Когда вечером Венцлов наконец лег в постель, он был настолько переутомлен, что заснул не так быстро, как надеялся. Он старался представить себе предметы и образы наиболее отдаленные, например соседку, маленькую Ильзу Мальцан, как она когда-то давно, стоя на лестнице, торопливо и благодарно посмотрела на него. Представлял ее губы, которые он не решался поцеловать, ее малень-кую грудь, которой не касался. Теперь, в полусне, он дерзнул наверстать то и другое. А будущая теща, фрау Мальцан, стоя на лестнице, смотрела на них из-за плеча тети Амалии. Это было просто смешно. Он повернул голову девочки так, чтобы ее не спугнуло любопытство обеих дам. Его лично оно не трогало. С тем большей смелостью позволил он себе все, что ему хотелось. Не помешало ему и то, что лестница сверху донизу быстро наполнилась людьми. Венцлов никак не мог теперь отогнать все те лица, от которых, засыпая, так хотел отделаться. Они разместились по ступенькам: капитан, затем три офицера из пивной, его собственные солдаты, на верхней площадке тот солдат с огромными ушами, в которого утром стреляли из дома, а также арестованные. Во сне они все мирно стояли вместе на лестнице, любопытствуя, как он дальше поведет себя с маленькой Мальцан. Парень, который стрелял в подмастерье, спокойно смотрел на него. Глаза у него были совершенно ясные без всякого страха, но внимательные. В этих серых глазах вспыхивали крошечные светлые точки, и ему, Венцлову, они мешали. Однако этот парень вовсе не был связным, за кого себя выдавал, он оказался совсем другим человеком. И ему тут, на этой лестнице, совершенно нечего было делать. Венцлов давным-давно убил его. Его лицо даже начало разлагаться и посерело, за исключением четырех точек: двух бугорков на лбу и выступающих скул. Венцлову очень хотелось его кое о чем спросить, еще тогда, в машине, хотелось спросить: «Ради чего ты рисковал жизнью, объясни ты мне, ведь мы примерно сверстники». Но в присутствии Клемма спросить было невозможно. Клемм был выше всяких вопросов, не только этого вопроса. А Ливен тем более. Нельзя было задавать такие вопросы и в присутствии двух другихконвойного и шофера. И вообще нельзя, ведь парень-то убит. Клемм кивнул, а он, Венцлов, выстрелил. На лестнице уже не осталось никого, кроме тети Амалии, и она недовольно покачивала головой. Ее недовольство относилось к тому, как племянник ведет себя с маленькой Мальцан. Почему он и принялся объяснять ей, что это как раз подходящая жена для него. И увидел по тонким, поджатым губам тети Амалии, что объяснение возымело свое действие. Даже во сне ощущал он, что тетка день и ночь его ждет. Она единственный человек на свете, который для него целиком свой. Наверняка тетка и сейчас думает о племяннике, она всегда о нем думает.
ГЛАВА ПЯТАЯ
I
Окно кухни выходило в сад, и перед тетей Амалией он был как на ладони, но сама она оставалась невидимой. Помешивая мармелад, она никак не могла удержаться, чтобы время от времени не поглядывать на влюбленную парочку, которая, запрятавшись в кусты сирени, через забор смеялась и шутила, считая себя скрытой ото всех. При этом поджатые черствые губы тети Амалии обмякли. В уголках глаз и вокруг рта появилась особая улыбка, которая обычно бывает у влюбленных. Ее длинное костлявое лицо покраснело, подпертая тугим воротничком шея и высокая прическа делали его еще длиннее. Легкий отблеск чего-то на ее чертах и бережная мягкость движений говорили о том, что она могла бы стать совсем иной, если бы и на нее подул ветер жизни, который сдувает с листьев пыль, а с сердец старых дев сдувает горечь. Молодой человек уже не уговаривал девушку в соседнем саду, он показывал ей, как хорошо лежит ее ручка в его рукеточно птичка в гнезде.
