Я это вставлю в какую-нибудь пьесу, сказал Мишель.
Юрий беспечно махнул рукой:
Да вставляй на здоровье! Только читать после не давай.
Ну вот еще! Я на театр отдам. Хочу, чтоб вся Москва видела и слышала, и весь Петербургтоже Хочу погрузить весь мир в свои фантазии!
Юрий зевнул и смутился:
Устал Прости.
Ты один приехал? спросил Мишель.
Юрий сонно засмеялся:
С верным человеком. Как бы я один Середниково нашел?
А где этот верный человек? Он, должно быть, голоден
Он? Голоден? Юрий выглядел возмущенным. По-твоему, я оставил бы Митрофана голодным, когда он мне так помог? Отдал ему все припасыон сейчас спит
Юрий кивнул куда-то в глубину развалин. Митрофан был его личным крепостным, согласно распоряжению бабушки, и в первую очередь отвечал за то, чтобы «тайный внук» не сломал себе где-нибудь шею.
Хорош верный человек, все слопал, фыркнул Мишель.
Я ему сказал, что у меня еще есть, объяснил Юрий.
Мишель блаженно потянулся, сидя на камнях.
Повезло, что ты уже в Москве. Я без твоей помощи оказался бы как без рук.
Почтаполезное татарское установление, объявил Юрий. Так утверждают певцы славянской вольности, противники заимствований у немцев.
Откуда ты-то это знаешь?
Пока тебя не было, книжку читал. Юрий показал растрепанный том, из тех, которыми Мишель интересовался, покуда находился в Благородном пансионе.
Вечно выберешь самый скучный, а после говоришь, что от чтения скулы сводит. Почитал бы что-нибудь интересное.
Что? изумился Юрий. Твоего Байрона? Он меня чуть не убил.
Это потому, Юра, что книги нужно использовать по назначению. Если бить ими по голове, то можно и убить, особенно Байроном, коль скоро он такой толстый
Давай уж лучше про твоих девиц, предложил Юрий и обрадовался, увидев, как лицо Мишеля подобрело. Я видел двух Та, с черными глазами, очень красивая.
Эта? Мисс Иссушенное Сердце, она жеМисс Пуд Конфет. Я хочу ее мучить.
Зачем? поразился Юрий.
Затем, что она сама этого хочет. Она мне вчера сказала: «Я люблю только то, что в трауре».
А Варвара Лопухина? Ее ты больше не любишь?
Варяистинный ангел, без притворства! убежденно проговорил Мишель. Ее я буду любить идеальной любовьюдо конца моей жизни
Она, кажется, хорошая.
Очень хорошая.
Они замолчали. Ветер бродил по рощам, трогал листву, морщил поверхность воды в речке, далеко внизу, под Чертовым мостом. Свечка погасла как раз в тот миг, когда первые лучи солнца начали прощупывать воздух над горизонтомнет ли препятствия к их торжественному появлению над землей
* * *
Лето тянулось бесконечнои вдруг явило признаки своего близкого окончания; но и после того, как эти признаки сделались очевидными, оставалась еще целая вечность времени. Молодые люди как будто вообще не верили в то, что осень может настать. Одна только мудрая бабушка знала это наверняка и в один прекрасный день распорядилась:
Пока стоит погодасходим-ка на богомолье в Лавру; а то после зарядят дождини помолиться, ни отдохнуть, одна только мысль останется, как бы не простудиться до смерти.
Решили непременно идти пешком, как настоящие пилигримы; для бабушки заложили карету, чтобы та ехала потихоньку впереди, а заодно везла с собой припасы.
Мишель, расставшись с Юрием, как-то заново понял, что сильно скучаег по брату; но это чувство пряталось очень глубоко, за целым ворохом фантазий, мечтаний, впечатлений. Юра уехал наутро того же дня, и бабушка действительно не узнала о проделке внуков. Она всегда боялась, когда они оказывались вместе в Москве, поскольку оставалась вероятность, что посторонний человек застанет их обоих одновременно.
Предстоящее богомолье обрадовало и развеселило Мишеля: новое приключение и все девушки будут. Набожность совершенно не умаляла в них склонности радоваться жизни и веселиться по любому подвернувшемуся поводу.
Выходить нужно было рано утром, и потому Катю, любительницу поспать, пробудили на рассвете громкой песней: под ее окнами весело прогорланили английский куплетик про «black eyes», и раз, и другой, и третий, покудавот кокетка! вот гримасница! не вынырнула из окна, выставив одно круглое, очень белое плечо и громадную массу ужасно черных волос.
В рыцарском замке по Катиным косам забрался бы, как по лестнице, пригожий кавалер, сказал Алексей Лопухин, брат Варвары. Ну а в наших скромных российских условияхразве что пара каких-нибудь заблудившихся жучков
Нахалы! отозвалась Катя, исчезая в окне.
Дни стояли благодатные, теплые и ласковые; лето прощалось с молодыми людьми, а они как будто даже не подозревали об этом: шли, болтая и смеясь. Бабушка то и дело выглядывала из кареты, и тогда Мишель, прибавляя шаг, равнялся с ней; благословив «ребенка» и поцеловав его в любимый лоб, старушка снова устраивалась на сиденьях, а Мишель возвращался обратно к друзьям.
Он никогда не стыдился показывать свою любовь к бабушке и друзей приучил уважать это.
Верст за пять до обеденной станции или до ночлега высылали «передового»одного из бабушкиных людей, верхом на лошади, чтобы квартирмейстер распорядился насчет обеда, чая или постели.
На четвертый день впереди показалась Лавразолотым и белым видением рукотворного рая среди райских деревьев. Трактиры поблизости были полны народа, но бабушкин человек не оплошал и все устроил: уже готовы были постели, и согрета вода, и поставлен самовар. В тесноте смешивались между собой самые разные люди; как ни старались важные шелковые барыни не задевать болтливых баб из простонародья, но здесь это оказалось невозможно. Впрочем, молодых людей последнее обстоятельство не слишком заботило, только Мишель был недоволенне хотел запачкаться.
Сменив в трактире запыленное платье на свежее, они поспешили в монастырь.
Был уже вечер; солнце ярко горело на главках. Звонили к вечерне. Взад и вперед ходили монахи, ни на кого не поднимая глаз, и их длинные одежды шумно шуршали; служки, проходя, толкали богомольцев с таким важным видом, словно в том и состояла их работа.
Возле ворот толпились нищие; чуть в стороне бранились двое увечных, отталкивая друг друга от мешка с тускло звенящими медными монетами. «Вот создания, лишенные права требовать сожаления, ибо не имеют ни одной добродетели, и не имеющие ни одной добродетели, ибо никогда не встречали сожаления», подумал Мишель. (Или Вадим.)
Какая-то низенькая, сухонькая старушка с раздутым животом и выставленными из рукавов руками, похожими на грабли, уставилась на девушек, тихо подходивших к воротам. Сарафан нищенки, перевязанный под мышками, представлял собой собрание отвратительных лоскутов; круглые глаза казались слишком маленькими для серых, точно припорошенных пеплом орбит: они так подпрыгивали, что, казалось, грозили вывалиться наружу.
Мишель на мгновение встретился с ней взглядом и содрогнулся всем своим естеством: взор старухи не имел ничего человеческого. Если бы на других планетах, где-нибудь на Марсе или Венере, обитали бы живые существа, то и они не были бы так чужды обычному, нормальному человеку.
Вспомнилась одна из долгих, старательно произносимых проповедей отца Евсея, который убеждал прихожан в том, что «и полный пьяница, даже и утративший, по вашему мнению, человеческое обличье, все-таки являет подобие Божье и заслуживает от вас хотя бы малого уважения». В советах отца Евсея имелась определенная мудрость: Мишель собственными ушами слышал, как одна прихожанка похвалялась другой: перестала-де видеть в муже свиньюи он, глядишь, и сам перестал разводить свинство «Мало же человеку надо», заметил тогда Мишель, про себя.
Но как ни старался он применить поучение премудрого отца Евсея к тому, что видел сейчас, ничего не выходило.
Катя ежилась и отводила глаза; только Варя Лопухина подошла к слепенькому старичку с плоским, красным, как будто обожженным, лицом и положила несколько мелких монет в его деревянную чашечку. Вслед за Варей дали денег и остальные.
Старичок закрестился меленько, наугад покрестил перед собой воздух и начал кланяться: «Дай вам Бог счастья, деточки, а вот намедни тоже проходили здесь молодые господа, озорники, посмеялись над дедушкой, наложили полную чашечку камушков. Господь с ними!»
Помогай, Господи! очень серьезно, подражая какой-то важной богомольной барыне, сказала Катя Сушкова и чуть не расплакалась.
Мишель внимательно посмотрел на старичка, на Катю. Нищие завораживали его. Они и похожи, и не похожи были на тех персонажей, что перемещались по его уму, почти поминутно волнуя и будоража кровь. Возле дерущихся, к примеру, Мишель приметил еще одного, совсем молодого, с лицом просветленным. Он глядел на своих ссорящихся товарищей и едва не плакал.
Мишель быстро подошел к нему.
Ты отчего не участвуешь в дележке?
Он ожидал нравоучения или какого-нибудь простого, чистого ответа, но ясноглазый нищий вдруг дернулся и злобно проговорил:
Я расслабленный
Мишель еще раз внимательно посмотрел на него и отошел, не подав ничего.
Варя замегила это и захотела исправить ошибку, но Мишель удержал ее.
Не ходи к немуон злой.
Как ты можешь судить! Он ведь несчастный
Был бы счастливыйогнем и мечом прошел бы землю. Говорю тебе, он злющий.
Но Варя, ангел земной, все-таки подала «злющему» монетку.
«Стоят ли все они твоего сострадания! подумал Мишель. Да и есть ли вообще смысл в том, чтобы сострадать людямвот так, со стороны, проливая над ними слезы? Должно быть, то удел возвышенных натур, чья молитва слышна у Бога. Но как быть тем, чья жизнь отравлена злобой, и людской, и собственной? Отчего, к примеру, я не ощущаю в себе никакой жалости? У меня сердце не сжимается, слезы на глаза не выступают Когда старичок говорил, Катя чуть не плакала. А Варя Но Варяангел, она самого Демона заставит вспомнить любовь Нет, таким, как я, досталось иноежалеть деятельно, без участия сердца и без пролития слез, например подняв мятеж или отменив казнь Или вовсе никого не жалеть!»
С этим он решительно, мрачно вошел в храм и погрузился во внимательную тишину богослужения.
* * *
Мишель не только ел, что попало, не глядя, он и стихи записывал на чем попало: на клочках бумаги, на земле, на мятых салфетках Оттого Катя с Сашей ничуть не удивились, заметив на стене монастыря нацарапанное углем стихотворение: знакомая рука, знакомый слог. Обнявшись и чуть раскачиваясь, девушки начали читать вслух, немного гнусавя и нараспев, подражая бродячим исполнителям кантов:
У врат обители святой
Стоял просящий подаянья
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья.
Как это хорошо! сказала, обрывая пенье-чтенье, Саша.
Ты находишь? Катерина метнула в нее быстрый взгляд. И продолжила, с преувеличенным чувством:
Куска лишь хлеба он просил
Они дочитали стихотворение до конца, замолчали. Еще раз перечитали, про себя. После Катя сказала:
Я схожу за бумагой, надо переписать, не то потеряется.
Все-таки хороши стихи, правда? подхватила Саша.
Хороши или не очень, а потеряться им не нужно, решила Катя. И добавила:Они ведь мне посвящены, и я этого никогда не забуду.
Мишель вынырнул из-за угла монастырской ограды, точно призрак. На мгновение обе девушки испугались и отшатнулись, потом Саша, взявшись за грудь, тяжело перевела дыхание.
Ты нас когда-нибудь угробишь своими появлениями!
В каком смысле? осведомился Мишель.
В том смысле, что ты нас напугал ответила Саша, вздыхая.
Я слушал ваше завывание моих стихов, сказал Мишель. Романсик так себе получился, да и исполнение немного подкачало. А слованедурнецкие.
Где ты набрался таких выражений? удивилась Саша. В людской?
Я сочинитель, я должен подслушивать удачные выражения где угодно, чтобы потом обрабатывать их в своих произведениях, объявил Мишель с важным видом.
Катя подошла к нему поближе и серьезно проговорила:
Я тебя, Мишель, очень благодарю за такое посвящение. Поздравляю: ты так быстро и из самых ничтожных происшествий извлекаешь милые экспромты
Он сморщился с таким видом, как будто похвала доставляла ему страдание, поскольку хвалили его не за то и не в тех выражениях. Но девушки этого не заметили.
Когда-нибудь те, кого ты воспел, будут гордиться тобой! добавила Саша.
И ты? спросил Мишель.
Мы обе, подхватила Катя, но только со временем, когда из тебя выйдет настоящий поэт
С тех пор, как я полюбил, япоэт, объявил Мишель. А я люблю одно чудесное созданиелюблю уже давно, уже три года или более того, хоть это, может быть, и смешно звучит кое для чьих ушей
В таком случае, можно ли узнать, осведомилась Катя, немного уязвленная, есть ли предмету твоей давней любви хотя бы десять лет и может ли она читать твои стихи, хотя бы по складам?
Мишель пожал плечами и гордо удалился
Часть четвертая
Глава седьмаяОБОЛЬЩЕНЬЯ СВЕТА
Лермонтов! закричали в первых рядах уже строившегося эскадрона. Лермонтов! Бабушка!
Царское Село поутрублистательно; здесь всегда много золота, на решетках садов, на куполах и крестах церквей, на гусарских эполетах; и осень здесь настает раньше и длится дольшеразумеется, куда более золотая, нежели в суконном Петербурге.
До падения листьев Елизавета Алексеевна проживала на даче в Царском, с таким расчетом, чтобы «заветный» эскадрон проходил как раз мимо ее окон. В городе у нее была квартира, всегда открытая для молодых людейдрузей внука.
Соскучившись, она являлась прямо в полк и подъезжала на старой карете, которая бренчала при каждом движении, запряженной пожилыми лошадьми, от возраста тощими, и тут гусары принимались кричать: «Бабушка, бабушка!», пока из строя не выскакивал на отличнейшей лошади сам Лермонтов. Подлетев к карете, он поднимал своего Парадира на дыбы и хохотал из поднебесья, в то время как бабушка, крестясь и сердясь, пряталась в карете: она, конечно, знала, что внук не упадетон недурно ездил верхом, да и Парадир отлично выезжен, но все-таки всегда опасалась и потому предпочитала не видеть выходку внука.
Успокоившись, Лермонтов гарцующим шагом приближался к карете, наклонялся в седле и всовывал голову.
Ну что ты, в самом деле, укоризненно шептала бабушка и, совершенно понизив голос, добавляла:Юрочка
Она целовала его в лоб и крестила, а после, выглядывая до самых плеч, принималась крестить мелкими крестиками и прочих гусар, и каждый начинал чувствовать себя «внучком», втайне размякая и умиляясь.
Хорошее времясчастливый возраст, когда почти не задают друг другу вопросов и мало интересуются подробностями чужой семейной истории; довольно лишь того, что видно собственными глазами: добрый малый этот Лермонтов, похабник и сквернослов, буян отчаянный, любитель и ненавистник женщин: одних красавиц порицает за то, что дают, другихза то, что не дают, а вообще же, кажется, для него «женщина» и «давать» представляются одним и тем же
Бабушке про это знать, разумеется, не обязательно; а по рукам ходили списки непристойнейших стишков, кое-как сляпанных, но популярных ради запредельных непристойностей, в них содержавшихся. «Лермонтов»был мужская тайна среди молодых офицеров; ни сестры, ни жены, ни матери ни строки, им написанной, не читали, хотя все до единой знали об их существовании.
Знал Мишель, живущий то в Тарханах, то на бабушкиной квартире: хмурый, потаенный. Несколько раз между братьями проходил разговор насчет поэзии.
Ты хотел, чтоб я умел слепить мадригальчик, напомнил как-то раз Юра. Я от тебя кой-чему научился Я даже гекзаметром теперь могуи сплошь о дурном и дурными словами!
Вот будет история, если мои стихи вообще запретят, всем скопом! фыркнул Мишель. И скроил неприятную физиономию, изображая некое брюзгливое (и, несомненно, высокопоставленное) лицо, беседующее с дочерыо-девицей:«Это который? Лермонтов? Пьяница и сквернослов? Ойфу-фу- фуизъять, не давать»«Ах, папенька, ну что-о вы, у этого Лермонтова такие дивные, сериозные, религиозные пиесы»«Религиозные? У Лермонтова? А ну, немедленно дай сюдагде ты достала эту гадость?!»
У нас как-то раз подсунули гусару Н. вместо водки чистой воды в стакане, задумчиво проговорил Юра и возвел глаза к нему, как бы в молитвенном раскаянии. Он, бедняга, от неожиданности чуть не умер