Гостиница Найтаки была местом чрезвычайно оживленным: музыка, говор, стукотня бильярдных шаров, хлопанье пробок из бутылок и выкрики, бесконечная езда экипажейвсе это не умолкало ни днем ни ночью. Изредка происходило шумное разоблачение шулеров или, в минуту вакхического увлечения, битье посуды, но затем и то и другое как-то фантастически быстро чинилось и заменялось на новое.
Юрий застрял в Ставрополе. Опытные люди уговаривали его ждать оказии; он то соглашался, то вдруг рвался выехать, а затем, когда оказия ушла, объявил о своем намерении дожидаться следующей. Он представился командующему войсками генералу Граббе, который позволил поручику задержаться в Ставрополе, с тем чтобы затем догонять отряд за Лабой.
Мишель явился в город, опоздав всего на неделю. Он занял комнаты брата, долго смывал с себя дорожную грязь, проклиная мокрые дороги иотдельноустройство ставропольских тротуаров.
Наконец Мишель явил себя: с влажными волосами, в белоснежной рубашке, уставший, но какой-то бесконечно счастливый. Обнялись, приказали шампанского.
Спустя короткое время из бездн бильярдной вынырнул Монго. Насупил бурые усы, поздоровался с Мишелем сдержанно. Юра хлопотал и устраивал обоих, требовал, чтобы они пили, чокались и кричали «ура!», и уверял, что здесь все так делаюти если так не делать, то прослывешь «мечтателем опасным».
И снова, как всегда бывало, когда Монго видел братьев вместе, им овладело странное ощущение нереальности происходящего: как будто он помещается посреди странного, бесконечно длящегося, назойливого сна, где все обстоит и так, как наяву, и в то же время совершенно не так. Кто-то дерзко внес крохотные искажения, и именно они-то и испортили всю суть, изменили ее до неузнаваемости.
Мишель пил, курил, болтал. Юра глядел на него влюбленными глазами. Никогда и ни на кого больше Юра так не глядел. Ближе к полуночи Мишель начал говорить загадками, недомолвками и иносказаниями; Юрий, казалось, отлично понимал, в чем дело. Несколько раз они вроде бы расходились во мнении, и Столыпин поймал себя на том, что ждет: поссорятся ли? Но ссора так и не началась.
К ночи, когда уже пора было ложиться, договорились: Мишель едет со Столыпиным в Пятигорск, а Юра, прожив еще какое-то время в Ставрополе и пообщавшись со здешним «людом», свернет со столбовой дороги в сторону, после чего, никем не замеченный, совершит небольшую самостоятельную экспедицию по Кавказской армии.
А какая-то справедливость тут не при чем! бормотал Юра, уже полусонный. Я тоже не большой ее поклонниктем более что такой штуки на свете нет Нобудут погибать! И ради чего? Ради Отечества? Ради государя (пусть он даже и не понял «Героя»)? Ради чего? Ради денег? Я не хочу знать, как далеко это тянется, но если снизу обрезать, то и сверху упадет
Монго хотел спать, надеясь, что хотя бы таким образом избавится от мучительно-странного ощущения раздвоенной реальности. Ему начинало казаться, что и сам он расходится на две части: одна принадлежала Юрию и была составлена исключительно из достоинств, вычитанных из «Дуэльного кодекса»; другая обращалась к Мишелюэта была холодна как лед. Когда в живом человеке разные стороны его натуры сплавляются, он не ощущает ее противоречивость; Столыпина же подвергли пытке дистилляции, и это его истерзало.
Оказия так и не составилась; поехали на собственный страх и риск. Встреча между братьями была назначена на пятнадцатое июля в Пятигорске; Юрий рассчитывал за это время побывать в Грозной и «кой-где еще», как он выразился, не имея намерения подробно описывать свой будущий маршрут, к тому же ему самому пока не вполне известный.
Братья обнялисьпростились; схватив Монго за плечи и тиская их, Юрий шепнул тому на ухо: «Мишелябереги, он ведь гениальный поэт и когда-нибудь заменит Пушкина; а более всего береги его потому, что без него и я помру, о чем нашей бабушке было достоверно сказаноне то цыганкой, не то каким-то святым, явленным в тонком видении»
Затем Юрий отстранился, и Монго успел перехватить его взгляд, предназначенный брату: лихой и в то же время какой-то тоскливый, как будто в предчувствии дурного.