Девушка в соседнем саду была, вероятно, еще слишком молода для любви. Тетя Амалия считала, что она к тому же еще слишком глупа, чтобы понимать, какого возлюбленного ей послала судьба. Венцлов был вылитый отецее, брат, когда тому было лет двадцать-тридцать: та же словно вытянутая кверху голова, увенчанная шлемом блестящих волос. Сын, может быть, держался еще более прямо и подтянуто, чем отец. Это сделала война, которая вошла ему в плоть и кровь; отец во время предпоследней войны, 18701871 годов, был, к сожалению, еще ребенком. Племянник же вырос в годы войны. На фронте он узнал не только с чужих слов, не на маневрах, что это значитрисковать всем, что такое опасность и власть над людьми, над жизнью и смертью. Тетя Амалия понимала, почему племянник так сильно влюбился в эту невзрачную девчушку из соседнего дома: она могла со временем стать для него вполне подходящей женой, так как выросла в почтенной семье и воспитана в тех же правилах, в каких тетка, заменившая племяннику и племяннице мать, воспитала их. Правда, девочка слишком молода, но это, как говорится, недостаток, который убывает с каждым днем. И теперь, когда эта девочка положила голову на грудь молодого человека и тетя Амалия увидела, как он через забор гладит ее по волосам, которые были немного светлее его собственных, старой деве почудилосьпервый раз в ее жизни, будто он поглаживает ее по сердцу. Тетю Амалию никто никогда не любил. Ее собственная мать умерла рано, и она стала вести хозяйство отца, как вела потом хозяйство брата, тоже после преждевременной смерти его жены. Амалия никогда не была хороша, но она гордилась своим лицом: красивое там или некрасивое, оно почти до смешного повторяло фамильные черты Венцловов. Бывавшие у них офицеры, подвыпив, не раз уверяли, что у кронпринца в точности такое же, как у нее и у Фридриха Великого, удлиненное, сдавленное на висках лицо со слегка вытянутым носом, напоминавшее борзую, и они любили острить по поводу того, что, может быть, в прошлом столетии, когда семья Венцловых была принята при дворе, кто-нибудь из членов императорской семьи совершил грехопадение. Теперь она даже гордилась тем, что до сих пор носит столь дорогую ей девичью фамилию. Тете Амалии не пришлось менять ее на фамилию мужа, как обычно приходится менять женщинам, когда они выходят замуж.
Тетя Амалия поставила черную смородину на газ. Когда она возвратилась к кухонному столу, на котором ей уже нечего было делать, она увидела, как племянник, сжав между ладонями головку девушки, поцеловал ее в губы. Она даже увидела своими по-старчески дальнозоркими глазами, как та залилась румянцем. У тети Амалии тоже дух захватило. Вероятно, этот поцелуй затронул ее глубже, чем маленькую Мальцан, уже хотя бы потому, что Амалия, невзирая на сходство с гладильной доской, умела чувствовать очень глубоко. Маленькая Мальцан получила второй поцелуй и третий. А она, тетя Амалия, слышала при каждом поцелуе неровный бег времени, дыхание непроницаемого будущего, поступь новых поколений, которые ее переживут.
В соседнем саду кто-то позвал: «Ильза!» Девочка быстро отодвинулась. Венцлов сломал ветку сирени. Он еще держал ее в зубах, когда входил на кухню к тетке, помешивавшей черную смородину в тазу. Она осторожно вытащила ложку из таза, сказав:
Тебе, конечно, хочется сладенького. И протянула ему большую ложку, которую он с жадностью облизал, как в былые дни, когда ему для этого приходилось подниматься на цыпочки; теперь же он наклонил голову. Тетка засмеялась беззубым ртом, поджимая и без того тонкие губы. Она спросила:
Может быть, пригласить к ужину маленькую Мальцан?И, считая, что отлично владеет даром тайной дипломатии, добавила:К сожалению, мне придется позвать ее одну. Мармелада хватит как раз на нас троих.
А Венцлов воскликнул:
Ты чудесная женщина!
Таких слов еще не говорил ей ни один мужчина. Сердце у нее радостно забилось, и она принялась усиленно помешивать мармелад. Эти чудесные маленькие секреты и уловки возмещали миновавшую молодость ей, никогда не имевшей причин для секретов и уловок.
Кухня так забрызгана соком черной смородины, что можно подумать, здесь произошло кровопролитие, сказал Венцлов.
А фрейлейн фон Венцлов лукаво продолжала:
Девочка может потом помочь тебе укладываться, твой денщик не очень-то это умеет. И ей не помешает, если она с ранних лет приучится собирать все, что мужчине нужно при отъезде на войну или на маневры.
До Галле меня подвезут в автомобиле. А в четыре утрадальше. Начальство только тогда даст точный маршрут.
