Тотчас в голове его стали бродить определенные мысли: он ехал к своей матери. Она занимала очень мало места в его детских воспоминаниях. Перед его глазами вставали только две сцены. Во-первых, он помнил, как однажды в Париже, на Карусельской площади, его мать смотрела с балкона на парад, а он с гувернанткой у другого окошка глядел издали на отца, который отвечал улыбкой на его взгляды. Он с удовольствием бы послал и матери поцелуй, но она, веселая, блестящая, не обращала на него внимания. Во-вторых, его воображение рисовало печальную картину отъезда из Франции. Его мать, бледная, заплаканная, сидела в углу кареты, в которой ему не было места, и он все спрашивал: «Где же папа?». Потом в продолжение года он жил с ней в Вене; она сияла улыбками, но он видел ее редко. Наконец он совершенно лишился матери, и в продолжение четырнадцати лет она навестила его только четыре раза. Если политика и Меттерних не дозволяли ему жить с ней в Италии, то почему она не могла чаще приезжать к нему? Что могло мешать ей любить своего ребенка? Все эти мысли омрачали его веселое расположение духа, и он перестал любоваться красотами природы. Наконец он остановился перед виллой Флоры. Сердце его все-таки билось.
Это ты, Франц, сказала Мария-Луиза, узнав сына, только когда он был в двух шагах от нее.
Да, мама, это я.
И опустившись на одно колено, он поцеловал руку матери и спросил почтительным тоном:
Как здоровье вашего величества?
Он стал очень миленьким, сказала Мария-Луиза, обращаясь к своей фрейлине, ну, поцелуй же меня, дитя мое, продолжала она. Как ты вырос! Ты немного худощав, ну, и я все болею. Что же, тобой довольны?
Не знаю, мама. А вот я сегодня очень счастлив. Я так рад вас видеть.
Милый Франц! Ах, ты мне напоминаешь прошедшее. Как давно это было!
Оно всегда при мне, отвечал герцог, положив руку на свое сердце. Да, да! Я также все помню, хотя много перенесла горя. Ну, что же, ты теперь на службе?
Нет еще, мне дают чины, но не позволяют командовать солдатами.
Все придет в свое время, заметила Мария-Луиза, и, не желая вмешиваться в то, что ее не касалось, т. е. в будущность своего сына, она прибавила, обращаясь к фрейлине:Какой он высокий! Какая разница!
Фрейлина поняла, что она намекает на других своих детей, и наивно покраснела за эту легкомысленную мать.
Герцог оставался с матерью несколько часов и все больше и больше убеждался, что она для него чужая. Беседа между ними как-то не вязалась, и наконец Мария-Луиза предложила сыну пойти с ней к старому доктору, который лечил ее в юности. Вместо того чтобы взять руку сына, она пошла рядом со своим камергером Бамбелем, который недавно заменил Нейперга и, вероятно, прибыл в Вену за инвеститурой. За ними следовал герцог Рейхштадтский, и все встречавшие их на единственной улице Бадена с удивлением смотрели на скандальную группу.
У доктора Мария-Луиза стала восторгаться коллекцией бабочек.
Как бы я желала, чтобы мой сын интересовался такими предметами! воскликнула она. Не правда ли, Франц, ты хотел бы заниматься энтомологией?
Он из любезности согласился с матерью, но не мог долго любоваться на различных бабочек и наконец воскликнул, сверкая своими голубыми глазами:
Позвольте мне, мама, расстаться с вами, до Шенбрунна далеко, а я не хотел бы, чтобы граф Маврикий, любезно отпустивший меня одного, беспокоился обо мне. Прощайте, мама! прибавил он, целуя у нее руку.
Мария-Луиза нашла отъезд сына совершенно понятным и, обернувшись к доктору, стала говорить о своем здоровье.
IIIОдин
Возвращаясь в Шенбрунн, герцог Рейхштадтский чувствовал, что он был для своей матери отдаленным родственником, которым интересуешься только потому, что видел его ребенком. В продолжении всего дня она ни разу его не поцеловала, и ее сердце ни разу не ощутило к нему неожиданного порыва, которого не в состоянии сдержать даже придворный этикет.
