Мальчишки скоро привыкли и к этой игре, находя ее замечательной. Их простодушно путалилюди, как не без удивления установили братья, совершенно не наблюдательны. Даже родня. Они не замечали даже того, что у братиков разный цвет волос.
Довольно было светлого клока на лбу темноволосого Мишеля, чтобы тот сошел за белокурого в глазах постороннего наблюдателя.
У Юрия Петровича хватило сдержанности не спросить Мишеляне завидует ли он красавцу-брату. Возможно, думал Лермонтов, Мишель лучше многих, если так умеет любить.
Лермонтов расстался с сыном весной 1830 года, и больше они не виделись: холера разлучила их навек.
Бабушка не хотела отпускать Мишу на похороны в Кропотовои опасно ехать из-за болезни, да и родня там не слишком жалует отпрыска Арсеньевой. Считают Мишу «неблагодарным», «неудачным сыном». Но тут Юра вступился, и братья наперебой стали умолять бабушку позволить Мише проститься с отцом. На несколько дней Юрий заменил Мишеля в Москве, усердно появлялся повсюду с бабушкой, а вечерами зевал над любимым Мишиным Байроном.
Мишель вернулся из Кропотова печальный, сдержанный и в глубине душиразъяренный. Перешептывания родни: «тот самый»«где?»«вон там стоит»«неприятный»«небось в мать уродилсядо чего некрасив».
Разве что пальцем не показывали, признался он Юре, ежась при одном только воспоминании. Бабушка, конечно, была права
Нет, возразил Юра. Ты ведь не мог не проститься с ним.
Мишель скрипел зубами и целый день ходил мрачныйсочинял стихи. Потом успокоился.
Потеря отца еще больше сблизила братьев: теперь они остались в равном положении, оба были отныне только внуками Великой Бабушкии никем более. Вот тогда-то Юра и заговорил о своем желании сделаться офицером.
Мишель скривил физиономию, когда брат поделился с ним мечтой.
У тебя замечательная наружность, Юрий: ты как будто рожден для того, чтобы сделаться офицером, носить некрасивый мундир какого-нибудь заштатного полка и являться единственным его украшением.
Скажешь! засмеялся Юрий.
Я буду поэтом, объявил Мишель. Наша словесность так бедна, что нет ничего проще, чем сделаться в ней светилом первой величины
А Пушкин? возразил Юрий.
Мишель чуть раздвинул брови, и от этого движения лицо мрачного карлы озарилось улыбкой.
Пушкин-то один, и превзойти его я не намерен, а все прочие мне, разумеется, и в подметки не годятся Возьму за образец Байрона и Шиллера, переделаю их на русских лад, добавлю от себявот и готов великий российский стихотворец Мишель Лермонтов! Гляди, еще и тебя прославлю
Бабушка дала себя уговорить и согласилась продолжить обучение внукатеперь уже не Мишеля, а Юрияпри условии: Юрий будет называться «Михаил Юрьевич» и никогда, даже намеком, не раскроет своей тайны.
Держись, Петербург! сказал Мишель, хохоча и тиская брата. Ты с саблей, я со стихамивдвоем мы будем несокрушимы! Другие в одиночку мучаются, а мы будем грызть карьеру вдвоем, авось успеем быстрее прочих.
Юрий сказал озабоченно:
Мне тоже придется кое-что сочинять вдруг попросят экспромт написать?
Любой подпрапорщик в состоянии состряпать вполне приличный мадригальчик, сказал Мишель. Не вижу трудностей.
Юрий фыркнул, чрезвычайно похоже подражая Мальчикутерпеливой старой лошади, при помощи которой мальчиков учили ездить верхом, когда они были малы.
А ты к тому же не «любой», добавил Мишель, подталкивая брата кулаком. Ты особенный.
* * *
Из бесчисленных молодых родственниц и подруг, наезжавших в Середниково каждый день (все они, независимо от степени родства, назывались кузинами), Мишель Лермонтов избрал Сашу Верещагину своим искренним другом и в нее одну не был роковым образом влюблен. Саша была высокая, с русскими покатыми плечами, удлиненным лицом и высоким, немного узковатым лбом. В Петербурге такая барышня отличалась бы желчностью и имела бы бледно-зеленый цвет лица, напоминающий о болотных невских водах; слишком длинная и узкая талия делала бы ее малопривлекательной, а красивый рот вытягивался бы уныло и менее всего вызывал бы желание приложиться к нему страстными устами. Но, по счастью, Саша Верещагина росла в Москве, и потому губки держала она бантиком, беленькое личико ее было подкрашено акварельным румянцем, и вся ее фигурка, хоть и хрупкая, не казалась ни печальной, ни кисленькой: здравомыслящая московская барышня, любительница киселей и кулебяк.
