Где водка? возмутился Арсеньев. Что я тут, век ждать буду? И птицу прими, снеси на кухню. Ей надо много кушать кровавого. А что девкахороша?
Оченно синяя, сказал псарь и удалился с битой птицей.
Марья совершенно разочаровала своего родителя: и девочка, и хиловатая, и кричит все время с недовольным видом.
Плакса, подытожил несколько минут созерцания счастливый родитель. Ну, смотри. Вырастешьдругой болван с тобой нянчиться будет, а я уж не стану.
С этим он отправился к супруге.
Елизавета Алексеевна хоть и была бледна и слаба, но учинить мужу бурю сил у нее хватило.
Где тебя, Михайла Васильевич, носили лешие? осведомилась она.
Точно, лешие, Лизанька, сказал он. Я тебе битой птицы нанес, чтобы ты кушала.
Я и без твоей птицы отменно кушаю, возразила жена. А вот ты где был? Померла бы без тебя, не простившиськак бы ты со мной на том свете встретился?
«Уж верно, не спустила бы мнехоть на том свете, хоть на этом, подумал муж. Никакой благодарности, я ведь о ней заботился».
Так ведь обошлось, Лиза, проговорил Арсеньев примирительно. Устроим крестины, гостей позовемвесело А тут и птица всякая уже готова для праздника.
Тебе только бы гостей нагнать и брюхо набить, сказала Лиза. Сил моих нет! Пока я умирала, ты по болотам в свое удовольствие шастал! Дите видел?
Другой раз будет мальчик, сказал Арсеньев простодушно (водка уже оказывала на него свое благотворное действие).
Другой раз? Какой еще другой раз? А Марья тебе что, не годится? Это твое дите, Михайла, так что нечего от девки нос воротить! Какое семя ты в меня вложил, такое семя я и на свет произвела Мальчика ему!
Она немилостиво отвернулась к стене.
Михайла Васильевич потоптался у входа, затем неловко уточнил:
Так мальчика что жене будет?
Сперва девочку полюби, а уж потом подумаем
Но что тут думать! Хоть никто вслух этого не произносил, а девица Столыпина Елизавета Алексеевна замуж выходила уже перестарком. И то диво, что одно дитя сумела на свет произвесть.
И пока супруг ее входил в самый пышный мужской возраст, Елизавета Алексеевна старела и зачатия новых детей избегала с ловкостью поразительной. «Глупости это, что бабы забывают все свои страдания, говорила она соседкам-помещицам, которые заезжали к ней с визитами. Кто это такое говорит? Разные молодые вертихвосткиони, может, и забывают, а я женщина зрелая и на голову трезвая, я отлично все помню: и как едва не померла, и как дите синее родилось и долго дышать не хотело, пока повитуха его тряслаох, я страху натерпелась! а больше всего мне запомнилось, как муж мой все это время по болотам гулял и наслаждался жизнью».
Господь так устроил, мирно рокотал отец Модест, открывая охоту на скользкий засоленный груздочек, бегающий от него по всей тарелке. Все мы терпим различные скорби, а скорби для нас спасительны.
Уж у меня-то скорбей, отец Модест, повыше крыши! объявила Елизавета Алексеевна. Она протянула руку к тарелке вкушающего батюшки, взяла хитрый груздь пальцами и самолично насадила на батюшкину вилку.
Батюшка неспешно проглотил груздочек и прибавил:
Впрочем, при нежелании иметь детей довольно лишь воздержания В вашем возрасте это уже не грех.
Елизавета Алексеевна пошла пятнами и вознамерилась было сказать нечто язвительное, но тут вошла Марьюшка, и мать разом обмякла.
Первая обида на ребенка давно прошла и сменилась любовью почти тигриной. За спиной у барыни говорили, что гора родила мышь, и отчасти это вполне соответствовало действительности. Машенька была крохотная, кисленькая, с очень хорошеньким личиком и грустными глазами, излучающими печаль по-неземному. Елизавета Алексеевна, глядя в эти глаза, иной раз думала о том, что доченька ее до сих пор видит светлых ангелов и скучает по ним, небесным своим друзьям: должно быть, действительно грустно ей на земле, среди обыденностей. «Приберет ее Господь раньше срокачто я делать буду! размышляла она, со страстной нежностью рассматривая своего ребенка и даже не решаясь к нему прикоснуться. Разве живут такие души подолгу? И почему она не унаследовала ни моего здоровья, ни крепости? Нет, слишком хороша и слишком слаба Страшно!»
