.
Эмилия поспешила подать на стол кофе и оживленной болтовней о том и о сем удерживала у себя гостей, ибо имела особую склонность устраивать чужие любовные дела. Про себя она думала: «Может быть, этот парень и был отцом того ребенка, от которого в свое время освободилась моя племянница?»
Следующую ночь Мария опять просидела над работой, пришивая новую партию пуговиц; время от времени она на цыпочках подходила к своему сыну, который спал в одной кровати с Францем. Указательным пальцем она тихонько проводила по его бровям; она легла только под утро. В недрах ее отчаяния таилось какое-то успокоение, так же как прошлой ночью в ее счастье была какая-то необъяснимая тревога. Значит, ей все-таки не придется бросить на произвол судьбы эту чужую семью. Утром она побежала в магазин, чтобы успеть купить кусок колбасык полудню колбаса станет уже недоступной. Увидев бутерброды, которые принес на. завтрак Гешке, рабочие решили, что ему с молодой женой привалило прямо сверхъестественное счастье.
Он и сам был убежден в своем счастье. Никакого раздражения он в ней не заметил даже в тот день, когда его опять рассчитали. Мария стала только еще больше пришивать пуговиц и петель из тесьмы для теткиной мастерской. Когда он возвращался с биржи труда, она обычно лишь поднимала голову, вопросительно смотрела на него, и тени от темных ресниц так и оставались лежать на тихом личике, в котором он ни разу не прочел укора.
Тени остались и тогда, когда Гешке наконец радостно заявил, что нашел работу. Он устроился при какой-то фирме, перевозившей грузы для компании «Сименс-Бау-Унион». Городская железная дорога, которая вела с севера на юг, от Зеештрассе к Темпельхофу, достраивалась. По мере того как удлинялась линия, ездить на работу ему приходилось все дальше; однако, несмотря на ничтожную оплатуон получал восемьдесят восемь пфеннигов в час, Мария снова давала ему с собой вкусные бутерброды, и товарищи завидовали Гешке.
Он верил, что счастье опять поселилось в его четырех стенах. И не мог себе представить, что приносящий счастье сам не всегда бывает счастлив.
А Мария все переносила спокойно. В плохие времена она повторяла себе: «Не так уж все плохо, как могло бы быть». А в хорошие времена: «Не так уж все хорошо, как могло бы быть».
V
Венцлов отдал приказ прочесать квартал до наступления ночи. Из какого-то дома были даны два выстрела, его солдат был ранен. Офицеры уселись в пивной, расставив вокруг нее часовых. На стенах еще висели обрывки листовок, выпущенных правительством земли Саксония, социалистических воззваний и призывов пролетарских сотен. Если бы буквы на этих обрывках были зрячими, они очень подивились бы тому, что здесь теперь сидят офицеры рейхсвера, посланные из Берлина не в Баварию, где правые то и дело затевали путчи, а в Саксонию, где образовалось левое правительство. Отдельные группы прочесывали квартал, от них каждую минуту поступали сведения о том, как идут обыски и разоружение.
В том квартале, за который отвечал Венцлов, находилась старая булочная, снабжавшая хлебом почти все его население. В булочной работал подмастерье, уже не первой молодости, совсем юношей попавший на фронт, а затем после ранения долго скитавшийся по лазаретам. В конце концов он опять нанялся за стол и квартиру к прежнему хозяину, который помог ему освежить забытые на войне познания в пекарном деле. По судорожному подергиванию левой половины лица было видно, что на фронте его действительно засыпало землей и контузило. Это был длинный, тощий малый, худосочный и бледный, как ростки картофеля в подвале.
Подмастерье пробрался в пивную через боковую дверь, выходившую в переулок, которого из окон дома не было видно. До войны это был простодушный, веселый парень, но увечье сделало его беспомощным, и постепенно он привык, где бы ни находился, искать себе прежде всего защитника. И это стало его второй натуройвсегда поддерживать того, кто сильнее, и в роте, и в лазарете, и в семье булочника, и среди покупателей из этого квартала. Он был слишком туп и хил, чтобы интересоваться событиями, за которыми, затаив дыхание, следили не только клиенты булочной, но и вся Саксония. Для такого человека, как он, все эти собрания и демонстрации были лишены всякого смысла, не говоря уже о каких-то там отрядах гражданской самообороны или красных сотнях. Его дрожащие конечности, его ослабевшая, дурная голова не располагали никаким запасом сил, который дал бы ему возможность почувствовать себя равным другим людям, тем более людям, стоявшим выше его. Однако он ощущал всем своим существом, что блистающие обмундированием, вооруженные до зубов солдаты могут гораздо скорее защитить его, чем окружавшие его взволнованные, спугнутые с места, оборванные люди. Он был слишком тщедушен, чтобы примкнуть к добровольческим отрядам, сражавшимся заодно с рейхсвером против той части населения, которая поддерживала красное правительство земли Саксония. Это правительство было бельмом на глазу у центрального правительства. А союз между коммунистами и социалистами наглядно показывал всей стране, что такие союзы возможны.
