Португальские Браганца и испанские Бурбоны "вечно" втихую устраивали заговоры с англичанами и кем только было можно против наполеоновской Франции. И что, это не должно было стать поводом для удара на них? Об этом можно спорить, но ведь я сам подчеркнул, что считаются не слова, но факты, и теперь мне следует честно следовать данной концепции. Что же, пожалуйста:
В это время испанскую политику направлял человек, которого ненавидела вся Испания за то, что он превратил ее в вонючий бордель самого низкого пошиба. Звали его Мануэль Альварес Годой, был он королевским гвардейцем, который через постель королевы, распутной Марии Луизы Пармской, влез на кресло первого министра страны. Король Карл IV утешился тем, что фаворит его половины снимает с его головы бремя правления и позволяет охотиться на всяких зверьков. Вот как он сам описал свое охотничье "правление" в разговоре с Наполеоном:
Зимой и летом я всегда охотился до двенадцати, потом потреблял обед, после чего охотился до вечера. Затем Мануэль (Годойпримечание В.Л.) докладывал об интересах страны, и я ложился спать. На следующий день я снова охотился, разве что мне мешала какая-нибудь церемония (sic!).
За свои заслуги Годой получил титул Князя Мира, хотя мир не слишком его волновал. В особенности, с Францией. Когда в 1806 году он узнал, что Пруссия объявила войну Наполеону, он посчитал это самым лучшим поводом для того, чтобы воткнуть корсиканцу нож в спину, ибо это как раз и был его любимейший способ сражения. В связи с этим он издал мобилизационную прокламацию, в которой объявил о выступлении Испании против "врага". Прежде чем мобилизация завершилась, над Пиренеями пролетели ветры, от которых у Годоя под шляпой волосы стали дыбом, поскольку с собой они принесли и сообщение, что уже после недели боев армия Пруссии была закопана на нескольких гектарах земли под Иеной и Ауэрштедтом. Тогда он, как можно быстрее, помчался во французское посольство и начал уверять, что под именем "врага" в своей прокламации имел в виду англичан. При всем своем счастье, которое заключалось в том, что воспользовался словом "враг" вместо конкретного определения, Годой все же облажался в том, поскольку в манифесте сделал акцент на необходимости собирать лошадей, но никак не морские суда. Так что его объяснение хромало на все четыре ноги, разве что только Мануэль не носился с намерением проведения кавалерийской атаки на Лондон по замерзшему Бискайскому Заливу и потом по проливу Ла-Манш.
И вот тут-то до Бонапарта дошло, что с этих пор и навсегдакак только повернет на востокон вечно будет чувствовать холодок металла на шее. И он решил ликвидировать эту угрозу. В 1808 году необходимость проведения этой операции сделалась очевидной. Австрия усиленно готовилась к новой войне, и было ясно, что если Испания не будет заранее обезврежена, Франция очутится между молотом и наковальней, и тут уже не важно, кто будет чем; ведь молот с наковальней всегда могут столкнуться. И как раз в этом заключался вопрос жизни и смерти.
Следовало спешить, и Бонапарт отдал приказы. Понятное дело, это только одна сторона медали. С другой стороны был факт, что ему уже не хватало свободных тронов, а он еще не обеспечил ими весь корсиканский клан (Наполеон планировал перевести братца Иосифа из Неаполя в Мадрид, а вот сестрицу Каролину из Берга в Неаполь, так он и сделал). И не мне следует выявлять, какая из этих сторон была орлом, а какаярешкой.
Таким образом французы очутились в Испании. Там они находились в течение семи лет. А поскольку они там присутствовали, то было лучше, чтобы и были, и сражались. Хотя бы потому, что испанцы не желали их у себя видеть, а короля Иосифа Бонапарт признали лишь немногочисленные группы. Фанатично религиозный испанский народ терпеть не мог французов со времен Французской Революции, когда на берегах Сены ликвидировали культ Христа и проредили количество священников; тем более, что Бонапарт терпеть не мог попов, которые чувствовали себя господами в Старой Кастилии, Андалузии, Мурсии, Валенсии, Эстремадуре и Арагоне. И хотя Бонапарт давно уже вернул католицизм в свою страну, испанские епископы посчитали, что сообщать об этом всем испанцам было бы заданием слишком тяжким. И такой ход сейчас очень даже пригодилсяиспанский клир, который ненавидел Наполеона еще и за ликвидацию Священной (священной!) Инквизиции, в 1808 году без труда возбуждал фанатизм толп лозунгами о "французских якобинцахврагах Христа".