Советом батюшки касательно воздержаниякоторое в ее возрасте, стало быть, уже не грехЕлизавета Алексеевна, однако же, не пренебрегла. Неожиданно перед Михайлой Васильевичем явилось огромное количество постов и обетов; к среде и пятнице прибавился понедельник
Ты, Лизанька, просто протопоп какой-то, пытался поначалу увещевать жену ошеломленный Арсеньев. Ну, ладно, положим, есть и постные дни, но у тебя что ни деньто своя причина.
Положено от Святой Церкви, сердито возражала жена.
Так не то положено, чтобы супруга мучить, а только для поддержания благочестия
Я и без того рыбу к трапезе дозволяючто еще надобно!
Разговор был окончен, и Михайла Васильевич окончательно погрузился в свой театр. Должно быть, что-то случалось между ним и иными актерками, но поскольку это были крепостные, то Елизавета Алексеевна до разборов не снисходила.
У Арсеньева был небольшой, но талантик. Он предпочитал комедийные ролии никогда не главные. Для главных у него имелся псарев старший сын, Трифон Лопарев, за которым барин охотно признавал множество достоинств: и красивую внешность, и голос «исключительной мягкости и ворсистости» (по выражению одного из соседей, слышавших, как Трифон исполняет «Поля, леса густые»), и умение эдак встать да повернуться на сцене, что душа так и рвется вылететь из груди.
Разумеется, Трифона Арсеньев избаловал страшно, приучил беречь руки и горло, надарил перчаток, шарфов и своих старых рубашек, через что сделался Трифон высокомерным и стал говорить «пфуй» с настоящим, как уверял Арсеньев, парижским прононсом.
Время никуда не спешило, и каждый год тянулся так долго, словно был не годом, а целым веком, и жизнь проходила незаметно, безболезненно. Не было такого, чтобы только еще вчера цветущая девушка открыла поутру глаза, глянула в зеркало и внезапно увидела там увядающую матрону. И если оглядываться назад, то можно было увидеть бесконечную анфиладу, заполненную мириадами событий, крошечных и покрупнее, но одинаково значимых, ибо из них всех ткалась плотная, ровная ткань бытия.
Только Машенька росла, то и дело прихварывая, цветочек болезненный, но все же жизнестойкий, а Елизавета Алексеевна и Михайла Васильевич задержались в неизменном состоянии.
Арсеньев давно махнул рукой и на попытки управлять имением, и на несбыточную возможность семейного счастья с законной супругой, и вел жизнь бесполезную и лишенную спасительных скорбей.
Все переменилось с приездом новой соседки, княжны Мансыревой, которая вдруг решилась бросить все, что окружало ее в Москве, и поселиться в сельской глушизализывать душевные раны и поправлять пришедшие в упадок дела. Первую неделю она никуда не выезжалаосваивалась на месте; понимая обстоятельства, соседские помещицы также не тревожили ее визитами. Все выжидали.
Тем временем Арсеньев, разъезжая по окрестностям, встретил в лесу всадницу. Поначалу ему почудилось, что этоТришка, главный его актер, пренебрегая обычными правилами, отправился на прогулку.
Ну, я тебя! сказал Арсеньев, глядя с изумлением, как всадник лихо несется по полю. И лошадь взял! Да еще, кажется, орет что-то? Горло застудит! Пьесу мне сорвет! А гости уж приглашены Высеку!
Приняв такое благое решение, Арсеньев бросился нагонять дерзкого всадника. А ветер тем временем вновь донес до его слуха резкий, отчаянный визг: верещали не от страха, а от дикой, первобытной радости. «Нет, не Тришка, ошеломленно подумал Михайла Васильевич. Тришка так не может»
Тем временем всадник заметил погоню и ударил коня пятками. Мелькнули красные сапожки, конь поднялся на дыбы и вновь помчался по полю.
Арсеньев припал к гриве милого Гнедка и заулюлюкал так, словно гнал оленя. Расстояние между ним и чужаком сокращалось. Вдруг чужак остановил коня и развернулся к преследователю. От резкого движения шапка упала с головы незнакомца, и следом за шапкой развилась и обрушилась на спину его коса. Такой огромной косищи Арсеньев в жизни не видывал.
Всадник засмеялся и шагом поехал к нему навстречу.