Теперь на улицах было тихо; если даже где-то раздавался женский крик, где-то хлопала дверь или что-то с грохотом катилось по лестнице, все эти звуки были все-гаки тише обычного городского шума в обычные вечера, ибо то, что этот криккрик женщины, у которой аресто-вали мужа, а грохот на лестницегрохот от катящегося стула, пущенного кем-то в идущих делать обыск, вряд ли понимали сидевшие в пивной, не причастные к происходившему люди. Офицеры же за круглым столом, заваленным картами, планами города, именными списками и подставками для пива, отлично знали, что все эти звуки не меньше, чем выстрелы или слова команды, сопутствуют роспуску правительства, разгону депутатов и запрещению красных сотен. Они знали также, что гораздо легче распустить правительство какой-нибудь провинции или магистратуру огромного города, чем пролетарскую сотню.
Подмастерье уже несколько минут стоял в углу, держа шапку, в руках; его ноздри вздрагивали, он понимал значение этих звуков не хуже, чем офицеры. Даже лучше, ибо отлично знал каждую семью многоэтажного дома, в котором находилась булочная. Капитан грубо приказал ему подойти к столу. Затем еще раз приказал выяснить, входят ли в список подозрительных лиц арестованные, которых собрали во дворе. Потом сделал ему знак, и парень выскользнул в боковую дверь. Через главный вход с улицы вошел ординарец. Он доложил, что операция закончена. Ночь, до которой было приказано ее закончить, еще далеко не наступила. Дневной свет еще доходил до стола, заваленного бумагами, хотя и лился в окно пивной всего лишь с узкой полоски городского неба. Между нависшими над улочкой крышами открывалась вторая, совершенно свободная небесная улочка, голубовато-серая и обесцвеченная томительным днем. Дырка от пули в треснувшем оконном стекле, как чей-то посторонний глаз, глядела в занятую офицерами комнату, где лежали осколки и разбитые бутылки. Уцелел только своеобразный берестяной сосуд с причудливой крышкой, сделанной из корневища. Этим сосудом хозяева пивной, наверно, очень гордились. На стене еще висели постановления последнего заседания ячейки и воззвание правительства, подписанное коммунистами и социалистами. Отчетливо были видны следы двух пуль: первая попала в одного из солдат Венцлова как раз в тот момент, когда они занимали пивную, еще до того как началось прочесывание и оцепление, вторая пуля прошла над стойкой и застряла в одном из бортов, который пробила с особой аккуратностью, словно стараясь не задеть стоявшие тут же пивные кружки.
Ординарец отступил на шаг, так как капитан просунул голову между головами сидевших офицеров, и они вполголоса начали о чем-то совещаться. Три лейтенанта, из которых один был гораздо старше капитана, тут же закивали, торопливо соглашаясь. Из числа арестованных надо отобрать тех, кто наиболее подозрителен, а именно: ответственных руководителей сотен и затем председателей ячеек.
И все это немедленно, до наступления ночи, повторил капитан, невысокий человек, державшийся как-то особенно прямо и браво, и взглянул сквозь простреленное стекло на голубовато-серую небесную улочку, точно он капитан не рейхсвера, а небесных воинств. Он уже готов был отпустить ординарца, когда через боковую дверь вернулся подмастерье; капитан кивнул, и вошедший, взяв со стола аккуратно очиненный карандаш, подчеркнул в списке две фамилии, отобрав их с такой же тщательностью, с какой женщина отбирает на рынке нужные ей овощи. Капитан быстро провел карандашом черту, связав эти две фамилии с уже отобранными. А подмастерье вернулся на прежнее место у боковой двери. Венцлов искоса взглянул на него, не поворачивая головы, чтобы парень не заметил интереса к себе. Венцлов был еще настолько молод, что ум его на успел притупиться от многообразных впечатлений. За свою службу в армии он почти не имел дела с такими вот шпиками, и бледная физиономия подмастерья вызывала в нем тревожное чувство. Он думал: «Зачем этому парню так нужно было выдать еще двоих? Что руководит им? Алчность? Желание играть роль? Или он просто свихнулся еще с войны?» Тут капитан прервал размышления Венцлова, послав его проверить выполнение приказа. Венцлов взял с собой двух караульных, стоявших перед пивной.
