Но развода с гасконской дерзостью он так никогда и не взял. В 1797 году его, с дюжиной солдат, по дороге из Мантуи в Рим окружила рота папской кавалеристов.
Сабли из ножен! приказал своим людям папский офицер.
Да как вы смеете вытаскивать сабли! рявкнул Ланн. Суньте их обратно в ножны!
Есть! ответил сконфуженный офицер.
Спешиться! продолжал командовать ободренный первым успехом Ланн. И шагом марш в мою штаб-квартиру!
"Если бы я пытался удирать, объяснялся он впоследствии, кто-нибудь из этих болванов мог бы подстрелить меня в спину, так что мне показалось, что, наглея, я меньше рискую".
Будучи земляком дАртаньяна, Ланн был мастером безумной атаки, что было доказано им под Арколем, Лоди, Риволи, Монтебелло и во многих других сражениях. Под защищавшимся Регенсбургомкогда его атакующих гренадеров отстреливали со стен, и армия просто отказалась участвовать в этом самоубийствеон взял лестницу под мышку и сам направился пешком к стенам твердыни. На полпути пристыженные солдаты догнали своего маршала и Регенсбург взяли. Подобного рода безрассудства стоили ему множества контузий, хотя Ланну далеко было до рекордсмена Удино, который в ходе наполеоновских кампаний получил тридцать четыре тяжелые раны, не считая ран помельче, и выжил.
А вот Ланн не выжил. В Испании ему спасли болтавшуюся на волоске жизнь, зашив все его тело в свежеснятую баранью шкуру. Под Асперн-Эслингом, в 1809 году, когда пушечное ядро оторвало ему ногу в дело вмешалась гангрена, и уже ничто не могло его спасти. Наполеон плакал у его смертного ложа.
Пребывание в Испании мало что дало Ланну, и не научило его испанской пословице: "Подумай хорошенько, прежде чем скажешь правду". Только от него и от Мутона Бонапарт выслушивал горькие истины. А самую красивую в своей жизни правду Ланн сказал одному из своих полковников, когда тот обвинял молодого офицера в трусости:
Только лишь свинья или законченный трус способны хвалиться, будто никогда не испытывали страха!
Умирая, он тоже не испытывал страха, и перед кончиной в единственный раз, в первый и последний, обратился к Бонапарту словами, очень даже чуждыми своему «несдержанному языку»:
Через несколько часов, сир, вы потеряете человека, который ужасно вас любил.
Таким же любителем ругани, хотя и значительно меньше говорившим правду, был сын каменщика, Пьер Франциск Шарль Ожеро (17571816). Начал он лакеем у маркиза Бассомпьера, но его выгнали за соблазнение горничной. В связи с этим, он стал официантом в одном из шулерских казино парижского Пале-Рояль, откуда его выгнали за соблазнение официантки. После этого Ожеро пришел к заключению, что гражданская жизнь уж слишком сложна, и записался в бургундскую кавалерию. Оттуда его изгнали за отсутствие субординации.
Недостаток субординации этого вечного уличного хулигана наверняка сломал бы ему жизнь, если бы не то, что Ожеро был феноменальным фехтовальщиком. Когда какой-то офицерик ударил его тросточкой во время парада, Ожеро вырвал ее у него и сломал. Тут офицерик взбесился, обнажил саблю и атаковал наглеца. Но он не знал, что имеет дело с самым лучшим рубакой во всей армии, в результате чего офицера на следующий день похоронили со всеми воинскими почестями, Ожеро же на украденной лошади сбежал в Швейцарию.
Еще неоднократно в течение своей жизни он убегал из французской, российской (будущий маршал служил под командованием Суворова) и прусской армий, в последний раз с большим шикомза собой он потащил шесть десятков коллег. Удивительный случай привел к тому, что много лет спустя, во время кампании 1806 года, в руки маршала Ожеро попал тот самый прусский батальон, из которого он дезертировал в молодости. Полковник, подполковник и старший сержант оставались теми же самымивсех их Ожеро одарил золотом.