Михайла Васильевич разглядывал женщину в мужской одежде, ее широкоскулое лицо с чуть раскосо поставленными темными глазами, ее раздувающиеся от возбуждения ноздри, пухлые бледные губы. «Татарка, подумал Михайла Васильевич. Должно быть, это Мансырева и есть Татарка».
Всадница сказала:
ЯАнна Мансыревасоседка ваша Простите, если заставила вас попусту сердиться.
Я вовсе не сердился, возразил Михайла Васильевич, разглядывая ее со всех сторон. Вдруг он понял, что, как ребенок, таращится на незнакомую женщину, и покраснел.
Госпожа Мансырева засмеялась:
Должно быть, вас сбил с толку мой костюм Но я так засиделась в этой Москве! Ску-учно Она протянула последнее слово и фыркнула. Здесь такой простор! И никто не видит, как я гоняю на лошади, точно дикий татарин.
Вот уж точно, госпожа Мансырева, истинный вы татарин и есть, сказал Арсеньев. И спохватился:Я ведь не представился
Он назвал свое имя, показал, где находится усадьба, и разъяснил, как лучше туда проехать.
У нас бывают представления на театре. Вообразите, дорогая Анна
Михайловна, подсказала татарка, лукаво улыбаясь.
Анна Михайловна, я вас принял за моего человека, за Трифонаон у нас самые главные роли играет. Очень красив, подлец, и спину эдак-то выгибать наловчился Арсеньев шевельнулся в седле, пытаясь показатькак, но у него не получилось.
Мансырева хохотала до слез.
Стало быть, я на вашего крепостного похожа! Ай да комплимент! Даже в Москве такого не слыхивала! Нет уж, Михаила Васильевич, теперь я точно приду смотреть на вашего Тришку Когда представление?
Они проехались бок о бок еще немного, а затем как-то само собой вышло, что уговорились встретиться завтра и снова покататься.
Мансырева тоже была не первой молодости, но по сравнению с Елизаветой Алексеевной выглядела девочкой: пока морщины не побежали по полуазиатскому лицу, пока старость не оставила на молочно-белой коже пятен и не превратила ее в пергамент, татарка казалась бесконечно юной. Особенно трогали Арсеньева ее пухлые губы. Они то шевелилиськогда Анна разговаривала, то складывались в спокойную улыбкукогда она молча смотрела на него Он разглядывал ямочки, которыми оканчивались углы ее невинного рта, и что-то в его сердце начинало медленно таять, как ледяная сосуля за щекой.
Арсеньев рассказывал ей обо всем: к примеру, о своем желании непременно завести в имении роговую музыку. Как-то раз ему доводилось слушать таковую, и впечатление до сих пор не изгладилось из памяти.
Представьте себе, Анна Михайловна, голубчик, как сие выглядит: каждый держит только свой рожок и отвечает за единственную ноту, но уж как эта нота должна прозвучатьтут не зевай! Дуди что есть силы да еще вовремя остановись.
Странная, должно быть, судьба: всю жизнь дудеть одну ноту, задумчиво молвила Анна Михайловна и с таинственной улыбкой огляделась по сторонам.
Михайла Васильевич подхватил:
Людская судьбадело неисповедимое! Человек даже святое имя свое забывает, так и называется: к примеру, «Си Бемоль графа такого-то».