А все-таки жалко, что насчет Померании ничего не вышло, заметила тетка. Она преодолела в себе первоначальную неприязнь к службе племянника в рядах рейхсвера, увидев, что служба эта отнюдь не влечет за собой, как она боялась, необходимости принимать нежелательных гостей или выполнять какие-нибудь тягостные общественные обязанности. Никакого панибратства со всякими там республиканцами, поздоровавшись с которыми приходится мыть руки. Старик Мальцан тут же посмеялся над ней: «За племянника не беспокойтесь. Я не знаю, что для нашего мальчика постыднее: во имя божие присягнуть какой-то республике или ходить из дома в дом и продавать пылесосы. В нашем сословии еще живы традиции чести, на которые теперь тут всем наплевать. И мы скоро вытравим из наших рядов нежелательные элементывсяких там красных и полукрасных».
Почему жалко, тетя Амалия?спросил молодой человек. На севере мы вовсе не так нужны. В Средней Германиивот где до зарезу нужно показать нашу мощь. Ведь это как раз те места, где безобразничают из года в год. Господин Эберт, и тот только на год запретил партию своих коммунистических сводных братьев, а потом не выдержал, и теперь она опять разрешена, надо ведь выбирать депутатов в рейхстаг, и мы все же стали республикой, и нам до смерти хочется собезьянничать что-нибудь у наших соседейангличан или французов, в данном случаепрямое и тайное избирательное право. Поэтому у нас теперь шестьдесят депутатов-коммунистов вместо четырех, как было перед запрещением коммунистической партии, словно рейхстагу четырех недостаточно! И очень кстати будет показать этому сброду в Средней Германии, что мы еще умеем стрелять без промаха. Дорогая тетя Амалия, мне необходимо перед отъездом немножко отдохнуть. Боюсь прилипнуть к твоему мармеладу и потому ухожу в столовую. А так как ты, дорогая тетя, умеешь все это удивительно ловко устраивать, сходи, пожалуйста, к Мальцанам и пригласи дочку к ужину.
II
Муж Марии, Гешке, не участвовал в демонстрации, которая после известия о смерти Ленина прошла через весь Берлин. *
Мы же, в конце концов, не русские, говорили люди, работавшие в гараже, и добавляли:И тебе нечего ходить. Коммунисты все это повернут в свою пользу.
Юноша по фамилии Шлютер прямо побелел от гнева:
Что повернут? В чью пользу?
Да ты не горячись, малыш, успокойся. Вы же всегда пляшете под дудку Москвы.
Во время этого разговора Гешке молчал. Споривший паренек, глаза которого горели как угли, одетый в солдатскую куртку отца, уже совершенно выцветшую и истрепанную, но, видимо, не знавшую износа, паренек этот, ссылаясь в споре на рабочий класс, разумел рабочий класс во всем мире и его авангард; грузчики же, возражавшие ему, имели в виду отдельных мужчин и женщиних звали так-то и так-то, их можно было снять и заменить другими, они могли быть по тем или иным причинам популярны или непопулярны. Гешке молча готовился выехать. Его взгляд еще раз упал на Шлютера, и тут, как бывает обычно в трудные минуты, когда все чувства и восприятия обостряются, ему вспомнилось одно мартовское утро и как тот же парнишка в той же курткетеперь куртка стала ему как раз впорус горящими глазами крутил кран колонки, проверяя, началась ли всеобщая забастовка.
В сегодняшнем споре Гешке было трудно разобраться. Он приблизительно улавливал, что имеют в виду обе стороны, но не ему было указывать правильное решение, да он и не знал его.
Во всяком случае, он твердо решил на демонстрацию не ходить, хотя в глубине души очень сомневался в том, что идтиэто значит непременно «плясать под дудку Москвы». Если его заметят, ему потом едва ли удастся получить через биржу труда еще работу. Но уже не раз бывали в его жизни случаи, когда он не боялся вызвать насмешки товарищей, не боялся оказаться безработным. Человек, которого только что похоронили, должно быть, действительно был великим, должно быть, он действительно задумал что-то грандиозное, да не вышло. Говорили, что по его стране бродят беспризорные, изголодавшиеся дети. Должно быть, у него бы и вышло, если бы все рабочие всех стран присоединились. Он, Гешке, один ничем бы ему не помог. И уж, конечно, не поможет теперь тем, что пойдет в траурном шествии.