Когда он, пройдя двое ворот, вошел во двор, перекличка арестованных уже кончилась: шестеро мужчин и две женщины. Лицо одной из женщин было сурово и спокойно. Решение, которое двадцать минут назад побудило ее стрелять из своей комнаты в ворвавшихся к ней солдат рейхсвера, было, вероятно, обдумано заранее. У второй, почти девочки, были дерзкие глаза и вздернутый нос, она стреляла так же смело, как раньше во дворе швыряла камешки. Однако Венцлова не интересовали ни женщины, ни мужчины, загнанные в угол глубокого, уже сумеречного двора. Вокруг них стояли солдаты с примкнуты-ми к ружьям штыками. На металлических частях еще поблескивали последние лучи заходящего солнца, ибо все совершалось согласно приказу «до наступления ночи». Он выкрикнул еще две отмеченные подмастерьемфамилии. И тех, кто был отобран из группы, погнали во внутренний дворузкую щель, отгороженную от большого двора и отделенную дощатой стеной от задней стены домаздесь обычно хранилось топливо. На всех этажах были расставлены часовые. Все окна было приказано заперетьвыходившие как во двор, так и на улицу. Отблески света на стальных шлемах и на штыках померкли. Отражение зари угасло сначала в окнах первого этажа, выходивших во двор, затем второго, и наконец ослепли все окна. Когда кучку обреченных вталкивали в щель за дощатой стеной, они яростно сопротивлялись, побуждаемые инстинктивным страхом смерти и ненавистью. А конвойным, также охваченным ненавистью и страхом смерти, казалось, что их предали и что они, несмотря на свое оружие, беспомощны в этом каменном мешке среди враждебных им людей.
Офицеры, сидевшие за столом в пивной, насчитали четыре выстрела. Во дворе конвойный вывернул руку девушке, которая вдруг стала звать на помощь. Девушка пронзительно вскрикнулаэтот крик донесся в штаб, пивную. Она укусила солдата в плечо и в руку.
Капитан, сидевший за столом, сказал:
- Готово.
На мгновение воцарилась такая тишина, словно в этих четырех выстрелах исчерпали себя все звуки, существующие на земле. Остановилось дыхание не только у расстрелянных, но и у всех людей во дворе и в домах. Даже Венцлов затаил дыхание. Затем издали донесся шум грузовика, подходившего, чтобы увезти остальных. Солдаты застучали прикладами. Молоденькую девушку ударили прикладом, ее пришлось тащить, она продолжала кусаться и царапаться. Тогда в воротах раздался еще один выстрел. Кем он был сделанэтого не поняли ни капитан, ни его люди, ни даже Венцлов, наблюдавший за погрузкой. Затем два солдата вывели из ворот во двор какого-то паренька. Юноша не сопротивлялся, его взгляд был невозмутим. Блондин, лет двадцати, в этом доме не жил. Когда тут же выволокли со двора чье-то тело, его губы скривила легкая усмешка. Венцлов тотчас узнал убитого: это был подмастерье. Конвойные, вцепившись в юношу, поставили его перед Венцловом, показали ему револьвер, из которого тот стрелял в подмастерье. Убийца был совсем из другого района. Он оказался здесь случайно, как связной. Отец юноши тоже состоял в пролетарской сотне и тоже взволнованно и страстно ожидал великих событий. Но когда на прошлой неделе рейхсвер начал занимать город и вместо приказа о сопротивлении из Берлина пришел приказ о роспуске сотен, старик, бросив оружие, обозленный и разочарованный, забился в угол, точно стыдясь выйти на улицу без знаков различия своей сотни, как стыдился бы наготы.
Юноша, наверно, был очень ловок как связной, его никто не знал, его имени в списке не оказалось, и до сих пор никто его не выдал. Так и не удалось установить, зачем он пришел сюда сегодня вечером и как проскользнул через оцепление. В результате своих собственных или чьих-то наблюдений он убедился в том, что подмастерье доносит офицерам на жильцов; юноша прокрался следом за ним и тут, в этих воротах, через которые ходили также в булочную, застрелил его.
Одновременно пришло распоряжение от капитанапоторопиться с погрузкой арестованных. Венцлов приказал сейчас же прикончить парнишку. Раз вожаки схвачены, надо дать населению успокоиться.
Юноша не сопротивлялся, когда его повели в щель за дощатой стеной. Он знал, что его ждет. Его взгляд едва скользнул по убитым, лежавшим на земле и ожидавшим его. Раньше он регулярно бывал у одного из них в качестве связного. И когда выстрел уже прогремел и юноша уже лежал поперек убитого, на спокойном молодом лице было такое выражение, словно он, и мертвый, готов продолжать порученное ему дело. Перед тем, еще во дворе, он прямо и спокойно посмотрел на Венцлова без намека на слабость или страх, скорее внимательно. Венцлов приказал погрузить на первую машину всех арестованных, а на вторуювсех убитых. Потом дал приказ об отходе, оставив только часовых в воротах и на лестницах.