Впрочем, тут французы и сами были виноваты. Это были уже не те солдаты, в которых в которых Бонапарт годами вбивал дисциплину за несколько лет до битвы под Аустерлицем ("Солдаты! Я обещаю вам победу, но при одном условииуважении к народам, которых вы освобождаете, подавлении отвратительной привычки грабежа, распространяемой преступниками! Я не потерплю, чтобы бандиты оскверняли наши знамена! Мародеров будут расстреливать без пощады!" из приказа по армии от 16 апреля 1796 года). В Испании сражались солдаты из недавних призывов, жаждавшие не славы, но добычи, а так же ветераны, славы у которых было выше крыши, а вот денег и драгоценностейне было вообще. Мораль в армии резко пала. Вот причины испанской тотальной войны, ставшей одним из величайших ужасов XIX столетия.
Большая часть людей, которая ничего не знает о той войне, все свои знания черпает из двух живописных полотен и нескольких десятков офортов Гойи (Los desastros de la guerra"Ужасы войны" (исп.)), изображающих жестокости со стороны французов, равно как и из тенденциозных монографических работ, иллюстрированных упомянутой иконографией. Такое "знающее" большинство представляет себе, будто бы каждый француз, перешедший в 1808 году Пиренеи, автоматически превращался в маркиза де Сада. Лично я принадлежу к тому меньшинству, которое знает, что французыхотя и убивали сражавшихся с ними повстанцев и грабили населениебыли далеки от жестокости, то есть от издевательств и пыток. Зато испанцы массово применяли такие средства, как варка людей живьем (в воде или в масле), распиливание живьем, разрывание (опять же, живьем) деревьями и сжигание (тоже живьем). Только лишь в ответ на это французы начали вешать или расстреливать чуть ли не каждого подозреваемого, что было самоубийственным предприятием, поскольку теперь к восстанию присоединился и остальной народ, до сих пассивный, и вот тогда-то война и вправду превратилась в общенациональную герилью с чудовищной эскалацией жестокости с обеих сторон.
Французы не могли выиграть той войны по трем причинам: потому что против них выступил практически весь народ; потому что испанцам помогали все новые и новые английские армии; и потому что "бог войны" в это время постоянно сражался на другом конце Европы (всего лишь раз он оказался в Испании лично и тогда французы смогли побеждать без трудато было время Сомосьерры), а его действующие на полуострове маршалы были к тому времени усталыми героями.
И это вам уже вся правда. Столь грубое закрытие темы, возможно, выглядит довольно вульгарноно все было именно так; имеется достаточно много опубликованных трудов на тему Испании в 18081814 годах, чтобы мое меньшинство эту правду знало. Извратители, которые излагают это иначе, «забывают» сообщить своим потребителям, что когда Испания уже изгнала Бонапарта за Пиренеи и вернула власть Бурбонам, те же самые Бурбоны сжали Испанию в таких клещах феодальной тирании, что страна взвыла от боли, и всего лишь годом позднее (1815) тот же самый испанский народ, узнав, что Наполеон сбежал с Эльбы и вернулся в Париж, выслал к нему делегацию с мольбой о помощи! В состав этой делегации входили дворяне, горожане, либералы всяческих оттенков (сегодня часть из них мы бы назвали даже коммунистами) и даже герои-герильясы, которые еще год назад сражались против корсиканца за дело Бурбона, и которых теперь этот самый Бурбон упаковывал в тюрьмы (даже знаменитого Мину) поскольку теперь они начали мечтать о равенстве людей. Хватило года, чтобы они поняли, что сражались за кого-то, гораздо худшего, чем Наполеон, и потому пришли к бывшему врагу с просьбой о помощи. Только было уже поздно. Ватерлоо стало поражением и для них. И это тоже правда, которую следует знать.
Но не для того, чтобы провозглашать эту истину, я посвятил столько места Испании в описании шестого раунда императорского покера. В моем сочинении ничего не делается ошибочно или случайно. Дело в том, что если бы не Испанская война, повторная «встреча великанов» возможно вообще не состоялась, то есть, не состоялось бы повторное и уже последнее заседание обоих партнеров за обычным столом с четырьмя деревянными ножками. Думаю, причина достаточная?
22 июля 1808 года на выжженной солнцем равнине Андалузии испанцам сдался окруженный превосходящими силами противника французский корпус генерала Дюпона. Это была почетная капитуляция, которую испанцы незамедлительно нарушили, разместив военнопленных на понтонах Кадиса и на островке Кабрера в столь чудовищных условиях, что большинство французов не прожило и года. Со стратегической точки зрения капитуляция под Байленой была мелочьюну ладно, было потеряно семнадцать тысяч солдат нескольких сотен тысяч в Великой армии. Но вот с пропагандистской точки зрения это была катастрофанаполеоновская армия впервые была побеждена, и Европа увидела, что людей "бога войны" побеждать все же можно! На величественном фасаде Империи появилась первая трещина
Наполеон сразу же верно оценил колоссальное значение капитуляции под Байленой. В первом пароксизме гнева он осудил Дюпона за измену и посадил в казематы форта Жу. Затем он понял, что обязан лично отправиться в Испанию и затушевать впечатление от тог поражения. Но у него за спиной была Австрия, которую Байлена привела в состояние мобилизационной горячки, а также смертельно опасный "брат". Потому перед тем, как отправиться за Пиренеи он решил встретиться с этим "братом" и обновить перемирие в Тильзитееще раз очаровать Александра, засыпать его проектами и обещаниями, нейтрализовать.
Вновь ему необходимо было спешить. Он предложил царю незамедлительное рандеву, в ходе которого "мировые вопросы будут решены так, чтобы в течение четырех лет можно было жить абсолютно свободно". Но так случилось, что у царя в Финляндии дела шли не лучше, чем у французов в Испании, поэтому он сдвинул встречу на конец сентября. В качестве места съезда был назначен Эрфурт, маленький, покрытый патиной времени городок на реке Гера, неподалеку от Веймара.
Петербургский и павловский дворы восприняли согласие императора на эту встречу как самое обычное харакири. Все помнили о том, что Бонапарт заманил в Байонну и пленил правящее испанское семейство, и в атмосфере всеобщего испуга то же самое обещали и Александру. Мать написала ему с дачи в Гатчине, не скрывая слез: "Дорогой Александр, мои слова будут осуждать тебя, как и меня осудит Бог перед своим высшим судом () Александр, ты погубишь свою империю и свою семью! Остановись, пока еще есть время! Помни о чести, о просьбах и мольбах матери! Остановись, сын мой!".
Александр знал, что опасения его окружения безосновательны. Как правило, он не посвящал Марию Федоровну в свои замыслы, но на сей раз, желая оттереть ее слезы, он решил приоткрыть краешек тайны в письме, написанном в конце августа: "Мы делаем вид, будто бы желаем усилить перемирие, чтобы усыпить бдительность союзника. Таким образом, у меня появится время, и я смогу и дальше готовиться".
Любимой сестре Екатерине он пояснил это более подробно: "Бонапарту кажется, будто я глупец, но хорошо смеется тот, кто смеется последним!".
Своим же министрам он сообщил:
Иду проложенным путем со всей стойкостью.
Коленкуру он сообщил следующее:
Пускай месье передаст своему монарху, что тот может на меня рассчитывать, как и на вас, и пускай он сделает из этого соответствующие выводы. Если кто-либо только попытается выступить против нас, сразу же получит по лапам так, что приятно будет поглядеть! Так что: в конце сентября в Эрфурте, а результатызимой!
Тут он попал в десятку: Наполеон и впрямь мог рассчитывать на Коленкура в той же самой степени, что и на царя Всея Руси. И по лапам за это получил так, что приятно было поглядеть!
Александр покинул Петербург 14 сентября и спешил в Эрфурт "быстрее курьера". Правда, это не помешало ему на пару дней задержаться в Кёнигсберге, где находилась красавица Луиза. Фридрих Вильгельм нашептывал ему на ухо предостережения в отношении Бонапарта:
Заклинаю, берегитесь его, Ваше Императорское Величество, будьте настороже, что бы он не говорил!
