Наконец Галимулла вытянулся и замер.
Тут режь, каныш! подчеркнуто отрешенным тоном повелел Алмаз, поглаживая пальчиком, как в последний раз, искомое ребро, аккуратно помеченное фиолетовыми чернилами.
Не успел я, однако, прикоснуться к нему, как он с диким воплем: «Шайтан!» подскочил и принялся бить себя по лбу и сокрушаться, какой он ишак! и как он забыл! как мог позабыть!
Я стоял перед ним на коленях и не понимал, в чем моя вина.
Великий Аллах до того, как забрать у Адама ребро, говорится в Коране, наслал на него сладкий, как рахат-лукум, сон! прошептал он, пронзительно глядя на меня.
Не успел я ему возразитьчто я не Аллах, а он не Адам! как он с яростным воплем «Аллах акбар!» влил в себя без остатка бутыль самогона
14
И вот он лежал предо мной, обнаженный по пояс, а я недвижимо склонился над ним, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами.
С одной стороны, я безмерно желал добыть для него ту единственную, о которой он так сильно мечтал, а с другойя не мог взять на себя роль Аллаха.
Впервые меня раздирали сомнения, вроде:
что, если вся эта история о происхождении женщины из мужского ребра является чьим-то чудесным, но вымыслом?
и что мне с ним делать, с ребром, уже после того, когда я (по настоятельной просьбе Алмаза: предельно бережно!) отделю его от плоти?
и куда и к кому мне бежать с ним (Алмаз не сказал, а я не спросил)?
и вообще, размышляя, я не мог постичь парадокс превращения примитивной кости в женщину
Я медлил, короче, как будто ждал знака.
Как вдруг я едва устоял от удара под дых холодного северного ветра.
Почти одновременно меня обожгло горячим дыханием юга.
По левую руку от меня пошел дождь, а по правуюснег.
Почва подо мной содрогнулась, солнце померкло, землю окутал мрак, а на черном небосводечто меня, собственно, потрясло! возник разъяренный, пылающий лик матери моей.
Перекрывая бурю, она мне кричала, чтобы я оставил в покое пьяного в дым татарчонка, немедленно возвращался в класс и садился за парту у окна, и что не для того она тратит жизнь, чтобы я все испортил.
За доли мгновенья, что я глядел на неё и пытался осмыслить, каким это образом мать моя оказалась на месте солнца, я практически ослеп.
На лице вместо глаз у меня образовался черный провал, через который ворвались ветры ярости и отчаяния.
И тут я впервые не смог удержаться и погрозил ей ножом:
Оставь нас, прошу! вдруг потребовал я, сам поражаясь собственной смелости.
Ты не знаешь, что просишь! раскатисто расхохоталась мать моя.
Но я обещал! крикнул я.
Ты, что ли, Бог, чтобы обещать? скатилось с небес.
Бог хочет любви, и мой друг тоже хочет любви! слабо возразил я, почти теряя надежду на понимание.
Только Богу дано хотеть невозможного! возразила она тем же тоном, полным презрения.
Тут я молчал.
И не знал, что ответить.
Черный огонь бессилия жег меня изнутри.
Я чувствовал, как во мне закипает кровь, лишая последней способности мыслить и противостоять.
Все равно, он просил, и я обещал! закричал я наверх из последних сил. И пускай я не Богя ему помогу! И пускай я не Богвсе равно, я его не оставлю! И пускай я не Бог! бунтовал я и рвался, пускай я не Бог!..
Как ни странно, однако, но с каждым моим восклицанием: «пускай я не Бог!» во мне самом с еще большей силой крепла решимость исполнить самое заветное желание моего единственного друга.
Пока мы с ней так препирались, она спустилась с небес и повисла вровень со мной.
Мне сделалось невыносимо жарко.
Кир! Кир! находило и жалило меня солнце, куда бы я ни бежал в поисках спасения.
Но я обещал! кричал я, отчаянно размахивая руками.
Опомнись, ты, дурень! раненым зверем ревело оно, подражая голосу матери моей.
Но я обещал! продолжал я хрипеть, как в удушье
Не знаю, как долго продолжалось это безумие, подобное светопреставлению.
И не вспомнить уже, когда все опять возвратилось на круги своя.