Затем он заорал:
Там ведь, в Пятигорске, Верзилины, все три грации, а сколько еще девиц! Хватай прямо на бульваре, тащи в залывот уж и бал составился И вдруг комически озаботился:Надеюсь, твое золотушное худосочие еще при тебе? Не то выставят тебя в эту Темир-Хан-Шуру, куда меня приписали, и будут в одной Шуре два Лермонтова; эдак она раньше времени взлетит на воздух.
Петербург же не взлетел, заметил Мишель, улыбаясь.
Петербург гораздо больше, и потомтам и дома тяжелые, из мрамора. Один только Главный Штаб чего стоит! Завидую тебе, Мишель, нуничего не поделаешь. Пятнадцатого приеду, поменяемся. Там комендантстарый Ильяшенков, он охотно продлит тебе отпуск. То естьмне.
Он подтолкнул брата плечом, махнул рукой, и Мишель, сопровождаемый Столыпиным, вышел из комнат. Когда они закрыли дверь, слышно было, как Юрий распевает свою любимую, совершенно невообразимую песню, известную под названием «поповны».
Монго глянул на Мишеля искоса. У того под щегольскими усами подрагивали губы; затем мгновение слабости прошло, и Мишель побежал вниз по лестнице, дробно стуча сапогами, в это мгновение он был так схож с Юрием, что Монго опять поневоле погрузился в свой странный сон наяву.
* * *
Пятигорск и в самом деле кишел знакомыми. На удивление быстро и ловко устроилось с болезнями Мишеля: доктор, обследовав его, обнаружил целый букет болезней, от ревматизмов до худосочия, и некоторое время строго, начальственно удивлялся:
Как это вы, батенька, с таким букетом воевать ухитряетесь?
Через силу, сказал Мишель.
Милый человек доктор посоветовал и насчет квартиры, и дал нужные предписания, добавив при этом:
Многие господа выздоравливающие, стало быть, пренебрегают, поскольку воды обладают неприятным запахом. Может, оно и так, что запах неприятный, однако лично вам пренебрегать не следуетв ваши лета надлежит обладать хорошим здоровьем. А если пенсион желаетеловите чеченскую пулю какой-нибудь неопасной частью тела. Но вот с худосочием и ревматизмами шутки гораздо более плохи, могу вас уверить.
Мишель слушал эту речь, и брови на его лице чуть подрагивали от сдерживаемого смеха. Доктор, конечно, видел и это, но отнесся благодушно: молодежь!
Монго в роли гувернантки при взбалмошном поручике выглядел гораздо более солидно, нежели Мишель, и потому, произнося свои нравоучительные речи, доктор глядел по преимуществу на него, а не на пациента. Монго несколько раз кивнул, чувствуя себя глупо.
Когда доктор ушел, Мишель стал потирать руки и радостно бегать по комнатам. Кое с кем из здешнего общества он был хорошо знаком: встречался в прежние приезды на воды; кое-кого знал мельком и по рассказам брата. Ему предстояла авантюра длиной в месяц, и он испытывал сильное возбуждение. Впрочем, много ли удовольствия дурачить людей, не способных запомнить, какой на самом деле цвет волос у Лермонтова: светлый или темный!
Поскорей снимем комнаты, и я хочу купить лошадей, и надо написать бабушке. Ты пока здесь решай, что хочешь к обеду, а я спущусь.
С этим Мишель побежал вниз. По приезде в Пятигорск со Столыпиным временно остановились в лучшей городской гостинице, которая, как и та, в Ставрополе, принадлежала Найтаки, почтенному и всеми любимому ресторатору, коему прощалось за гостеприимство и готовность услужить постояльцам решительно все: и высокие цены, и вообще то, что Найтаки был, по общему мнению, «пройдоха», «армяшка», «грек» и «каналья страшный», все одновременно.
Внизу обнаружился фельдъегерь с большой сумкойвез почту. Лермонтов накинулся на него, как коршун:
А, фельдъегерь, фельдъегерь!
Фельдъегерь отстранился, посмотрел на приплясывающего молодого офицера, щупленького и невзрачного, с легкой неприязнью:
Нельзя, ваше благородие, казенная почта.
Да я и самказенный человек! кричал Лермонтов, норовя ухватить фельдъегеря за плечо и сдернуть сумку. Голубчик, дай поглядетьчто там у тебя!
Пустите, ваше благородие, с ума вы сошли! Говорят вам, казенная почта!
