Боже правый, нечего сказать, лакомый кусок мне посулили! Да чтоб я спала на этих пуховиках? Других дураков поищите, дон Франсиско! Чтоб в полночь ваши мысли повылезали и забрались мне в глаза и в уши? Да вся эта нечисть меня с ума сведет, я последнего покоя лишусь. Ведь уж кто-кто, а я всю вашу подноготную знаю Меня на мякине не проведете Там, в тюфяках, все ваши грехи: ваша скупость, слезы бедняков, проценты, которые вы из них сосете, цифры, что кишат у вас в черепе и сколачивают вам барыш Да если я на эти тюфяки улягусь, так в смертный час пучеглазые жабы будут прыгать возле моей постели, а на груди у меня свернутся клубком поганые змеи Черти, уродливые, с длинными усищами и ушами, как у летучих мышей, схватят меня и поволокут в преисподнюю, разрывая на части. Нет, убирайтесь вы к псам со своими перинами! Я хоть и сплю на мешках с тряпьем, да укрываюсь зато божьей благодатью. Моей постели, пожалуй, и вы позавидуете Вот уж где покойно спится!
Отдай мне ее, тетушка Рома, отдай, воскликнул скряга. Если мой сын поднимется, я клянусь по гроб жизни спать на ней и питаться только объедками, как и ты!
Дорого яичко к Христову дню! Вы теперь хотите рукой до неба достать. Ох, сеньор, сеньор! Каждой пташке свои перышки. Вам так же пристало спать на моей постели, как ослице носить серьги с подвесками. Только беда и надоумила вас такие слова говорить, а поправься ваш сынокопять станете Иродом окаянным! Ох, опомнитесь! Дело-то ведь к старости идет: в один прекрасный день и за вами явится безносая, а ее-то уж не надуешь!
Да с чего ты взяла, грязная ты рожа, что я злодей или был когда-нибудь злодеем? вспылил Торквемада, схватив старуху за шиворот и с силой встряхивая.
Оставь меня, пусти, не трогай! завопила тетушка Рома. Я тебе не бубен, чтоб меня трясти. На моих глазах много воды утекло, и пропасть разного народа я на своем веку перевидала; а вас, сеньор, я знаю еще с тех пор, как вы задумали жениться на Сильвии. Недаром я ей не советовала идти за вас, недаром предсказывала, что несладко ей, бедняжке, придется. Теперь вы набили мошну, так уж и не помните, как поначалу грош к грошу подбирали, Но я точно вчера помню, как вы держали все под замком от бедной Сильвии и даже горох ей выдавали по счету. Несчастная! Вечно она недоедала, тощая такая, с голоду чуть не выла. Не приноси я ей тайком яичко-другое, она бы уж двадцать раз ноги протянула. А помните, как вы вставали по ночам и шарили на кухне, не спрятала ли Сильвия чего съестногопожевать от вас украдкой? Помните, как нашли кусок вареной ветчины да ломоть пирога, что дали мне в доме маркизы, а я снесла Сильвии и велела ей не давать вам ни крошки, самой все съесть? Вы забыли, как на другой день, когда я пришла, вы набросились на меня, точно тигр, свалили с ног и стали бить каблуками? Я не рассердилась, нет, я пришла опять, и каждый день носила поесть бедняжке Сильвии. Вы ведь сами ходили за покупками, и мы не могли урвать у вас ни сентимо; у бедняжки не было даже лишней юбки. Она была мученицей, дон Франсиско, истинной мученицей! Вы копили деньги: каждый дуро приносил вам в месяц по песете, а в доме сидели на черством хлебе с вяленой рыбой да на винегрете! Спасибо, еще я делилась с вами тем, что давали мне в богатых домах. Однажды вечером я принесла окорокприпоминаете? так вы шесть дней кряду варили из него похлебку, пока в свинине не осталось жира меньше, чем совести в вашей бесстыжей душе! Разве я обязана была вас подкармливать? Я делала это ради Сильвии, ведь я принимала ее у сеньоры Руфины в старом доме в Собачьем тупике. Вы из себя выходили, коли я прятала для нее лакомый кусочек, а вам не давала. Да очень мне надо было набивать ваше собачье брюхо, хуже, чем собачье, прости господи! А дали вы мне когда-нибудь хоть грош? Сильвия мне дарила что могла, потихоньку от вас, само собой. Но вы, скопидом вы этакий, что вы мне дарили? Ржавые гвозди да мусор? Так нечего теперь ангелом прикидываться. Никто вашей доброте не поверит!
Ах ты, чертова перечница! опомнился, наконец, разъяренный Торквемада. Да не будь ты седая, я б от тебя мокрого места не оставил! Лгунья ты подлая, дьявольское отродье! Кто тебе голову начинил этими сплетнями, этими небылицами? Больше двадцати лет ты ела мой хлеб, а теперь обливаешь меня грязью! Змея ядовитая! Все равно тебе никто не поверит ни на земле, ни на небе! Будь ты проклята, ведьма! Самая зловредная из всей нечисти, что водится на небесах то бишь в аду!..
Часть 9
Гневу Торквемады не было пределов. Старая ветошница уже была в добрых ста шагах от его комнаты, а он все еще выкрикивал ей вдогонку ругательства:
Пугало огородное, паучья мать! Уж я тебе всыплю, попадись мне только в руки Так поносить меня, меня!
В бешенстве метался он, точно преследуемый призраками, мерил шагами тесную спальню и туалетную и несколько раз с такой силой стукался головой об стену, что звук удара разносился по всему дому.
Наступал вечер, и вокруг несчастного ростовщика уже сгущались сумерки, когда он отчетливо услыхал, как зашелся криком Валентин, охваченный новым приступом горячки. «А еще говорили, что ему легче Сыночек мой, кровь моего сердца!.. Предали нас, обманули!»
Руфина, вся в слезах, вбежала в берлогу скряги, крича:
Ах, папочка, как ему плохо! Если б ты знал, как плохо! Этот негодяй Кеведо! заорал Торквемада, яростно грызя ногти. Я выпущу из него все кишки! Он убил моего сына! Ради бога, папа не противься божьей воле Раз господь так судил
Я не противлюсь, черт побери, не противлюсь, но я не хочу отдавать моего сына, не хочу! Ведь он мой! Понимаешь, мой, плоть от плоти и кровь от крови
Смирись, смирись, папочка, не богохульствуй! восклицала дочь, заливаясь слезами.
Не могу я, не хочу я смириться. Ведь это воровство, разбой И все от зависти, только от зависти!.. Нечего ему там делать, пусть говорят что хотят, нечего! О боже! Какой обман, какое надувательство! Небо, ад, бог, дьяволсорок тысяч чертей! Смерть, эта шлюха смерть! Не вспомнит, небось про мошенников, болванов, неучейконца-краю им нет, а зарится на моего сыналучшее, что есть на свете!.. Нет, этот мирсплошная скверна, мерзкое свинство!
Руфина вышла, и явился Байлон с сокрушенной физиономией. Он только что был у больного: Валентин метался в агонии, а кругом причитали соседки и друзья дома. Расстрига хотел подбодрить убитого горем отца; обняв Торквемаду, он заговорил хриплым голосом:
Мужайтесь, друг мой, мужайтесь. Сильные духом познаются в беде. Вспомните великого мудреца, что на заре человеческой истории погиб, распятый на кресте
К черту вашу зарю и ваше человечество! Убирайтесь прочь, клоп вонючий! Вы самый назойливый, нудный и несносный человек на свете! Вечно вы меня пичкаете всякой белибердой, когда у меня душа болит.
Успокойтесь, друг мой. Человек бессилен против установлений Природы, Человечества, Великого Целого. Человек! Да ведь это муравей что муравейблоха! И даже того меньше!
Этот голубок даже меньше, этот ах, проклятье! с дьявольским сарказмом передразнил расстригу Торквемада, занося над ним сжатый кулак. Я размозжу тебе череп, если ты не замолчишь Плевать я хотел на великое целое, великое частное и всех вшивых, которые это придумали! Оставь меня в покос, или, клянусь проклятой душой твоей матери
В это время снова вошла Руфина; две подруги поддерживали несчастную под руки, уводя прочь от тягостного зрелища. Бедная девушка не могла больше сдерживатьсястеная, упала она на колени и, видя, что отец готов сцепиться с Байлоном, сказала:
Папа, ради бога, не будь таким. Смирись Смирись, как смирилась я, видишь? Бедняжка Когда я подошла к нему ах! На мгновенье сознание вернулось к нему, и он сказал звонким голоском: «Я вижу ангелов Они зовут меня к себе»
Сын мой, душа моя, жизнь моя! не своим голосом завопил Торквемада, теряя рассудок. Не уходи, не слушай ты этих ангелов. Ведь они мошенники, они хотят обмануть тебя Останься с нами
С этими словами он рухнул на пол и забился в корчах. Даже богатырь Байлон не мог справиться с ним: судороги сотрясали тело ростовщика, изо рта, сведенного болезненной гримасой, брызгала пена и раздавалось свирепое рычанье; катаясь по полу, безумец до крови раздирал себе ногтями шею и грудь Зрелище поистине устрашающее!