Только, очнувшись, я вдруг обнаружил Алмаза Галимуллу в луже крови и мать мою со старинным татарским ножом с глубокими зазубринами в глазу
15
В чем я не раз с удивлением убеждался и к чему уже вряд ли привыкнутак это к безраздельной власти слов над беззащитной реальностью.
В самом деле, как мы ее, эту реальность, назовемтакой она, реальность, нами увидится!
Услышав про наводнение, мы представляем реку, вышедшую из берегов, но при слове «потоп» уже видим, как хляби небесные с устрашающим грохотом обрушиваются на бедную землю и как исчезают под безжалостной водой города, страны и материки, как гибнет в отчаянии и муках все, что имело дыхание жизни.
И не так вроде бывает страшно, когда войну называют вооруженным конфликтом, убийцупохитителем жизни, а насильника и маньякадушевнобольным
Само словосочетание «детская комната» способно навеять светлую грусть по канувшей в Лету поре, когда можно ползать среди лошадок и слоников, машинок и паровозиков и не испытывать никаких забот.
По злой иронии Судьбы маленький ад, в котором я оказался после известных событий, симпатично именовался Детской комнатой при Районном отделе внутренних дел 13.
Попадали в нее, минуя разъезжавшиеся в стороны бронированные двери и литую стальную решетку вертикального хода, а как возвращалисьто тайна, покрытая мраком.
От бетонных стен и низкого потолка веяло холодом и тоской.
Окон в этой обители зла не наблюдалось, единственным источником света служила тусклая лампочка под низким потолком, слабо освещавшая невиданных размеров женоподобное существо, царственно возлежавшее на гигантском троне красного дерева, с парчовым покрытием и платиновой табличкой с гравировкой на резной спинке: генерал-полковник милиции Каинова Н.А.
В пеньюаре цвета кровавой зари, в небрежно наброшенном поверх могучих плеч кителе с золотыми генеральскими погонами, с зеленым бантом на огненно-рыжей, будто охваченной пламенем, квадратной голове с двумя белесыми, близко посаженными глазками-буравчиками, глядящими страстно и пронзительно из-под тонко ощипанных дужек бровей, с неровной порослью усов над тонкой верхней губой и замусоленной папиросой в черных щербатых зубахвсем своим видом начальник Каинова Надежда Авелевна являла собой симбиоз женщины и солдата.
Свободны! громовым голосом объявила генерал двум рогатым полковникам, притащившим меня к ней за ноги, жестоко избитого, окровавленного и окованного пудовыми ржавыми цепями.
Служим Советскому Союзу! в унисон прокричали полковники и бесследно растворились в сумеречном пространстве каземата.
По всему судя, мы остались вдвоемтолько я и она.
Я не мог ее видеть, поскольку валялся у подножия трона, лицом в ледяной бетон.
Не в силах поднять головы, я только слышал ее тяжелое с присвистом дыхание и затылком чувствовал на себе обжигающий холодом взгляд.
Я покрылся корочкой льда, пока мы молчали.
Ну хорош! наконец прозвучало набатом в замогильной тишине Детской комнаты.
Хорош, матереубивец! хрипло повторила генерал, мощной дланью хватая меня за воротник моего суконного пиджачка времен Первой мировой войны и мощно вознося над собой.
«Цепи на мне тяжелее меня!» отчего-то подумалось мне.
Минуту-другую она внимательнейшим образом разглядывала меня на расстоянии вытянутой руки.
Вид у меня был еще тотсудя по тому, как она вдруг брезгливо поморщилась, вследствие чего ее нижняя губа невероятным образом сомкнулась с дужками бровей.
Ты Данту читал? неожиданно вопросила Каинова Н.А., устрашающе похлопывая черными щетками искусственных ресниц.
Я хотел ей сказать, что читал, и не однажды, но только простонал: а-а
Вот и я тоже чувствую, что не читал! с дьявольской улыбочкой на устах констатировала она. А когда бы читал, продолжила, встряхивая меня, как нашкодившего кота, то, может, и знал бы про Ад, что ждет тебя не дождется!
Без преувеличения, автор «Божественной комедии», после Софокла, входил вторым номером в круг нашего обязательного чтения.