Но, прежде чем это случилось, он прошел всю Европу и часть Азии. В Афинах он женился, в Лиссабоне попал в тюрьму, в Константинополе продавал часы, а в Дрездене обучал танцам, и повсюду «убивал» женские сердца и лишал жизни мужские тела, так как и женщины, и мужчины страстно испытывали его мастерство. Мужчиныв фехтовании. В Люневилле какой-то жандарм, опьяненный несколькими победными схватками, и вызывая на дуэль "лучшую шпагу Франции" (мнение преподавателя фехтования Сен-Жоржа), спросил перед поединком, где Ожеро желает быть похороненным, в деревне или в городе.
В деревне, ответил на это Ожеро.
Превосходно, с издевкой заявил жандарм. Похороны пройдут в деревне.
И жандарм не ошибся. Похоронили его в деревне.
Ужасно много людей похоронили по воле Ожеро, причем, абсолютно невинных. В качестве усмирителя Испании, маршалу Ожеро пришла в голову остроумная идея, как привязывать жителей этой страны к Франции, заключалась она в том, что каждого встреченного испанца попросту вешали. В течение какого-то времени все придорожные деревья в Каталонии гнулись под тяжестью трупов, а метода никак не желала принести желаемого результата, так что Ожеро вернулся во Францию ни с чем.
В отличие от Ланна, Ожеро обладал статью прусского гренадера, и по причине богатого жизненного опыта располагал более изысканным запасом ругательств, но очень многое их и объединяло, как, хотя бы, настоящий инстинкт к показухе, следовательнои к битвам. Потому-то, во время исполнения Te Deum в ходе возвышенной церемонии коронации Наполеона в соборе Парижской Богоматери, оба наших маршала вели непринужденную беседу на самые различные темы, в особенности же о том, чтокак это изложил Ожеро"здесь не хватает лишь того миллиона человек, которые отдали свою жизнь, чтобы освободиться от подобных глупостей".
Вы наверняка уже догадались, что влюбчивый Ожеро в Наполеона как-то не влюбился. У него не было случая. Уже при первой встрече в 1796 году Бонапарт a priori сделал невозможным подобную любовь, такими словами успокоив выступавшего на него Ожеро:
Генерал, вы выше меня на голову, но если вы немедленноно не перестанете наглеть, я прикажу это различие ликвидировать!
Свою злость Ожеро разрядил в ближайшей битве под Кастильоне, за что впоследствии стал герцогом ди Кастильоне. Но даже будучи герцогом, этот милый шут, грубиян и вор оставался таким же негодяем. До самого конца жизни.
И вот теперь третий гасконец в представляемой группе, сын трактирщика, Иоахим Мюрат (17671815), у него было множество схожих черт характера с Ланном и Ожеро, к примеру: любовь к ругательствам и коллекционированию дам. Эта повторяющееся, словно икота, у наполеоновских маршалов сходство обоих совершенств буквально провоцирует к философским размышлениям на тему: а вот успехи во втором из них они достигали, благодаря превосходству в первом, или же замечательное знание дам была причиной первого из совершенств? Ну да ладно, хватит, вернемся к Мюрату.
Он не уступал Ланну и Ожоре в отваге, зато намного лучше разбирался в лошадях и в костюмах. В качестве превосходного кавалериста (в его молодости было много возможностей для тренировок, когда Мюрат верхом удирал от выдвигавших различные претензии "невест") в Великой Армии он занял пост главнокомандующего кавалерии и с честью удержал его почти до конца эпохи Ампира. Почти что, поскольку перед самым концом изменил Наполеону и смылся, понятное деловерхом.
Что же касается одежды и костюмов, то в течение всей жизни они были величайшим хобби Мюрата, это увлечение превосходило даже увлечение женщинами. Обозленный отсутствием фантазии у портных, он сам себе проектировал одежки, в среднемраз в неделю. В них он смело соединял элементы французские, кавказские, турецкие, шотландские, польские, итальянские, испанские, скандинавские, индийские и южно-американские, африканские и взятые из шатров комедийных трупп, народные и дендистскиеабсолютно всякие. Уверенный в собственной гениальности в данной сфере, он разработал подобные одежные коктейли и для своих штабных офицеров, те же подняли открытый бунт под лозунгом: "Долой ослиную ливрею!". Для Мюрата это был тяжелый удар.