Байлон и мясник держали Торквемаду, а фотограф и Кеведо утешали сраженную горем, но не потерявшую самообладания Руфину. Дом наполнился соседями и друзьями, пришедшими, как принято, выразить соболезнование и предложить свои услуги. Когда припадок дона Франсиско, наконец, прошел, он впал в забытье. Друзья перенесли его в постель, и он уснул тяжелым, мертвым сном. По совету Кеведито тетушка Рома принялась растирать больного щеткой, словно желая отполировать его до блеска.
Валентин уже скончался. Сестра должна была волей-неволей вернуться к его ложу. Она покрыла поцелуями лицо усопшего, потом, овладев собой, приготовилась с помощью подруг отдать последний долг бедному мальчику. Руфина держалась мужественно, куда более мужественно, чем отец. Очнувшись от страшного обморока и осознав крушение своих надежд, Торквемада совсем обессилел и пал духом. Он то беззвучно рыдал, то вздыхал так, что слышно было по всему дому. Через некоторое время, изнемогая от слабости, он попросил чашку кофе и кусочек поджаренного хлеба, утрата надежды повлекла за собой нервное оцепенение, а оно в свою очередь вызвало необходимость восстановить утраченные силы. В полночь ему подали для подкрепления напиток из хереса пополам с мясным бульоном и яичным желтком, приготовленный сестрой фотографа и женой мясника.
Не знаю, что со мной, говорил Душегуб, похоже, конец мне пришел.
Тяжелые вздохи и глухие рыдания скряги не смолкали почти до рассвета; затем острый приступ горя вновь охватил его. Торквемада метался, твердил, что хочет видеть сына, «воскресить его любой ценой», порывался соскочить с постели Байлон, мясник и остальные друзья едва могли удержать его и успокоить. Под конец им все же удалось уложить беднягу, чему немало способствовали философские рассуждения дона Хосе и мудрые изречения мясника, человека неграмотного, но доброго христианина.
Вы правы, пробормотал дон Франсиско, подавленный и безвольный. Что еще остается мне, кроме смирения? Смирение! Толковать-то о нем легко! Судите сами, много ли проку быть добрей ангелов, посвятить себя обездоленным, творить добро тем, кто нас терпеть не можети вида нашего не выносит Нет уж, чем благодетельствовать разным мошенникам да швырять деньги, которые все равно перекочуют в кабаки, притоны и ломбарды, я потрачу их на похороны Валентина. Да, я устрою моему сынучуду природывеликолепное погребение, доселе не виданное в Мадриде. О, что за сын! Как пережить его потерю? Ведь то был не просто сын, а божественное дитя, порожденное мной вместе с предвечным отцом Разве я не обязан устроить торжественные похороны?.. Эге оказывается, уже светает Сейчас займусь выбором погребальных дрог, да надо будет напечатать всем профессорам приглашения на траурной бумаге.
Суетные эти планы вызвали прилив сил в душе Торквемады; в девять часов утра, встав и одевшись, он уже твердо и спокойно отдавал распоряжения, плотно позавтракал, принимал друзей, приходивших утешать его, и всем твердил одно и то же:
Смирение!.. Что нам еще остается Святым ли заделаться, Иудой липрок один. Сочувствия и милосердия к тебе будет столько же. Ох уж это мне милосердие! Славная удочкадураки на нее без приманки ловятся!..
И вот состоялись пышные похороны, и стеклись на них толпы народавсе люди почтенные и уважаемыек вящей гордости тщеславного Торквемады. То был единственный бальзам для глубочайших ран его души. В скорбный день, когда тело чудесного ребенка снесли на кладбище, в доме разыгралась горестная сцена. Руфина, бродившая по дому, вдруг увидела, что отец ее выходит из столовой с побелевшими усами. Она перепугалась, решив, что он внезапно поседел. Оказывается, безутешный отец, охваченный невыносимой мукой, пошел в столовую, снял со стены грифельную доску, еще хранившую следы решения задач, для него она была словно слепок, запечатлевший обожаемые черты сына, и осыпал поцелуями холодную черную поверхность. Мел пристал к мокрым от слез усам ростовщика, который словно вмиг состарился. Все присутствовавшие при этой сцене были растроганы и даже прослезились. Дон Франсиско унес доску к себе в комнату, велел заказать резчику дорогую золоченую раму, вставить туда доску и повесить ее в спальне на самом виду.