Что нашептывала Александру на ухо королевамы не знаем, хотя, собственно, все тогда знали, и даже "приятель Александра, Коленкур, после одной из встреч царя с Луизой позволивший себе в салоне княжны Долгорукой возмутительную бестактность, известную нам из письма Жозефа де Местра к шевалье де Росси:
Неужели это такая тайна, что королева Пруссии посещает царя в его спальне?
27 сентября 1808 года оба "брата" увиделись снова. Александр ехал в экипаже со стороны Веймара, Наполеон выехал ему навстречу из Эрфурта и, увидав царский кортеж, помчался галопом. Оба "брата" бросились друг другу в объятия, сердечно расцеловались, сели на коней и рысью направились в сторону Эрфурта, мило беседуя один с другим.
Так начался этот европейский конгресс, уступивший в XIX столетии своим размахом и богатством только лишь Венскому Конгрессу. Это была истинная сходка коронованных голов, которые должны были глядеть спектакль и восхищенными криками встречать побратавшуюся пару "великанов". Четыре короля, тридцать четыре удельных и родовых князей и герцогов, бесчисленное количество дипломатов, маршалов и вассалов. Не хватало лишь перепуганных правителей Англии и Пруссии. Те, кто прибежал на сборище, катались в пыли у ног обоих императоров и умоляли подарить улыбку, выпрашивали дотации, квадратные километры, опеку и жалость; этот чудовищный сервилизм подчеркивают все историки эрфуртского съезда. Бонапарт относился ко всей этой псарне так, как она того и заслуживала. Всего один примерреакция н вмешательство в его разговор Максимилиана Иосифа Виттельсбаха:
А ты, баварский король, заткнись!
К Александру же Наполеон относился, словно к любовнице. Каждый день балы, пиры, приемы, конные прогулки, празднования, охоты; Европа вновь раскрыла рот от изумления. И так в течение восемнадцати дней. Эрфурт в цветах и в иллюминациях; приветственные крики толп и армии, "Да здравствует император Наполеон!", "Да здравствует император Александр!", шествия, ревю, аудиенции, танцы, маскарады, небольшие оргии с дамами "не слишком строгого нрава" (это уже Константин, Мюрат и Иероним со своей компанией), тысячи свечей в канделябрах, сотни петиций в дрожащих руках, десятки транспарантов на стенах, один глупее другого, а самым глупым был такой:
"Ежели бы Сын Божий должен быть явлен нам,
Господь наверняка сотворил бы его Наполеоном".
Символический жест: "великаны" обменялись шпагами. Находясь среди русских, Наполеон рассыпал налево и направо подарки и знаки отличия. Царь не оставался в долгу, так что на французскую свиту просыпался настоящий град его миниатюр, табакерок, орденов Святого Андрея Первозванного и перстней с бриллиантами. А уже на обе свитыстоцветный дождь фейерверков, таких же красивых темной ночью, как искусственные огни взаимной любви императоров в покрытом мраком колодце их замыслов. Короче: один громадный театр.
Наполеон всегда считал, что большой театр требует для себя малого театра. Потому-то он доставил в Эрфурт самых лучших парижских актеров, с Тальмой во главе, и чуть ли не ежедневно оба наши партнера усаживались в театре. В те времена привилегированные зрители занимали театральные ложи, партер оставался для плебса. В Эрфурте для императоров выстроили подиум перед сценой, в том месте, где обычно играл оркестр, и там поставили пару кресел. Все остальные: короли и князья, сидели сзади, и потому Европа смеялась, что "Эрфурте партер состоял из королей".
Играли исключительно классические трагедии: Корнель, Расин и Вольтер. "Цинна", "Андромаха", "Британник", "Митридат", "Смерть Цезаря", "Магомет", "Эдип". А вот Мольера Наполеон исключил, заявив:
В Германии его бы не поняли.
Перечисленный репертуар не был случаен; Бонапарт не любил полагаться на случай. В этой раздаче карточными фигурами должны были стать настоящие актеры. В каждой из упомянутых пьес были фрагменты, словно закодированные послания, предостережения, напоминания, и Наполеон приказал своим комедиантам акцентировать их, поворачивая лицо к Александру. Например:
Но покушениегде цель: сверженье трона
Прощает небо нам, беря сей грех себе.
И кто решится на такоеон свободен от вины,
Повсюду безопасен он, уж что бы не задумал.
Твои уста нам мир гласят,