Я мог бы цитировать генералу строки из «Ада», из первой части трилогии великого флорентийца («Чистилище» и «Рай» мать моя находила занудными и необязательными), но малейшее шевеление разбитыми в кровь губами доставляло мне страдание.
Гляди! властно воскликнула генерал, вознося меня еще выше, под потолок; при этом сама она оставалась неподвижной, и только ручища ее непостижимым образом удлинилась, подобно стреле башенного крана.
И тут же с тяжелым грохотом, как по команде, разъехались в стороны бетонные полы каземата, открыв моему потрясенному взору огнедышащий зев гигантской пропасти, буквально кишащей мириадами человеческих существ, терзаемых бесчисленными популяциями ядовитых змей, а также лютыми львами с вздыбленными гривами, тощими волчицами и прочими подобиями ежей, ехидн, шакалов и гиен.
Несметные тучи малярийных комаров и навозных мух, диких ос и свирепых слепней носились туда и сюда под музыку Вагнера и безжалостно жалили, кололи и пили из несчастных кровь.
Разум мутился от стонов и криков адовых пленников.
С окаянного дна на меня вдруг пахнуло зловонием и тоской.
Вероятно, и в самых своих невероятных фантазиях я бы не смог увидеть воочию все девять кругов Ада, когда-то так точно и образно описанных Данте Алигьери.
«Здесь кладбище для веривших когда-то, что души с плотью гибнут без возврата!» припомнилось мне.
А ну-ка, не жмуриться, матереубивец! встряхнув меня, страшным голосом воскликнула генерал.
Я открыл глаза, повинуясь приказу.
Воистину, зримая реальность, представшая моему потрясенному взору, в разы превосходила возможности человеческого воображения.
Крики и мольбы тонущих в реках кипящей смолы, страждущих в объятиях скопищ мерзких червей, горящих на вечных кострах, раздираемых диким зверьем на куски, пронзаемых насквозь, как кинжалами, стальными хвостами крылатых драконовпроникали в меня до костей и корябали душу.
Страшный вопль раненого зверя вырвался из меня и кубарем прокатился по всему периметру каземата.
Не орать, не люблю! грозно осадила меня Надежда Авелевна.
Кажется, я все-таки закричал и задергался из последних сил, от чего пиджачок затрещал и расползся по швами я полетел в тартарары
16
Слава Богу, живой! непривычно по-доброму прозвучал голос матери моей.
Едва я открыл глазаона положила мне руку на грудь и попросила не волноваться, а тихо лежать, как лежу.
Сынок, будешь жить! интригующе пообещала она.
Между тем мое тело, казалось, кричало от болисовсем как после смертельных сражений на берегу Сучара-ручья.
«Сынок будешь жить» повторял я про себя, почти осязая на вкус языком каждую буковку слова: ж-и-т-ь
Неожиданно я обнаружил себя лежащим на матраце с подушкой (чего прежде со мной не случалось) и укрытым старой солдатской шинелью.
В воздухе витали запахи щей на сальце с обжаренным луком.
Поистине, мне снились сныодин фантастичней другого!
Наконец, в слабом утреннем свете, нечетко, на фоне решетки я различил мать мою, задумчиво что-то помешивающую ложкой в старом, помятом солдатском котелке времен Первой мировой войны.
Вот доварю, и поешь! наконец, долетел до меня шепоток, подобный ласковому дуновению ветерка.
Четыре насквозь прозаических слова«вот!» «доварю!» «и!» «поешь!» прозвучали сонетом.
Удивительные на слух слова: щец на сальце с поперченным лучком, капусткой квашенной, морковкой, лавровым листком и чесночкомпротекали в меня, не встречая препятствий.
Уж поверь, таких щец ты еще не едал! стоя ко мне спиной, мелодекламировала она, призывно почмокивая губами.
Ну чего, оклемался малец? послышался хриплый, до боли знакомый голос.
Не убили, спасибо, товарищ Каинова Надежда Авелевна! процедила сквозь зубы мать моя.
И тут же мне вспомнились жуть и кошмар, пережитые мной этой ночью в Детской комнате 13.
«Так то был не сон, и она мне не снилась, а существует!» подумалось мне.