Он теперь сознавал себя еще более сиротой, чем прежде. «Один, совершенно один», повторял он с отчаянием и даже забывал, что эрцгерцог Карл всегда был добр к нему, а эрцгерцогиня София постоянно доказывала ему свою нежную привязанность. Нет, у него не было ни семьи, ни друзей, так как родная мать не хотела его знать, а единственного друга у него отняли. Нет, он был один, один.
Но неожиданно глаза его заблестели. Приближаясь к Медлину, он увидел перед собой коляску, которая быстро катилась по дороге. Он пришпорил свою лошадь и поскакал, догоняя экипаж. Когда он поравнялся с ним, то осадил лошадь и почтительно поклонился двум дамам, сидевшим в коляске.
Это были эрцгерцогиня София и княгиня Полина Сариа.
Как ты нас напугал своей бешеной погоней, Франц! сказала первая из них нежным тоном.
Простите, тетя. Я возвращаюсь из Бадена, где был у матери, и, узнав ваш экипаж, хотел непременно вам поклониться.
Полина, сказала любезно эрцгерцогиня, вы знаете герцога Рейхштадтского? А ты, Франц, знаешь моего друга, княгиню Сариа?
Я имел вчера счастье видеть княгиню у канцлера, отвечал юноша, а теперь еще больше счастлив, что вижу ее в вашем обществе.
Полина грациозно улыбнулась, но не промолвила ни слова.
Герцог некоторое время ехал рядом с экипажем эрцгерцогини и подробно отвечал на ее вопросы относительно его матери. Когда же ему пришлось повернуть в Шенбрунн, то он поклонился тетке и бросил нежный, полный благодарности взгляд на Полину.
Теперь он чувствовал себя не столь одиноким, как прежде.
IVКошмар
Стоя в этот вечер у отеля «Лебедь», Галлони вздрогнул, увидев подъезжающую придворную коляску, из которой вышла княгиня Сариа и дружески распрощалась с оставшейся в экипаже дамой.
На вопрос сыщика, кто эта дама, швейцар отвечал:
Разве вы не знаете? Это эрцгерцогиня София, жемчужина среди принцесс, невестка императора, только что родившая маленького эрцгерцога. И какая она красавица, и какая она добрая! Нечего сказать, для нашего отеля большая честь, что она останавливалась у дверей; хозяин будет очень доволен.
Галлони был вне себя от изумления. Женщина, которую он преследовал из Милана и выдал графу Зедельницкому за сообщницу карбонариев, была в дружеских отношениях с эрцгерцогиней. Что было ему теперь делать! Как объяснять начальнику полиции, что он ошибся? А в его ошибке не могло быть теперь сомнения. Нельзя же было обвинять в похищении документов особу, которая обращалась дружески с принцессой крови. Все его надежды на блестящую будущность рушились. Другэрцгерцогини! кто мог этого ожидать?
Так нет же, воскликнул Галлони, я не ошибся. Кто бы она ни была, но документы взяты ею и, конечно, не для того, чтобы передать их князю Меттерниху.
Тут пришла ему в голову мысль, не была ли княгиня тайной агенткой полиции. Подобные примеры бывали. Что, если действительно она своей ловкостью заткнула его за пояс и передала или передаст бумаги лично Меттерниху? Но нет, это было невозможно, в таком случае она не привезла бы двух белошвеек. Но, может быть, она нарочно это сделала, так как иначе не могла воспользоваться документами. Однако документы были у нее, и ей ни к чему было их возвращать белошвейкам.
Как он ни думал, а дело все сводилось к тому, что бумаги находились у княгини и что ему необходимо было продолжать борьбу с этой могущественной противницей. Притом он не мог терять ни минуты времени и должен был тотчас открыть военные действия против нее.
Спустя несколько часов княгиня спала в своей комнате в отеле «Лебедь» и видела страшный сон.
Ей казалось, что неожиданно перед ней показалась голова с бледным лицом, злыми черными глазами и чудовищным носом. Она знала эти страшные черты, но не могла вспомнить, где их видела. А голова принялась рыться во всех ее вещах: в комодах, в шкафах, в столах. Полина чувствовала, как сильно билось ее сердце, и хотела проснуться, кричать, звонить, но все тщетно.
Наконец страшная голова приблизилась к ее кровати, роковые глаза блеснули рядом с ней и чья-то рука проникла под подушку. Она вскочила, закричала, дернула за колокольчик, и его звон раздался по дому.
Она стала с ужасом смотреть вокруг себя и зажгла свечку. В комнате никого не было, но струя свежего воздуха доказывала, что была открыта дверь или окно.
Когда явилась горничная, княгиня сказала, что она испугалась какого-то шума в комнате. Оставшись наедине, она серьезно обдумала все, что произошло. Она осмотрела всю комнату и убедилась, что не только все ящики были открыты, но и все карманы ее одежды были вывернуты. Тут она вспомнила, где она видела страшное лицо, и промолвила громко:
Как я хорошо сделала, что отдала документы в верные руки. Галлониловкий сыщик, но его смелость переходит все границы. Надо завтра же принять меры к его удалению из Вены.
VСмотр
Вернувшись в Шенбрунн, герцог Рейхштадтский узнал от графа Дитрихштейна целый ворох важных известий.
Ваше высочество, сказал граф Дитрихштейн, канцлер приказал мне передать вам чрезвычайно приятное и совершенно новое распоряжение императора. Во-первых, для вас создадут военную свиту, как у всех эрцгерцогов. Во-вторых, вам прислали целую кучу новых книг, и вам разрешено требовать какие угодно сочинения. Втретьих, маршал Мармон прочтет вам лекцию о походах вашего отца; в-четвертых, завтра утром на Пратере соберется ваш гренадерский полк, и вы можете, если пожелаете, сделать ему смотр.
Несмотря на все враждебные чувства, которые герцог питал к канцлеру, он теперь все забыл, и глаза его радостно заблестели. В нем текла кровь первого воина нашего времени, и он жаждал доказать, что был достоин своего высокого происхождения, к тому же ему было 20 лет и ему льстила мысль командовать полком.
Хорошо, сказал он, покраснев от удовольствия. Я завтра произведу смотр своему полку и надеюсь, что император будет доволен мной. А знаете вы, кому я этим обязан?
Граф Дитрихштейн так выразительно пожал плечами, что молодой человек понял всю бесполезность ожидать от него ответа. Он повернулся и пошел в свои комнаты.
Очутившись наедине, он стал мысленно повторять все команды построения и всевозможные тонкости военной тактики.
Произведя таким образом себе экзамен, юноша успокоился и пошел в сад, где его уже давно ждал Франц. В глубине своего сердца он чувствовал, что обязан как бы извиниться перед этим ветераном армии своего отца, что он произведет смотр австрийским солдатам.
Действительно, сообщая Францу эту новость, герцог был очень смущен и голос его дрожал; но старый служака тотчас понял, в чем дело, и вывел из затруднения сына своего императора.
Так смотр будет завтра на Пратере? переспросил Франц.
Да, отвечал герцог, и в голосе его звучала печальная нота.
Хорошо, я приду.
Юноша безмолвным взглядом поблагодарил ветерана войн своего отца за этот деликатный ответ.
Что касается Франца, то, возвращаясь в свое скромное жилище, он бормотал:
Это должно было случиться рано или поздно. Но горько думать, что его сын будет командовать австрийским полком. Все-таки надо посмотреть, как он справится.
На следующее утро старый служака поспешил на Пратер и поместился в первом ряду толпы, собравшейся посмотреть на первый смотр, который производил своему гренадерскому полку герцог Рейхштадтский.
Скоро раздался конский топот, и новый командир подъехал к полку. Он ловко сидел на кровном коне, и бледное лицо его отличалось серьезным, достойным выражением. Но не успел он поравняться с полком, как гренадеры огласили воздух дружным криком «ура». Эта неожиданная овация, бывшая в сущности нарушением дисциплины, очевидно, была вызвана необыкновенным волнением, которое ощутили даже немецкие солдаты, увидав сына того, кто всеми признавался за величайшего полководца.
Герцог Рейхштадтский был, видимо, смущен этим неожиданным знаком сочувствия и невольно покраснел, но через секунду он насупил брови и стал производить смотр по всем правилам военного искусства.
В окружавшей толпе слышалось:
Однако молодец герцог!
А как его встретили солдаты!
Он может смело повести их куда угодно. Все за ним пойдут.
Один из присутствующих обратился к Францу с вопросом:
Скажите, пожалуйста, этот полк был под Ваграмом?
Был, отвечал старый служака, поэтому-то он так и встретил восторженно своего нового командира.
VIРоза Гермины
После крестин эрцгерцога Франца-Иосифа, которые произошли в этот самый день в часовне Шенбруннского дворца, император принимал близких ему лиц в больших апартаментах нижнего этажа, а на террасах в парадной столовой и длинной галерее были расставлены роскошно сервированные столы, на которых виднелись целые батареи рейнвейна из Иоганисберга, который был подарен императором канцлеру под условием уплаты ему десятины натурой.
Гермина Меттерних и Флора Вибри не чувствовали ни малейшей тени голода, а потому при первой возможности они выбежали в парк.
Пойдем, Гермина, воскликнула Флора. Мы подождем твоего отца у статуи Дианы.
С удовольствием, но где же наши гувернантки?
Они утоляют свой голод, а потом найдут нас.
Разговаривая таким образом, молодые девушки сошли с нижней террасы и стали с восхищением рассматривать цветники.
Как здесь хорошо! произнесла Гермина. А вот и статуя Дианы.
Это любимый уголок юных мечтателей, отвечала Флора.
Действительно, на скамье у самой статуи лежала книга, и Гермина, не прикасаясь к ней, прочитала название «Meditations poetiques» Ламартина.
Ты знаешь эту книгу? спросила Флора.
Нет. Но лучше не дотрагиваться до нее. Может быть, нам нельзя ее читать.
Что ты! воскликнула Флора. Поэтические размышления! Да это все равно что молитвы.
Кто-то ее, верно, забыл?
Конечно! Но посмотри, одна страница в ней замечена травкой.
Флора поспешно открыла книжку на этом месте и воскликнула:
Стихи!
Прочтем.
Книга была открыта на поэме «Бонапарт».
Гермина закрыла книжку с каким-то религиозным уважением, как будто прикоснулась к чему-то священному, и снова положила ее на скамейку.
Пойдем отсюда, сказала она.
В эту минуту к девушкам подошел Франц и подал им несколько роз.
Простите, сказал он, не желаете ли этих роз? Они очень редкие, и их никогда не срывают, но я нарочно принес вам их, думая, что они вам нравятся, барыни или барышни, не знаю, как вас назвать.
Последние слова были сказаны в шутку, потому что Флоре Вирби было только 17 лет, а Гермине Меттерних минуло только 15 лет.
Благодарю, любезный друг, сказала Флора со смехом и, взяв две розы, приколола к своему корсажу.
Но Гермина, покраснев, промолвила:
А вас не будут бранить за то, что вы их сорвали?
Нет. С одной стороны, я здесь полный хозяин, а с другой, если бы тот, кто здесь каждый день гуляет, и заметил исчезновение нескольких роз, то был бы очень доволен, что они понравились таким хорошеньким барышням, как вы.
Гермина взяла оставшиеся две розы, и когда Франц удалился мерными шагами, а Флора побежала по дорожке к дому, она незаметно бросила одну из роз на книжку, лежавшую на скамейке.
Куда ты дела вторую розу? спросила Флора, увидев только один цветок на корсаже своей подруги.
Я бросила ее, отвечала, покраснев, Гермина. Они такие большие, что не поместились бы вместе.
VIIНачало военных действий
Ваши агенты, любезный граф, всегда делают глупости, гневно говорил князь Меттерних начальнику полиции, который, встретив его в Шенбрунне на крестинах, отвел в сторону, чтобы доложить о скандальной истории с Галлони.
Помилуйте, ваша светлость
Нечего вас миловать. Я еще просил вас быть осторожным, а ваши агенты напали, и то самым грубым образом, на даму, состоящую под моим покровительством, на друга эрцгерцогини. Главное, этот скандал поднят из пустяков. Нет, это непростительно.
Уверяю вас, я приказал этому человеку ничего не делать без моего разрешения, оправдывался граф Зедельницкий в большом смущении.
Так отчего же он вас не послушался?
Вероятно, он поддался желанию сделать обыск в комнате княгини во время сна.
Конечно, иронически заметил канцлер, и он надеялся, что она ни за что не проснется, когда станут шарить под ее подушкой.
Княгиня позвонила, и человек спасся, так что когда люди отеля сбежались, то никого не видели, произнес начальник полиции, стараясь стушевать вину своего агента. Все уверены, что это был ловкий вор, который убрался во время.