На следующий день, едва наш герой открыл глаза, его охватила лихорадка повседневных забот. Руфина, убитая горем и измученная бессонными ночами, не могла хлопотать по дому; сиделка и неутомимая тетушка Рома по мере сил взяли на себя ее обязанности.
И вот, войдя утром к великому инквизитору с чашкой шоколада, тетушка Рома застала его уже на ногах: он сидел за письменным столом, лихорадочно строча цифры на бумаге. Старая ветошница, читателю это уже известно, на правах своего человека в доме позволяла себе обращаться с хозяином, как с равным. Она подошла поближе, положила ему на плечо свою костлявую холодную руку и сказала:
Беда ничему не научила вас. Опять расставляете сетибедняков душить. Плохо вы кончите, и бог вас осудит, если не исправитесь.
Торквемада обернулся, глянул на нее (глаза у него совсем пожелтели) и ответил:
Я поступаю, как мне заблагорассудится, старая ты образина. Хорош бы я был, коли б спрашивал тебя, что мне надо делать, хоть ты и древнее самой библии. На краткий миг взгляд его задержался на испещренной цифрами грифельной доске; потом он вздохнул и продолжал:Расставляю я сети или нетни тебя и никого другого это не касается. Теперь-то уж мне все известно и про тот свет и про этот. Черт побери! Чуял я, что ты будешь опять соваться со своим милосердием А я тебе так отвечу: с носом я остался из-за твоих добрых дел. Чтоб я еще пожалел кого-нибудь? Дьявол! Да я скорее дам себе на лбу клеймо выжечь!
Торквемада на крестеПеревод М. Абезгауз
Часть первая
Глава 1
Так вот, сеньоры, 15 мая, в день великого мадридского праздника (на этот счет в летописях нет расхождений), в году (уж и не припомню в каком: кто хочет, пусть сам доискивается) случилось непоправимое горе, еще раньше по всем приметам предсказанное ураганами, кометами и землетрясениямиумерла блаженной памяти донья Лупе, более известная под прозвищем Индюшатницы.
Итак, день печального события известен точно: ведь дон Франсиско Торквемада провел почти целые сутки у своего друга и сообщницы по ремеслу в ее доме на улице Толедо (не помню номера, да это и неважно). К вечеру, когда больная впала в глубокий сон, суливший, казалось, окончание кризиса, Торквемада вышел на балкон подышать свежим воздухом и немного отдохнуть после утомительного дежурства, длившегося с десяти часов утра. Там простоял он с полчаса, созерцая бесконечные вереницы адски грохочущих экипажей, кативших с Прадеры, шумную сутолоку людской толпы, беспорядочно, с заторами и водоворотами, сновавшей по тротуарам, уличные стычки, неизбежные к концу праздника при общей усталости и выпитом вине. До слуха его долетали бранные выкрики, что, словно пузыри взбиваемого теста, поднимались над городским шумом и лопались, покрываемые немолчным свистом сотен тысяч стеклянных свистулек, как вдруг
Сеньор, окликнула его служанка доньи Лупе, так хватив ростовщика по спине, что тому показалось, будто на него балкон рухнул, сеньор, скорее, подите сюда! Опять приступ! Сдается мне, конец ей приходит
Дон Франсиско бросился в спальню: в самом деле, донья Лупе билась в судорогах. Торквемада и служанка едва могли удержать ее. Зубы доброй сеньоры были крепко стиснуты, на губах выступила пена, глаза закатилиськазалось, они заглядывали внутрь, словно желая убедиться, что мысли умирающей уже покидают ее в беспорядочном бегстве. Неизвестно, сколько времени продолжался жестокий приступ, но дону Франсиско он показался бесконечным. Уже окончился день святого Исидро, за ним потянулась нескончаемая ночь, а донья Лупе все еще была жива. Около девяти часов утра добрая сеньора внезапно утихла, и на лице ее застыло бессмысленное выражение. Ей дали питьесостав, которого так и остался тайной для историков, равно как и название ее болезни, и послали за врачом. Больная погрузилась в оцепенение, предвещавшее близкий конец; одни только глаза оставались живыми, и Торквемада понял: друг его желает что-то сказать ему, но не может. Едва заметное подергивание лица выдавало, как силится донья Лупе, нарушить тягостное молчание. Наконец воля одержала верх, и с языка страдалицы сорвалось несколько фраз, которые мог разобрать один Торквемада с его острым слухом и знанием всех помыслов Индюшатницы.