Плавать я не умел, и, понятно, меня потянуло на дно.
Все же я не сдавался и отчаянно барахтался.
Смеркалось уже, когда я кое-как выбрался на опустевший берег.
Брезжил рассвет, когда я добрался до дома.
Ну вот я и дома! сказал я себе, укрываясь газетами.
Ну вот ты и дома! почудилось мне во тьме
9
После того памятного (увы, не последнего) поединка с Циклопом меня не однажды еще наскоро закидывали сырой землей или, в спешке, мусором, ветками хвои, не оставляя таблички или колышка для памяти.
Как-то я месяц (возможно, и три!) провалялся без памяти в заброшенном сарае.
Но всякий раз, приходя в себя, я возвращался домойползком или на четвереньках, сам или при помощи добрых людей.
Увы, мать моя ни разу меня не спасла, не утишила боль, не пожалела
Когда я, случалось, заболевалона не звала докторов, не спешила за лекарствами или пищей для подкрепления сил, но садилась на пол под Исайей и молча, не мигая, глядела на меня глазами цвета дождевой воды.
Гулять мы ходили не в ближний к нам парк с детскими игровыми площадками, аттракционами и прудами, а далеко, почти за город, к старому полуразрушенному вокзалу, где подолгу бродили в молчании по шпалам, дыша дымом и смрадом проносящихся мимо поездов; домой возвращались, минуя депо, стадион, психиатрическую лечебницу, дом культуры, кирпичный завод, наконец, кое-как перебирались по старой канализационной трубе на другой берег Сучара-ручья.
По стечению необъяснимых обстоятельств я, бывало, оказывался один на один с жутко несущимся на меня поездом или соскальзывал в речку с трубы и тонул.
И опять же случайный прохожий вытаскивал меня из воды или я сам из последних сил выбирался на берег.
Мать моя, повторюсь, ни разу меня не спасла
10
Вопреки бытующему мнению, будто детствосчастливейшая пора нашей жизни, могу сказать, что не переживал периода более зависимого и унизительного.
Я не ведал родительской ласки, улыбок друзей, простых радостей Я хронически голодал, одевался в рванье, тысячу раз был смертельно бит; моя гордость жестоко страдала от колких насмешек и злых пересудов, и я решительно не понимал, почему в моей жизни все именно так, а не как у других.
Счастливым то время не назовешь
Но что не ломаетто, говорят, укрепляет!
Парадоксальным образом детство мое, полное аскетизма, обид и недоумения, не только меня не ослабило, но закалило и сделало практически неуязвимым.
К тринадцати годам я из болезненного заморыша превратился в стройного голубоглазого юношу с правильными чертами лица и непокорной копной русых волос.
Я мог пулей взлететь на тринадцатый этаж, подпрыгнуть и, как птица, зависнуть в поперечном шпагате, бесконечно долго простоять без помощи рук на голове, пробежать марафонскую дистанцию и не запыхаться, протаранить лбом стену в полтора кирпича (не бетонную!). Наконец, мне не было равных в кулачных боях.
До школы, на другой конец города, мы добирались пешком: час туда, час обратно.
Были школы поближе, но мать моя выбрала эту единственную оставшуюся только для мальчиков, без девочек.
По улицам мы продвигались гуськомя тащился следом за ней на коротком собачьем поводке, жестко пристегнутом к ремню на штанах, с перевязанной стопкой тетрадок в руках (о портфеле, по тем временам, можно было только мечтать).
У чугунных ворот школы она отцепляла поводок, и мы наконец разлучались: она направлялась к засохшему ясеню, яв свой класс.
Ритуал этот после уроков неукоснительно повторялсятолько в обратном порядке
Я одинаково хорошо успевал по литературе, химии или математике, но предпочтение все же отдавал истории с географией.
Однажды услышанное я запоминал навсегдачто избавляло меня от зубрежки.
Благодаря Большой Советской Энциклопедии я удерживал в памяти тысячи названий материков, островов, океанов, морей, рек и озер, гор, отрогов и плоскогорий, впадин и пустынь, знал наперечет названия малых и больших стран и городов мира, имел представление о значительных исторических событиях, случившихся со времен потопа и до наших дней.