Так били не до смерти, до полусмерти! как будто расстроилась генерал.
Гляди, если что! погрозила ей мать моя.
Как просилатак били! как мне показалось, с обидой и некоторой толикой сожаления повторил хриплый женский голос.
Не дай Бог помретворочу с того света! произнесла мать моя, впрочем, без пафоса.
Немногих, однако, встречала оттуда! заметила вскользь генерал.
Тут случай такой начала было мать моя и умолкла. Тут случай особый сказала и стихла; как будто утратила нить или забыла слова.
«О ком это они говорят? безуспешно гадал я, взирая на женщин. Неужели обо мне?»
Да живой, говорила, не помер! должно быть, заметив мой взгляд, обрадованно закричала Каинова Надежда Авелевна, на сей раз представшая в образе старшины сверхурочной службы Министерства внутренних дел СССР.
Пробудился, сынок! наконец, обернулась ко мне лицом
17
О, лучше бы я не проснулся тогда и лучше бы мне было не видеть ужасный татарский нож, что торчал по самую рукоять в левом глазу матери моей!
Тут я заново, можно сказать, пережил поистине чудовищное убийство моего любимого друга Галимуллы и также необъяснимое ранение матери моей.
Какие-то факты я, может статься, и преувеличил.
К примеру, Детскую комнату 13 я поначалу воспринял в Дантовом, если можно так выразиться, освещениитогда как на деле она представляла собой типичную камеру пыток для провинившихся подростков.
Невероятная генерал Каинова Надежда Авелевна по пробуждении оказалась старшиной милиции и происходила, насколько я понял, из одних мест с матерью моей, а гигантский трон красного дерева, на котором она демонически доминировала, был обыкновенным крашеным стулом.
В остальном я, надеюсь, не отдалился от буквы документального повествования
Кормили они меня в четыре рукия едва успевал открывать рот.
Наконец, насытившись щами, я откинулся на подушку и зажмурил глаза.
Нож в левом глазу матери моей торчал, как упрек и напоминание о том, что мне хотелось забыть.
Я всего ожидал в ту минутутолько, однако же, не того, о чем она мне поведала
18
Но прежде она проводила за дверь старшину-генерала и лишь потом, помолчав, завела леденящую разум историю
19
«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте!» когда-то воскликнул великий Шекспир и повторился: есть!
Отсюда, из камеры датской тюрьмы, где я в муках и скорби пишу эти строки, он мне представляется милым романтиком, так и не изведавшим истинных, а не придуманных трагедий.
Скорее Дантене Шекспирживо вспоминался мне на всем протяжении материнского повествования:
«Трехзевый Цербер, хищный и громадный, Собачьим лаем лает на народ,
Который вязнет в этой топи смрадной. Его глаза багровы, вздут живот,
Жир в черной бороде, когтисты руки; Он мучит души, кожу с мясом рвет.
А те под ливнем воют, словно суки; Прикрыть стараясь верхним нижний бок, Ворочаются в исступленье муки»
Мне так все и виделось: разверстые небеса и падающие на землю громы и молнии, смерчи, ветра, ураганы, тайфуны, тонущие в сере и пепле города и веси, ревущий в беспамятстве скот и люди, тщетно молящие о пощаде
20
Начала она буднично и без нажима, и рассказ ее звучал спокойно, без пафоса, в третьем лицетак, будто совсем не она являлась центральным действующим лицом тех, повторюсь, леденящих разум, событий.
Временами, по мере того, как она углублялась в прошедшеетечение речи её замедлялось, глаза вдруг цепенели, а лицо покрывала смертельная бледность.
Любой другой на её месте стонал бы и выл, проклиная судьбу и день, когда появился на свет.
Она же на протяжении всего повествования ни разу не всхлипнула, не зарыдала.
Даже сегодня, зная ответ на вопрос, из какого источника мать моя черпала силы для выживания, я не перестаю поражаться её стойкости и самообладанию
21
Итак, в белорусских лесах, как поведала мать моя, на хуторе Диком, в семи верстах от местечка Чапунь, что на Ислочь-реке, проживали испокон веку старый Кастусь с любимой супругой Ефимией, одиннадцатью сынами и двумя двенадцатилетними дочурками-близняшкамиДаяной и Бездной.