Когда он возвращался домой, его задержала демонстрация. Глаза Гешке искали среди этих бесчисленных людей, шагавших по четыре в ряд, того самого паренька в солдатской куртке цвета хаки, как ищешь хоть одно знакомое лицо в необозримой людской массе. Утром кто-то из рабочих старался успокоить мальчика: «Против Ленина ничего не скажешь, он, наверно, задумал большое дело на благо своему народу и, наверно, многое бы сде-лал. Но теперь его нет и конец всем его планам». Однако сейчас у Гешке вовсе не было такого впечатления, что всему конец. И ему стало жаль, что он не участвует в демонстрации. Но даже если бы он и захотел включиться в нее, четверки казались замкнутыми. И Гешке спрашивал себя, каким человеком был умерший и что если бы он видел свои похороны, гордился бы он этим траурным шествием в его память и траурными шествиями па всей земле? Демонстрации возникали во всех городах мира, и лица у демонстрантов были белые, черные, смуглые, желтые. Если бы все эти траурные шествия сомкнулись, можно было бы опоясать ими земной шар. Гешке тянулся вслед за демонстрацией, в которой сначала не хотел участвовать, какой-то тонкой, несмелой ниточкой, идущей из самых глубин его сердца. Рядом с ним стоял человечек, ежившийся от холода в своем плохоньком пальто; уши у него горели под потертой шляпой. Он пробурчал:
Хорошо, кабы с ним похоронили и всех этих...
Стоявшая рядом женщина, может быть, его женаона была значительно толще и крупнее егогромко заявила:
Я считаю, что для немецких рабочих это позор.
Гешке мрачно взглянул на обоих. В его голове пронеслось: «Стоять на тротуаре рядом с такими, как вы, вот это позор!» Точно он с какой-то другой точки зрения смотрел на все: на ряды демонстрантов и на зрителей, и чуть не забыл, что сам он тоже в числе зрителей. Но даже та тонкая ниточка, которая тянулась из его сердца вслед за идущими и была только сожалением, что он не мог пойти с ними, связывала его с самой сердцевиной жизни, и его уже не мотало из стороны в сторону, как увядший лист.
Домой он вернулся позднее, чем обычно. Таким ворчливым Мария видела его только до женитьбы. Она вместе с соседками ходила на улицу смотреть демонстрацию. И она спросила мужа:
Ты тоже был на демонстрации?
Он возразил:
Зачем? Мы не коммунисты. Он ответил ей четко и резко на те же вопросы, которые еще утром мучили его самого, и теми же словами, которыми его товарищи по работе возражали Шлютеру: «Нас это не касается, мы же не русские».
Потом они сидели за столом, дети поглощали ужин с такой же жадностью, с какой схватывали слова родителей, которыми те перебрасывались. Девочка охотнее бывала дома, чем во дворе: ребята привыкли дразнить ее, а она привыкла не давать им отпора. Старшего не трогали: он был сильный, красивый малый и мастер на все руки. Он умел резать по дереву и рисовать и поэтому любил сидеть дома. На младшего из родных сыновей Гешке в семье обращали меньше внимания, разве что начнет озорничать или порвет штаны. Он не понял всего того, что говорилось за столомфразу за фразой, а только подхватил слова: «Нас это не касается, мы же не русские».
В школе у него был учитель, к которому он больше привязался, чем к родителям. А этот учитель недавно сказал ученикам, чтобы они дома отмечали все истинно немецкое: отца, мать, хлеб, речь, уголь, картофель. Он похвалил Франца за его сочинение; потом повесил на стену большую карту Германии. Отец никогда не просматривал школьные тетради своих детей, так как в этом не было нужды. А если и случалось, он только смеялся или начинал рассказывать про собственные школьные годы.
Мария налила супу всем поровну. Младший вылизал тарелку дочиста, затем посмотрел на мать. Он знал, что больше ничего не будет, и смотрел просто так. Мать всегда была тут, с тех пор как он жил на свете. Как солнце, которое всегда тут, с тех пор как люди живут на свете. Мария перехватила его взгляд, но она не налила бы ему ни одной ложкой больше, чем пасынкам.
Вода кипела на плите. В кухне было даже жарко. День кончился, семью клонило ко сну. Казалось, даже намека нет на то, что их покой может быть нарушен. Угасающая заря была едко-багряного цвета, какой она бывает в студеные вечера. Дети дышали на морозные цветы, которые уже начали затягивать окна. Гешке рассердился, когда кто-то из них открыл окно, чтобы соскоблить цветы. Мысли Марии уплыли далеко. Когда это было, что перед ее высохшими, как будто выплакавшими все слезы глазами, на окне опустевшей девичьей комнаты вырастали ледяные цветы? Теперь она едва помнила, что напрасно ждала тогда любимого. Теперь это было самое большее сном. Он приснился ей до ее настоящей жизни, а настоящаяэто теперешняя, в которой много всякой работы, всяких горестей и разочарований и немного радости. Теперь прошлое осталось слишком далеко позади, чтобы еще причинять боль, и вместе с тем оно было тут, в настоящем: так одна январская ночь похожа на другую.