Анна Михайловна поглядывала на него сбоку. Ей нравилось, как Арсеньев умел увлекатьсянастолько, чтобы не замечать женских взоров. Однако понимала она и другое: что без их встреч он попросту умрет И от этого ей было сладко и интересно решительно все, о чем ни рассказывал Михайла Васильевич: и о собаках, и о здешней птице со всеми ее повадками и присвистом, и о болоте, что поглотило незабвенную Дианку в день, когда народилась Марьюшка, и о новейших театральных пьесах с нотами, кои Михайла Васильевич выписывал из Петербурга
Вот вообразите, Анна Михайловна, какая безжалостная скотиначеловек. Отправились раз мы со Степаном Степановичемэто сосед наш, вы с ним непременно познакомитесь, только он бурбон, бить птицу, рассказывал Арсеньев. Взяли с собой моего Тимошку да его Ерошкуоба продувные бестии. Нагрузили их напиткамина тот случай, если потребуется немедленно согреться, и кое-какой закуской, все это в корзинах упаковано Идем, хорошо. Идем. Тутозеро. Я вам потом покажу, очень красивое. Кувшинки, лилии всякие. Мы засели в кустах. Птицы пока нет. Стало нам холодно. Подозвали Ерошку с Тимошкой, стали согреваться. Согреваемся, согреваемсясогрелись Вдруг Степан Степаныч говорит: «А вон там, Михайла Василич, вроде как гусь сидит на воде». Я привстал: точно, что-то белое плавает, на волнах меленько так покачивается. Но что-то мне сдается, что это вовсе не гусь. Я ему говорю: «А мне сдается, Степан Степаныч, что это вовсе не гусь, а нечто иное Вроде как человек там купается. Должно быть, девки пошли на озеро». Он присмотрелся. «Нет, говорит, должно быть, гусь. Сейчас я его сниму выстрелом». И за ружье. Я его за руку взял, остановил. «А вдруг, говорю, это вовсе не гусь, а девки купаются? Подстрелим какую-нибудьжалко будет». Он тут прищурился и говорит: «Может, и девки А можети гусь!» И что бы вы думали, Анна Михайловна? Тотчас же мы с ним оба за ружьяи пальнули!
И что оказалось? улыбаясь, спросила Анна Михайловна.
А кто его знаетмы промахнулись оба
Об этих прогулках Михаилы Васильевича с соседкой княжной никто не знал, но Елизавета Алексеевна нечто почуяла. Муж перестал ходить по комнатам страдальцем, в его взгляде появилась неприятная молодцеватость, какая никогда не сопровождала его краткие увлечения актерками. Госпожа Арсеньева встревожилась и мысленно перебрала всех соседок. Ни одна на роль мужниной полюбовницы не годилась: сплошь дамы замужние, скучные, дородные. Может, дочка у кого-то из них подросла? Или племянница в гости приехала?
На представление собрался весь цвет местного обществана чем Елизавета Алексеевна особенно настаивала. Арсеньева должна была смутить настойчивость жены, потому что обыкновенно достойная его супруга не слишком жаловала потехи театральные и хранила неизменную холодность на их счет, а тут прямо разошлась:
Никого не пропустил, Михайла? Всем билеты разослал? Не перепутают числоверно ли проставил?
«Да что она, право, подумал он и приосанился. Наверное, влюбилась в меня опять Я ведь красивый и вошел в самые лучшие лета. Пусть теперь побегает, поухаживает за мнойшутка ли, столько времени меня в пренебрежении держала!»
Театр был устроен отличный: с расписным занавесом, где розовопопые амуры играли с голубыми лентами и кудрявыми, синюшного оттенка цветами, с двумя раскрашенными задниками, один из которых изображал «богатые залы», а другой«сельскую идиллию» (в ходе представления их заменялив зависимости оттого, в какие края перемещалось действие), и даже с настоящей мраморной статуей очень хорошей, почти итальянской работы.
Театр размещался в залах первого этажа. Михайла Васильевич особенно любил подчеркивать, что деревянные стены его дома наилучшим образом подходят для звучания голосов и музыки: камень никогда не бывает совершенно сухим и поглощает звук, но не отражает его, в то время как дерево идеально годится для наилучшего звучания.
Перед представлением в зал вносили кресла для самых почтенных дам и деревянные скамьи со спинками, обтянутыми алым сукном. Опустили на цепи и зажгли все свечи в большой хрустальной люстре с колбой синего стекла в середине. Приготовления шли неспешно, но никто и не торопился: все разговаривали между собой, улыбались, принимали от прислуги напитки и сладкие угощенья: лакеев не хватало, и разносили актеры прямо в театральных уборах. Елизавета Алексеевна монументально высилась посреди залы и пытливо вглядывалась в лица гостий: которая?..
Наконец объявили княжну Мансыреву; многие с любопытством повернулись ко входу, поскольку Анна Михайловна не всем еще соседям успела нанести визит и некоторые до сих пор не видали новой местной жительницы.
Вошла княжнаневысокая, широковатая в кости (не по моде фигура), с совершенно татарскими лукавыми глазами. «Правду говорят, что незваный гость хуже татарина», подумала Елизавета Алексеевна, с неудовольствием глядя на гостью. И нехороша она была, и не шло к ней белое тонкое платье, сшитое по моде древних римлян, завезенной из Парижа (того самого, где говорят «пфуй» почище Тришки), а все-таки улавливалась в Анне Михайловне какая-то неприятная женская победительность.