Также, по мнению моих учителей, я обладал врожденными аналитическими способностями.
В самом деле, по отдельным деталям я моментально догадывался о механизме в целом.
Так, например, в первом классе, случайно увидев изображение мужских и женских половых органов, я немедленно сообразил, как они взаимодействуют (что впоследствии и подтвердилось!)
Отчего-то не помню, когда я смеялся и смеялся ли я вообще.
Не то чтобы у меня отсутствовало чувство смешногопросто внешне оно не проявлялось.
Ровесники в классе интуитивно меня побаивалисьчего еще можно ждать от неулыбчивого человечка!
Я и сам никого не пускал в мою жизнь.
Придя в школу и сев за парту, уже не вставалразве что в туалет, когда становилось невмоготу.
Если кто-то со мной заговаривал, я обычно кивал в ответ либо мотал головой.
И также тупо молчал и опускал взор, когда меня звали побегать, поплавать или в кино.
Я приучил себя при общении не улыбаться: едва улыбнулсяи уже ты в плену!
Лишь однажды я сделал исключение для своего соседа по партеАлмаза Галимуллы
11
Теперь-то я понимаю, что все мои встречи или знамения, посланные мне по жизнистранного вида прохожий, треснувшее зеркало, внезапный порыв ветра, посвист иволги, белка, перебежавшая лесную тропу, или падающая с неба звездапроисходили по плану.
Не могли же они возникнуть случайно: ворона, за хвост которой я уцепился, когда нечаянно выпал из окна; или тощий, облезлый кот, принявший смерть вместо меня от крыс-людоедок; или тот же Галимуллазеленоглазый уродец с хищным ястребиным профилем и горбом повыше лопаток.
Алмаз, как он мне объяснил, в переводе с татарского языка означает бриллиант чистой воды, а Галимуллани больше ни меньше, как Аллах Всеведущий.
Аллах, который Аллах, Он, может, и знает все наперед и назадвот только Галимулла был полон неведения, когда согласился сидеть рядом со мной.
Помню, он лихо стянул со спины новый ранец и вывалил на парту татарские сладости и печенья.
Куший, чо хочиш, каныш, и скольки хочиш! воскликнул Алмаз от всей своей маленькой большой души.
Увидев мое замешательство, он сам стал щедро совать мне пахучие леденцы.
Я татарын, каныш, панимаиш? весело смеялся он и тряс меня за руку. А канышзначит друг, понимаиш?
Отчего-то я глянул в окно на мать мою, не спускавшую с меня глаз, и нерешительно помотал головой.
Да куший, каныш, не баись! засмеялся Алмаз. Мамушка мой сделил дли мине!
При слове «мамушка» маленький горбун неожиданно горячо прижал обе руки к груди, будто там у него неожиданно образовалась дыра.
У меня же при этомвпервые, наверное! слезы из глаз потекли.
Ты чиво? изумился Алмаз и погладил меня по плечу.
И тут мы увидели друг друга по-настоящему (а когда люди видят друг друга по-настоящему, между ними возникает незримая связь, нарушит которую разве что смерть!).
Алмаз был первым, кто дал мне почувствовать вкус сладкого.
Он же первым открыл для меня целый мирмир большой, любящей семьи
Сколько раз, лежа на ледяных газетах, я представлял моего друга утопающим в жарких перинах и то, как приятно ему просыпаться в родительском доме, где его все любят и нежат.
Меня, восьмилетнего мальчика, не знавшего отца, потрясали восторженные Алмазовы рассказы о его десяти братьях-богатырях и пяти сестрах-красавицах, о добрейших родителях, обожающих и балующих своих детей, о многочисленной шумной родне, верных друзьях и веселых знакомых.
У меня натурально захватывало дух, когда он перечислял своих знаменитых предков: Чингис-хан, называл он уверенно, породил Джучи-хана; Джучи-хан, в свою очередь, подарил жизнь Кызыл-тину; а Кызыл-тин, пришло времяЮвашу; Юваш оставил после себя Иши; а ИшиМамета; а МаметКуташа; и после Куташа, благословение Аллаху, еще родились Аллагула, Кузей, Ебардула, Мунчак и Юрак
Ты не думый, каныш, я давно на свете живу! любил повторять Алмаз не без гордости.
Я помню, меня восхищала его убежденностьчто он не вчера родился и не завтра умрет.
Вместе с тем он заметно печалился и нередко размышлял вслух о краткости отпущенной человеку жизни и, словно предчувствуя собственный близкий закат, торопил и подстегивал время, стремясь успеть самое главное.
Продолжение родавеликого рода Галимуллы! вот что больше всего заботило моего маленького друга.
У десяти его старших братьев, которые были женаты, рождались девочки, будто назло, иногда даже по три за разчто, по словам Галимуллы, угрожало существованию их древнейшего рода.
Женщина, говорил он, у татар в великом почетено все-таки до известного предела!
Любой нормальный татарин денно и нощно молится о даровании ему сынапоскольку, как объяснил мне Алмаз, согласно древнему поверью, только сын после смерти отца возвращает его обратно на землю.
А если нет сынато кто возвратит? в ужасе вопрошал и хватался руками за голову маленький Галимулла.
Моей детской фантазии, признаюсь, недоставало, чтобы осмыслить сам ход процесса: рождение сына, затем смерть отца и новое его рождение
И сколько бы ни толковал мне Алмаз про вечную душу отца, которая не умирает, а где-нибудь парит и только дожидается зова любимого сына, у меня все равно оставались вопросы, вроде тех, что занимают ум любого мало-мальски мыслящего младенца: как это все получается и с какой целью?
Тем не менее вслух я своих сомнений не высказывал, слушал внимательно, не прерывая, и никогда над ним не смеялся.
Похоже, я был единственным в мире существом, которому он поверял свои помыслы и секреты.
Алмаза в семье обожали и баловали, обещали любую красавицупусть только он чуть-чуть подрастет.
Галимулла же терпеть не хотел и после уроков, вместо того, чтобы гонять с другими мальчишками в футбол или резаться в карты и покуривать, решительно отправлялся на швейную фабрику или молокозавод, в трамвайно-троллейбусный парк, больницы, прачечные и пункты общественного питания, где и высматривал ту единственную, что родит ему сына.
Удивительным образом он догадался, что ему бесполезно разыскивать суженую среди ровесницвосьмилетних девчонок, и по-умному сузил круг потенциальных претенденток.
Приметив красивую, статную женщину с бедрами как у слона, мой маленький друг подходил к ней и без обиняков предлагал руку и сердце (он всерьез полагал, что женщина с бедрами как у слонакак раз то, что надо!).
Бывало, признавался Алмаз, в ответ они смеялись ему в лицо, обзывали уродцем, случалось, и шлепали.
И также встречались особы, желавшие видеть его инструментназовем его оным.
Тут он умолкал и стыдливо краснел, удивляясь бестактности женщин.
Они не знали, о чем просили!
Самые отъявленные шутницы бледнели и падали в обморок еще прежде, чем он успевал предъявить оный инструмент во всем его грозном величии
12
Воистину, я не великий поклонник описаний половых органов, постельных сцен или оргий, и если я сам в моей исповеди упоминаю о чем-нибудь подобномто делаю это вопреки вкусу и принципам, исключительно в интересах полной правдивости моего невеселого повествования.
Итак, изъясняясь витиевато, со стороны оный инструмент Галимуллы (тот самый, что он без отказа демонстрировал на фоне щуплого детского тельца первоклассника) действительно смотрелся инородно.
Говорить откровенно, как это выглядело попросту не с чем сравнить разве только представить кузнечика с торчащей на километр стрелой башенного крана
Оный, казалось, у Галимуллы существовал отдельно и недостаточно сообразуясь с желаниями и возможностями своего хозяина.
Галимулла, например, как всякий мальчишка, любил побегатьно оный при этом болтался, волочился следом, доставляя неудобства и влияя на скорость.
Только Галимулла пытался сосредоточиться на вечном и непреходящем, как оный упрямо увлекал его в низменные сферы.
Галимулле приходилось постоянно одергивать оный, показывая, кто из них главный.
Нередко бывало, бедняге Галимулле доставались удары, на самом-то деле предназначенные для оного.
Оный, в отличие от своего хозяина, арифметики не терпел.
Стоило Зое Петровне (подслеповатой старой деве с милым поросячьим лицом, впалой грудью и безразмерными слоновьими ногами!) произнести: один плюс один, как из алмазовых штанов томно и неторопливо выползало пробудившееся чудовище и билось о парту, будто в припадке эпилепсии.
И с этим мой друг был не в силах боротьсяпоскольку и сам с неподдельным изумлением взирал на происходящее.
Всех в классе при этом, понятное дело, охватывало карнавальное ликование.
Зоя Петровна сначала кричала, потом вдруг хваталась за эбонитовую указку и уже со всей яростью одинокой жизни обрушивалась на Алмазова разбойника.
Зачем мне все это, каныш? иногда вопрошал Алмаз, бриллиант чистой воды, рассеянно поигрывая детскими ручонками отнюдь не игрушечным оным.
Увы, ни тогда, ни теперь у меня нет ответа на этот вопрос: почему мы такие, а не другие?..
13
Время шло, мы взрослели, однако же мечта моего верного друга о той единственной, что полюбит его великой любовью и подарит ему сына, все не исполнялась.
А после смерти отца он и вовсе переменился: больше молчал, почти не шутил и редко улыбался; и, что особенно настораживало, он, как бывало, после уроков уже не совершал дерзких набегов на женщин, но понуро отправлялся в лес или к речке, где подолгу сидел и печально глядел на воду.
Однажды как помню, стоял февраль пора низкого неба, туманов и слез в тот день Галимулла явился в школу с опозданием, к большой перемене, чего с ним прежде не случалось.
В зеленых глазах его читались решимость и отвага.
Сегодня, каныш! решительно прошептал Галимулла и без каких-либо объяснений потащил меня в дальний угол школьного двора, к полуразрушенному корпусу старой мужской гимназии.
Там он неспешно достал из карманов отцовского тулупа бутыль с самогоном, вату, бинты, катушку суровых ниток с иголкой и широченный, до блеска заточенный татарский нож с цветной инкрустацией на рукояти.
Наконец, аккуратно все это разложив, Галимулла подчеркнуто неторопливо повернулся ко мне.
И тут мы с Алмазом опять, во второй раз, увидели друг друга по-настоящему
Неважно, когда и в какой связи я рассказывал Галимулле библейскую версию о сотворении Богом Евы из ребра Адаматолько верно то, что впервые о ней он узнал от меня!
На меня же, в итоге, легло неподъемное бремя быть Богом
Он еще ничего не сказаля уже содрогнулся.
И первым желанием было бежать, звать на помощь и всеми доступными средствами уберечь моего бедного маленького друга от верной гибели.
Между тем я застыл на месте, словно загипнотизированный.
Помню, он взял в руки нож и отчаянно прошептал, что, в случае моего отказа, он сам, на глазах у меня, отсечет себе оный (по самые яйца, цитирую, так и сказал!)
С тех пор я не однажды себя спрашивал: мог ли я в ту минуту остановить моего друга?
И сам же себе всякий раз отвечал: нет, не мог!
Кто однажды решился ступить на тропу, откуда не возвращаются, тот с нее уже не свернет.
Вольно при этом кричать и стенать, рвать на себе волосы и бить в колоколатолько назад, увы, пути не бывает
Не спуская с меня испытующих глаз, Галимулла протянул мне старинный татарский нож с глубокими зазубринами и кусачки.
Помедлив, я принял нож в правую руку, а кусачкив левую.
Потом поменял их местами, должно быть, решив, что орудовать кусачками мне будет сподручнее правой рукой.
И тут же, как помню, меня осенило, что для начала, мне, скорее всего, понадобится нож, и опять поменял их местами.
Да поможет тебе Аллах, каныш! рассеянно пробормотал Галимулла, напряженно глядя наверх, будто увидел там, в небе кого-то.
Так, с ножом и кусачками наперевес, я стоял и ждал, покуда мой друг обнажился по пояс, постелил тулуп на полу и потоптался на месте, как бы приноравливаясь к импровизированному операционному столу.
Не мешал я ему, когда он молился, закрыв глаза и приблизив обе напряженных ладони к лицу.
Не торопил, и пока он вертелся, пытаясь по солнцу определить правильное направлениена Мекку.