Еще более тяжелый удар достиг его со стороны императора, на балу, где Мюрат появился в своем новом шедевре. В серьезных исторических монографиях пишут, что Наполеон выгнал Мюрата из зала, заявив, будто тот выглядит словно "циркач Франкони". Вполне возможно, что император так и сказал, но из того, что известно мне, Бонапарт сказал следующее.
Вернись домой и переоденься в мундир, а то ты похож на цирковую обезьяну!
Обожающая всяческие костюмы и яркие цвета супруга Бонапарта, креолка Жозефина, считала, все же, иначе. Как-то раз Мюрат устроил завтрак для своих дружков-кавалеристов и после нескольких бутылках шампанского презентовал им со всей осторожностью бутылку креольского рома (акцент делался на слове креольский), полученную от "красивейшей в Париже женщины, которая научила его, как готовить данный напиток, и множеству иных вещей!". Поздравления, полученные им от развеселившихся участников пирушки, были настолько громкими, что дошли до ушей Наполеона, но вскоре Мюрат стал его зятем, так что все осталось в семье.
С Бонапартом он сошелся по-гасконски. Мюрат подошел к Наполеону сразу же перед тем, как "бог войны" отправился на итальянскую кампанию, и сказал:
Генерал, у вас нет адъютанта в чине полковника. Предлагаю себя на это место.
Предложение было принято, а кавалерийская бравада в этой и последующих кампаниях вознаграждалась поочередно чинами: генерала, маршала, Великого Адмирала Франции, князя Бергского и Кливийского, а под конецкороля Неаполя. А еще чином, о котором мы упоминали: императорского зятя.
С супругой, сестрой Наполеона Каролиной Бонапарте, Мюрат играл в популярнейшую супружескую игру под названием: кто кому больше изменит. Биографы так и не установили, кто же из этой сладкой парочки одержал победу (знаете, историки слабы в математике), зато они отметили, что семейство Мюрат столь же терпеливо устраивало заговоры и плело интриги против собственного благодетеля, и по инициативе Каролины, спавшей с министрами враждебных Наполеону держав, изменили ему в 1813 году.
Любовь Мюрата к красивым костюмам разделял только один из его коллег-маршалов, Александр Бертье (17531815), но разделять и сравнитьсяэто не одно и то же.
Бертье был прирожденным начальником штаба, законченным, абсолютным, полнейшим штабным офицером, словомгениальным штабным деятелем, и тут все историки военного дела до последнего согласны с тем, что никогда до и после, под какой-либо географической широтой не рождался более лучший штабной офицер, чем сын королевского инженера, Александр Бертье. Карты, то есть всяческую обозначенную на них выпуклость и низину территории он "чувствовал" чуть ли не "органически, словно бы те были напечатаны на его собственной коже.
Бертье обладал открытым и прецизионным умом, способным к сопоставлению и разделению огромнейшего количества самых мелких подробностей. В любое время суток он помнил имя коменданта маленького аванпоста, оборудованного всего лишь неделю назад; он знал расположение каждого подразделения, его численность, оснащение и планируемое направление маневра. Живой атлас, скрещенный с журналом боевых действий и счетной машинкой. В ходе одной из кампаний он обходился без сна целых тринадцать дней и ночей подряд (!) в этом плане один лишь Наполеон мог с ним сравняться, но в длительности проиграл, так как его рекорд жизнедеятельности составил неделю. Когда случалась срочная потребность нанести на планы новые данные из донесений вскажемдва часа ночи, Бертье, как правило, заставали уже одетым и готовым к работе.
После того, как как он из дверей штаба выходил, титан трудолюбия и картографической интеллигентности моментально превращался в недотепу с умом и поведением капризного ребенка. Двумя постоянными атрибутами его нрава были жалобы и нелюбезность. В Египте он жаловался на солнце и пески пустыни, в Швейцариина горы, в Польшена грязь, в Россиина снег, в Пруссиина дождь, и вообще, жаловался он везде и на все, поскольку таков уж был его характер. С точно такой же неприязнью выслушивал он просьбы своих подчиненных, и вечно отказывал им, поскольку всегда был ими недоволен, точно так же, как недоволен любой погодой. В Египте Бонапарт сказал генералу Клеберу:
Приглядись к Бертье, как он капризничает и жалуется. И этого человека с характером старой бабы называют моим ментором! Если я когда-либо приду к власти, то поставлю его так высоко, что каждый увидит его заурядность.
К власти он пришел год спустя, и слово свое сдержал, назначив Бертье маршалом, начальником Генерального штаба, Великим Ловчим Империи и двойным князем: Невшательским и Ваграмским. Но и без того все видели банальность этого наследника Квазимодо с маленьким, бесформенным телом, на котором была насажена еще более бесформенная крупная голова с шапкой курчавых волос, обкусывающего ногти "до локтя", публично ковырявшегося в носу, плохо одетого (адъютант Наполеона, Грабовский: "Мундир и штаны на нем висели"), заикающегося и брызгающего слюной во время речи. Тут следует восхититься мастерством агиографов, который так вот представили внешность Бертье (цитирую по варшавскому изданию 1841 года): "Лицо Бертье было деликатным и мягким, но без чем-либо выделяющегося выражения, поэтому оно странно смотрелось на фоне красивых и мужественных фигур генералов, которыми он руководил".
Все свое свободное время за пределами штаба Бертье посвящал размышлениям на тему: какая же это божья милость, какое неслыханное счастье, что он живет на той же самой планете и в то же самое время, что и прекрасная Мадам Висконти. Но и тут он нашел причину для жалоб. Наполеон, который терпел лишь скоротечные внебрачные связи, запретил мадам Висконти посещать двор, поскольку она была постоянной любовницей маршала. Так что, тем более не могла она, даже если бы и пожелала, сопровождать Бертье в постоянных кампаниях между Пиренеями и Москвой, переодевшись адъютантом, как того массово желали делать "девочки" Массены. Потому упоительные мгновения он мог проводить с ней только лишь во время коротких антрактов в военных действиях.
Война как таковая не была стихией Бертье, ею было исключительно штабное затишье. В поле он несколько раз себя скомпрометировал, а свою величайшую битву провел во время охоты, которую организовал для Наполеона в 1808 году. Он устроил оснащение, облаву и дичь, совершив всего одну маленькую ошибочку: вместо диких, он купил тысячу домашних кроликов, не зная, что те приучены получать пищу дважды в день. Так что когда император с ружьем вошел в лес, кролики приняли его за кормильца и радостно облепили со всех сторон. Отчаявшийся Бертье прибежал с бичом и начал хлестать "дичь", желая разогнать х и дать возможность монарху выстрелить. В конце концов, данную баталию он выиграл, но к тому времени оскорбленный Бонапарт давно уже был на пути в столицу.
Бертье, подобно Ожеро, Мюрату и некоторым иным маршалам, тоже покинул императора перед самым концом Ампира. Вот только, в отличие от других, увидев российские войска, направляющиеся на Париж, маршал выбросился из окна и скончался на месте.
И, наконец, сын бедного нотариуса, Никола де Дьё Сульт (17691851), похожий на некоторых описанных выше, храбрый забияка и ужасный грабитель. В ходе военных походов он поступал в соответствии с максимой: "Fais ce que to dois, advienne que pourra", что в его собственном, слишком вольном переводе звучало: "Тащи, что только можно, и пускай творится, что угодно". Он не был выдающимся стратегом, хотя в Испании захватил крепость Бадахос, и сразу же после того сумел проиграть битву под Альбухерой, хотя, в соответствии со всеми принципами военного искусства и здравого смысла, он просто обязан был ее выиграть. Веллингтон верно заметил, что Сульт умел правильно вывести собственных солдат на поле боя, после чего просто не знал, а что с ними делать дальше.
У Сульта имелось хоббистроить памятники. В Булони его солдаты весьма долго восхищались памятником, который строил их маршал, пока не узнали, что издержки на него покрывает не правительство, но они самиСульт ежемесячно вычитал у них однодневный заработок. С того момента памятник уже совершенно перестал им нравиться, а один из полковников заметил:
Если бы славу так же легко можно было добыть, как и деньги, наш маршал стал бы самым знаменитым в мире человеком.
Сульт старался не упускать и славу, так как был весьма амбициозен. И вообще, это был самый амбициозный из маршалов Наполеона. Первой амбицией Сульта было: стать пекарем. Ради этого он в молодости дезертировал из армии, только семья не позволила поменять ему порох на муку и приказала вернуться в воинские ряды.