Саша была старше Мишеля на целых четыре года. Она обладала чудесным умением дружитьневзирая на разницу в летах и даже на то, что Мишель изо всех сил тщился выглядеть мужчиной, опасным соблазнителем.
Зато других кузин и подруг Миша Лермонтов решительно не щадил. Летом 1831 года он был влюблен сразу в Аннет Столыпину, Варю Лопухину и Катю Сушкову. Для каждой страсти имелись у него особенные декорации, и он как будто находился внутри непрерывно сменяющих друг друга драматических пьес. Вся эта тайная жизнь кипела и переполнялась мириадами многозначительных событий прямо перед глазами у ничего не подозревающих старших родственников. А внешне жизнь протекала совершенно обычно, с визитами, гуляниями, верховыми прогулками и богомольями, представлявшими, помимо некоторой духовной пользы, дополнительный повод для пикника.
Мишель был слегка разрываем между двумя легендами о собственных предках: когда он видел кузину Варвару, ему хотелось думать о своем происхождении от таинственного испанского герцога Лерма, воображаемый портрет которого Мишель написал красками; но в присутствии англоманки Катерины Черные Очи он разом делался наследником шотландского барда Фомы Лермонта, ученика и возлюбленного фей.
Варвара ужасно волновала его воображение: в ней Мишель угадывал нечто роковое, печальное, и при одной только мысли о грядущей судьбе этой немного грустной, всегда ласковой девушки сердце молодого человека окончательно утрачивало покой. Он явственно различал роковые признаки в изогнутой линии ее нижней губы, в тонких, изломанных, точно готические арки, бровях, в тяжелых бледных веках. И в уме Мишеля, покуда он вел вздорные разговоры за чаем, непрерывно складывалась пьеса.
Младший кузен Аким, десятилетий ребенок, усаженныйпо случаю летнего привольяза один стол со взрослыми, болтал ногами и слишком сильно дул в блюдечко, отчего чай разливался. Тетушки всполошенно кудахтали, обучая беспечного Акима хорошим манерам; добрая Варя улыбалась чуть сонно, не столько Акиму, сколько «вообще»: теплому дню, пылкому боку начищенного самовара, ерундовой болтовне Мишеля. А над левой бровью Вареньки чуть подрагивала родинка, и Мишель понимал, что сходит с ума.
Вот удивительное свойство чая, говорил Мишель, тоже невольно принимаясь, в такт Акиму, качать ногой (бабушка Арсеньева, по счастью, этого не заметила), что если разлить его на бумагу, она делается коричневой. А в Китае есть и зеленый И вот представьте, кузина (и бабушка), китайские модницы пользуют чай для притирания лиц.
Неужто тоже зеленые становятся? попалась бабушка Арсеньева (возможно, из желания угодить внуку, но может быть, и по простодушию).
Басурманы, одно слово! подтвердил Мишель, подражая кому-то из московских легковерных старушек.
Аким расхохотался неприлично и был выведен из-за стола, а Варя, еще раз дрогнув родинкой, проговорила:
Вечно ты выдумаешь! Никакие не зеленыев Кунсткамере в Петербурге есть портреты
Да, перебил Мишель очень дерзко и сделал подвиг: вскинул на Варю взгляд и поглядел на нее прямо, в упор, и на тех портретах у всех на лице слой пудры в палец толщиной, а зубы черные
Ой! пугались легковерные московские старушки.
Это потому, что они гнилые, а чтобы не видно было, что гнилые, то и здоровые зубы замазывали черной краской и когда пили чай, то краска с зубов растворялась и чай тоже делался черным
Бабушка Арсеньева чуть стукнула ложечкой о стол, и Мишель чутким музыкальным слухом мгновенно уловил этот сигналпрекратить, но остановиться уже не мог
Он даже сам себя понимал сейчас с трудомязык молол невесть что, помимо разума; там, в далекой, сумрачной, инквизиторской Испании, происходили сразу все шекспировские пьесы, самые ужасные и кровавые, какие только можно вообразить.
Медленно ударял колокол, звук его плыл по знойному воздуху, раскаляя и еще более сгущая его; колокол, предвестник несчастья! Белые камни, впитавшие жар полуденного солнца, окружены слабым дрожанием воздуха. В окне мелькнул тонкий профиль, окутанный черной кружевной мантильей, вдруг стала заметнаи тотчас пропала узкая ручка. Толстые густые решетки лежат на окне без стекол, дурманяще пахнут тяжелые розы.
«Ее» Мишель видел, хоть и сквозь преграды, но довольно отчетливо: ее чувственный рот и девственный взор словно бы противоречили друг другу; под навесом мантильи сокрыта была родинка, но Мишель знал о ее присутствии.
И постоянно рядом с «нею» присутствовал «он». «Его» Мишель видеть не могзато хорошо ощущал все его чувства и побуждения. Отвергнутый миром стройный юношадолжно быть, он нехорош собой или нет, напротив, чрезвычайно хорош, в испанском духе, с тонким нервным лицом, с горящим роковым черным взором Найденыш, безродное созданье, осмелившееся полюбить
Острая боль пронзала сердце Мишеля. Игла была столь тонкой, что не оставляла ни следов, ни раны, даже кровь не проступала, но больболь была почти невыносимой, до крика.
Нет уж, бабушка, извольте слушать! с хохотом буянил он. Если бы у нас в моде было мазать зубы черным
Мишель, тихо вмешалась Варя, в самом деле, кузен, вы почти невыносимы
Он тотчас остановился, словно бежал, наклонив голову бараном, и влетел в новые ворота
Разговор перешел на другую темуМишель, временно растерявшийся и замолчавший, утратил власть над умами. Но тетушки недолго торжествовали победу: как нарочно, заговорили о Кате Сушковойточнее, об ее дяде, которого откомандировали нынешним годом в Витебскую губернию производить следствие об убиении жидами христианского ребенка. Дело тянулось с мая 1828 года и конца-краю ему видно не было. Тетушки все решительно были настроены против жидов, ипока безродный найденыш томился, как бы стремительно и в легкой растерянности водя вокруг себя очами: кто бы могли быть его истинные родители? за столом говорилось:
Жидынавроде цыган: жиды велели распять Христа, а цыгане выковали для того гвозди
И ведь не первый случай: им для обрядов нужна кровь христианского младенца, без того князя тьмы не увидать
А я не верю, чтобы они это сделали, заметила Варя.
Мишель пустил в нее тайный взор: Варвараистинный ангел! В чем, впрочем, никогда не было сомнений.
Я тоже не верю, заявил Мишель и потащил к себе блюдце с вареньем. Две осы поднялись и возмущенно улетели, а одна, наиболее упрямая, поехала к Мишелю вместе с вареньем. Я вот, бабушка, сейчас осу съем, чтобы вас убедить
Батюшка! вскричала Елизавета Алексеевна. Да это уж совсем немыслимо! Миша, да как ты себя ведешь!
А вот стану конногвардейцем, сказал Миша, искривив губы в ехиднейшей улыбке, так еще и не так себя вести буду! Как наеду в Москву со своими шпорами и всеми своими манерами, так произведу там фурор во всем курятнике! Он изобразил кудахтанье, не слишком искусно. Это в Петербурге конногвардейцев как грязи, а в Москве они все завидные женихи.
Ио, дерзец! о, неслыханно! чуть подмигнул, надеясь, что Варя этого не увидит.
Нахальное подмигиванье адресовалось Эмилии в мантилии но исходило не от романтического найденыша, а от кого-то иного от злого, неумолимого поклонника, который замыслил разрушить счастье Эмилии обесчестить ее похитить Изломанная бровь и родинка над неюпредвестники несчастья, равно и тяжелый колокол в тяжелом испанском воздухе
Еврей! Мишель чуть не вскрикнул. Разумеется, все эти разговоры об убиении христианских младенцевполная чушь; но коль скоро нельзя тотчас поехать в Витебск и гордо потребовать освобождения невинно оклеветанных, то можно хотя бы в мечтах за них заступиться
Положим, еще старый еврей может быть с недостатками скуп, разумеется, и богатчрезвычайно. Но дочь его, с огромными черными глазами, со смуглым румянцем, с гибким полным телом, та иная: мечтательная на восточный лад и наполненная желанием любить. У красивых женщин нет ни нации, ни религии, ни сословия; они просто красивые женщинычудная душа в прелестной оболочке. Пленив мужчину, она покорно пойдет за ним, куда он позовет ее, как Евгения у Шекспира
Гордый испанец, христианин, узнает о себе, что оннайден в лохмотьях на ступенях церкви, никому не нужный младенец Да и к тому же да, он рожден от еврейки! А тот старый еврей, кого он презирал как низшее существо, тот отец его
Мишель едва не заплакал, едва ему представилось все это. Стихи вскипали в уме, рвались на бумагу, чувства переполняли сердце; он вскочил, пробормотал извинение вкупе с благодарностью за чай и приятное обществои выбежал из-за стола.
Бабушка проводила его спокойным взглядом.
Мишасочинитель, заметила она невозмутимым гоном. Должно быть, стихи в уме сложились, надобно записать.
Балуете вы его чересчур, Елизавета Алексеевна, осмелилась одна из тетушек, за что была вознаграждена многопудовым взором, поджатием губ и безмолвным постукиваньем ложечки о край блюдца.
Надобно и баловать, отрезала она в конце концов. Может быть, кого-то баловство и испортит, да только не моего Мишу. Более доброй и честной души вы в целом свете не сыщете.
И обвела взором по очереди всех собравшихся: не найдется ли такого, кто осмелился бы возразить ей.
* * *
Возражала Катя Сушковано не бабушке, а своей подруге, Саше Верещагиной:
Онжестокий, злой! Но, быть может, Мишель мучим несчастливым роком, подобно мне?
Да уж это почти точно, соглашалась Саша. Она и знала Мишеля, и совершенно не знала его: он не поверял ей всех своих фантазий.
Катя, с гигантскими черными глазами, с невероятной косищей, не имела тем не менее экзотической наружности: еще одна сдобная московская барышня, в меру мечтательная, в меру остроумная, большая любительница мазурки и вальса (но особенномазурки).
Английское входило в моду; Мишель решительно отстаивал перед всеми Байрона и Шекспира: с этого началось его новое знакомство с Катей.
Прежде они встречались в Москве. Обе барышни-подружки обращали на некрасивого подростка внимания не больше, чем на вешалку, да и обходились с ним как с вешалкой: во время прогулок поручали ему следить за их перчатками и шалями, которые Мишель постоянно терял. Катя полагала, что Мишель из безнадежной любви к ней попросту ворует ее перчатки и складывает их у себя в каком-нибудь особом комоде, где поливает слезами; однако Мишель действительно сеял их, где только мог, отчасти с досады.
В Середникове Катерина застала совершенно иного Мишеля. Испанские страсти были тогда в разгаре; но поскольку источником этих страстей отчасти являлся Шекспир, то разговор сразу пошел об английском.
Мишель находился в саду, возле наполовину засохшей старой яблони, и выискивал в горячей траве паданцы, когда две барышни возникли перед нимточно соткались из благоуханного полудня, два прелестных воздушных видения: беленькая, невесомая Саша и чернокосая, пышная Катя.
Мишель сразу выпрямился, дабы скрыть истинное свое занятие, и принял суровый вид.
Не правда ли, сказал он, все эти нынешние попытки переделывать Шекспира для наших театровнесусветная глупость?
О чем ты? удивилась Саша. Какие переделки?
Мишель некрасиво сморщился:
Вам, Александра Михайловна, знать бы, ведь вы в театры ходите
Хожу, да дальше «Русалки» не бываю, засмеялась Саша.
Охота такую пакость смотреть.
Оперу не смотрят, а слушают.
Правильно, потому что смотреть там не на что и слушать тоже. Размазывают по сцене сопли: ах, утопилась, ах, добродетель Мишель чуть сгорбился, прижавшись лопатками к низкому корявому стволу, отчего приобрел невероятное сходство с карлой, злым, уродливым и умным. Красавицы, по-разному наклонив головки в сторону, созерцали его и очевидно ждали продолжения речей.
Мишель сказал:
Нет уж, если и был в драматургии гений, так это Шекспир. Разные бездарности считают, что он, невзирая на всю свою гениальность, уродлив, тут Мишель чуть приподнял верхнюю губу, показывая остренькие зубы, и нуждается, мол, в переделке, дабы не оскорблять чувства зрителей. Но гений не может оскорблять чувства. Разве что зрители лишены их и заменяют истинное чувство рефлексами, вроде голода и жажды, что выливается в питие шампанского и лихорадочное поедание пирожных прямо в ложах