Я вам тоже говорюя и сам казенный!
С этими словами Лермонтов повис на ремне сумки, едва не придушив фельдъегеря. Тот, побагровев, начал потихоньку локтем отпихивать назойливого офицера.
Я к начальству послан, в армию, уймитесь же.
Мишель ловко сунул что-то ему в руку и, пока фельдъегерь был отвлечен взяткой, выхватил суму и вытряхнул хранившееся в ней на стол. Там оказались только запечатанные казенные пакеты, никаких писем не было.
Огорченный Мишель выбрался на улицу и погулял немного по бульвару. Впереди, точно конечная цель всякого жизненного пути, виднелся пологий длинный холм с крытой галереей; дальше начинались огромные горыкак бы за пределом досягаемости для человека и вне круга его маленькой, жалкой жизни. Но Мишель знал, что человек, если решится, может стать ровнейне то что такой горе, но целой вселенной, и потому уныние потихоньку оставило его.
Лермонтов! Здравствуй.
Мишель поднял голову. Перед ним высился князь Александр Васильчиков, длинный, более-менее успешно сражающийся со своей природной нескладностью при помощи элегантных манер. Васильчиков рассматривал Мишеля немного странно: как будто приглядывался. Мишель дернул плечом:
Видишьлечиться приехал. Сейчас пойду доложусь Ильяшенковуто-то старик будет ворчать!
Ты проездом?
Надеюсь застрять, сказал Мишель. Шураместо скучное, гарнизон. Мне запрещено отлучаться от полка, то естьникакой возможности отличиться и выдвинуться. Так что времени теперь навалом
А, сказал Васильчиков. И опять посмотрел на Мишеля испытующе.
Он, смеясь, закрылся рукой:
Довольно тебе меня просвечивать, а то, неровен час, увидишь все мои кишки с их содержимым
Ты один приехал? спросил Васильчиков, отводя глаза.
Нет, со мнойМонго Его ко мне приставили родственники, полк кузин и батальон тетушек, озабоченных моим поведением. Под командованием, разумеется, светлейшего генералиссимуса бабушки.
Ясно, сказал Васильчиков. Увидимся. Я квартирую в старом доме у Чилаеваснял там три комнаты. А средний дом у него весь свободен.
Вот и хорошо, оживился Лермонтов. Неожиданно он зевнул. Я тут еще погуляю, сказал он, показывая на скамью, где устроился сидеть, созерцая красивые, но скупо отмеренные взору окрестности. Если хочешь, заходи к НайтакиМонго там и, кажется, скучает.
Васильчиков последовал совету, но вовсе не потому, что хотел развлечь скучающего Монго. После разговора с Беляевым князь не находил себе места. Он чувствовал, что Лермонтовнечто вроде гранаты, готовой лопнуть и поранить без разбору осколками целую кучу народу. Само существование этого поручика, единого в двух лицах, было чревато скандалом. И, что хуже всего, сам Лермонтов, похоже, почти не догадывается, какую опасность представляет. Что тамкакая-то дюжина ружей, проданная горцам! Пусть даже такое и не один раз случалось И пусть контрабандисты и торговцы людьми продолжают сновать вдоль наших береговущерб, причиняемый ими государству, не так уж велик. Но все это должно происходить в тайне.
А когда начинаются шумные разговоры, непонятные выходы в отставку, попадания пальцем в небода еще при свидетелях, да еще при таких ненадежных свидетелях, как трещотка Лермонтов и буян Дорохов
А что, если сам Лермонтов по себе является плохо скрытым от посторонних глаз позором дворянской семьи?
Икоторый из двоих?
Беляев назвал их «близнецами», но, будь они рождены в один день от одной матери и одного отца, не было бы нужды прятать второго брата и являть миру только первого.
Беляев отказался обсуждать этот вопрос. «Опасныоба, и опасны, в частности, тем, что их именно двое,»так он сказал. То естьтребовалось убрать сразу обоих, не разбираясь и не оставляя одного «на развод».
И все-таки для того, чтобы начать действовать, Васильчикову хотелось узнатьс которым из двоих он сейчас имеет дело.
Он зашел в гостиницу.
Столыпин принял его без радости, однако чаем угостил и повел вежливую беседуо Петербурге, о кавказских делах; спрашивал о новостях, об общих знакомых. Без особого удовольствия узнал о том, что бывший командир Лермонтова, удалец Дорохов, хромой и одноглазый, торчит сейчас в Пятигорске, ожидает производства в поручики, а покамест носит солдатскую шинель, которой исколол решительно все взорыибо ведет себя совершенно несообразно своему низкому чину.
Затем, неожиданно прервав более-менее легкий разговор, Васильчиков метнулся к собеседнику через стол и быстро спросил:
А который из Лермонтовых нынче с вами?
Столыпин замер. Но Васильчиков уже успел снова выпрямиться и теперь улыбался увереннопоймал!
Вы знаете? спросил Столыпин осторожно.
Васильчиков весело кивнул.
Кто-нибудь еще начал Столыпин. Васильчиков быстро качнул головой:
Весьма ограниченный круг лиц. Государь, впрочем, знаеткажется. Он развалился в креслах и стал набивать трубку.
Столыпин следил за ним настороженно.
Васильчиков поднял глаза и снова улыбнулся, совершенно дружески.
Я открою вам все, что у меня на сердце, Алексей Аркадьевич, заговорил он откровенным тоном. Я думаю, один из братьев вам дорог, а другойне особенно. Мое отношение к этому выражается цинично, но искренне: я считаю, что Лермонтов составляет гордость нашей поэзиии именно поэтому должен уйти. Если откроется прежде времени, что он э не один Если станет ясно, что создатель чудных поэмвсего лишь ублюдок, скрывший свое происхождение
Васильчиков помолчал немного. Молчал и Монго. Он ощущал в душе непонятную пустоту. Как будто ничего и не происходило. Вообщеничего. Не было рядом ни Кавказа, ни князя Васильчикова, ни поручика Лермонтова, ни где-то далеко в горахнеугомонного Юрия, не говоря уж о Дорохове, Мишке Глебове или Саше Смоковникове, убитом где-то и когда-то Эта пустота не причиняла боли, не утомляла, не угнетала. Она вызывала только легкое удивление.
Когда я узнал, я вот о чем подумал, Алексей Аркадьевич, заговорил снова Васильчиков. Что особенно позорного было в том, что у Лермонтова родился незаконный сын? Немало бастардов, прижитых с какими-нибудь крестьянками, вышли впоследствии в люди, дослужились до почтенных чинов. Кое-кто даже генерал. И никто из них того не стыдился. Почему же госпожа Арсеньева так настаивала на сокрытии своего второго внука?
Догадались? хрипло спросил Монго.
Да! Васильчиков кивнул энергичным, молодым движением. Полагаю, Мишельили кто он там на самом делеплод тайной страсти не отца, но матери Это многое объясняет.
Все, сказал Монго.
Что, простите?
Это объясняет все, сказал Монго. И знаете что, Александр Илларионович? Я с вами в определенном отношении согласен. Во всяком случае, умомсовершенно согласен.
Васильчиков молча растянул рот в неживой улыбке. Затем как-то слишком оживленно спросил:
Они не собирались встретиться?
Да, сказал Монго. Пятнадцатого июля. Здесь.
Пустота в его груди постепенно начинала вновь заполняться. Как будто ему пообещали нечто важное. К примерубольше не будет Мишеля. Не будет назойливого, шумного, с его тревожащими стихами, с его манерой вмешиваться в жизнь Юрия, в его сочинения Пусть Юрка и сочиняет дурноно ведь не хуже любого другого поручика, в конце концов! Мишельон нередко обкрадывал Юрия, забирал лучшие его воспоминания и укладывал их в жесткие доспехи строф. А Юрка смотрит ему в рот, едва не молится на него.
И ничего этого больше не будет. Не будет демона на кавказских вершинах, ангелов на небе полуночи, не будет странно-возвышенных чувств к совершенно заурядным женщинам, будет только Юрий, ясный, открытый, с дерзкой улыбкой, от которой одинаково тают и барышни, и старые бретеры.
«Должно быть, так бывало в детстве, перед Рождеством, когда ждешь грандиозного подарка», неуместно подумалось Столыпину. Он расстался с Васильчиковым рассеянный, погруженный в невнятные, путаные думы.
* * *
Разумеется, комендант Ильяшенков отнюдь не пришел в восторг, когда утром, часов девять, к нему в управление явились Лермонтов со Столыпиным. При докладе плац-адъютанта о том, что эти двое прибыли в Пятигорск, старый комендант схватился за голову обеими руками и, вскочив с кресла, проговорил: