Как там Селестина?.. Утром собирался попроведать ее в отряде питерских красногвардейцев, да шарахнуло обухом в лоб неожиданное известие. Санька ходил смотреть коней и прибежал с вытаращенными глазами:
Новость, Ной Васильевич! Восстал женский батальон на станции Суйда, ей-бо! По всем казармам гуд идет! Как шершни гудут, ей-бо! Вот и почалось двадцать шестое, гли!..
У Ноя враз вылетело тогда все из головыСелестина и трибунальцы, уполномоченный ВЧК Карпов, ночные спросы и допросы, митинг Натянув амуницию, помчался он с ординарцем в казармы к пехотинцам, чтоб батальоны стрелков держались в стороне от свары с казачьими взводами, весь день крутился в сумятице людской Летал на разъезд В стороне от Ноя седая машинистка быстро печатает протокол митинга: «Та-та-та-та-та-та-та-та!..»
А что, если ночью или на рассвете воскресенья подойдут к Гатчине мятежные эшелоны из Пскова, как о том стращали офицеры?
«Та-та-та-та-та-та-та-та!..»
Так и будет: посекут из пулеметов, а чего доброгохвостанут из орудий прямо с железнодорожных платформ, займут Гатчину и попрут на Петроград
Крутятся, крутятся жернова в башке.
Пулеметная дробь стихла, и сразу стало как-то чуждо, не по себе. Поднял головустарушка ушла, накрыв машинку черным чехлом.
Подумалось: как будет после войны? Сразу ли втянется в тишину или долго еще будет вспоминать себя с шашкою, свистящею над головой, и с перекосившимся от ярости лицом?
Тоска схлынула, как волна с берега, веки слипаютсясон морит.
В писарскую раза три заглядывал Санька, он не посмел тревожить думающего Ноя и никого из командиров не пустил к нему:
Дайте ему дых перевести, лешии! Сами, поди, всласть выспались, а мы за двое суток часа три урвали, и то с надрывом от всех переживаний.
Не тревожили
Голова тяжелеет, не поднять от рук, отерпших на золотом эфесе.
Ной не заметил, как в комнату вошла Селестина и долго смотрела от двери на его огненную голову, потом окликнула:
Здравствуйте, Ной Васильевич!
Он вздрогнул и быстро поднялся.
А, Селестина Ивановна! Здравия желаю.
Ладонь Селестины утонула в его руке.
Что-то было в ее упругом взгляде затаенное внутри. Усталость еще не сошла с лица, в глазах прикипела душевная мука, как это бывает с человеком, когда после страшного боя он вдруг видит себя живым, а кругоммертвые
Присаживайтесь, подал стул гостье. Отошли?
Селестина глубоко вздохнула:
Убитый офицер Голубков оказался членом ЦК левых эсеров, лично готовил покушение на товарища Ленина. ЧК давно разыскивала его.
Эвон как! кивнул Ной. Где же он достал документы Петроградского Совета, какие я вытащил у него из кармана?
Тут ничего удивительного нет, ответила Селестина. У ЦК эсеров есть люди и в Петроградском Совете. Все это размотают теперь.
Само собой, поддакнул Ной.
А я зашла проститься с вами. Вчера не успела сказать, меня посылают с женским продовольственным отрядом в нашу Енисейскую губернию.
Ну и слава богу!
Почему?
Чуток поправитесь после питерской голодовки.
А!..
Он ее, конечно, видел, в каком она справном телеребра пересчитать можно. Смутилась.
Мне пора, Ной Васильевич. В десять пойдет поезд на Петроград.
Я вас провожу. А заодно побываю у батарейцев.
Шли улицею. Над Гатчиной вызвездилось небо.
А вашего дедушку, Василия Васильевича, я хорошо помню, сказала Селестина. Мне было одиннадцать лет, когда я гостила в Качалинской. Моей маме он все рассказывал о турецкой войне. Он ведь был героем Болгарии?
И полным георгиевским кавалером, дополнил Ной. Когда же вы были там?
В девятьсот четвертом году, летом.
А! Меня тогда в станице не былов Юзовке с братом работал в шахте.
В шахте?!
Коногоном был. Породу и уголь возил по узкоколейке на лошадях. Кони там все слепые. Их ведь как спустят в шахту, так и не подымают, бедных, пока не околеют. Вот жалко! Вить животное, и в такой безысходной беде! До сей поры вижу их во снах. А угольная пыль, будь она проклята, до того въедалась в кожу, никаким мылом не отмоешь. Углекопы, которые в забое работают голыми по пояс, чистые упокойники. Дорого тот уголек доставался, а заработали мы с братом Василием, вечная ему память, за два года только на обратную дорогу. Глубоко вздохнув, дополнил: Эх, сыт голодного сроду не разумел. Кабы казаки оренбургские поработали углекопами, головы у них протрезвились бы. Они ведь из богатых станичников. Как дед ваш, Григорий Анисимович Мещеряк.
Дедушка умер еще в тысяча девятьсот пятом году, после ареста мамы. Когда жандармы приехали к нему с обыском, он скоропостижно скончался.
Эвон ка-ак! Извиняйте, Селестина Ивановна, что слово про деда вашего дурное сказал, когда вы были у меня с комиссаром. Про мертвых не заповедано говорить худо.
На вокзале разноликая толпа осаждала прибывший поезд.
Ну а матушка ваша жива? спросил Ной.
Мама? Селестина глубоко вздохнула. Она погибла еще в девятьсот седьмом. Зарубила ее какая-то казачка в деревне Ошаровой. Тогда всюду рыскали за «бунтовщиками». А мать с отцом везла двух раненых. И кто-то из мужиков выдал их таштыпским казакам. Налетели сотней. Папа успел бежать в тайгу. А мама
Таштыпские, говорите? Кто же, кто же это мог быть?! Одна там была только, которая с мужем Ной осекся на полуслове. О господи! вырвалось у него. Ведь дяди отцаКондратий и Леонтийслужили в той сотне. И только одна бездетная Татьяна Семе новна сопровождала мужа. На его крестной матери, выходит, кровь рода Мещеряков?! Господи, да ведь она и сама из того же рода!..
Что с вами, Ной Васильевич?
Да ничего, Селестина Ивановна. После митинга все никак не могу с душой собраться.
Бой вам предстоит трудный. Батальонщицы мадам Леоновой умеют драться. И хорошо вооружены. Не случайно батальон получил от Керенского георгиевское знамя. А многие батальонщицыкресты и медали.
В бою не кресты воюют, ответил Ной. Мы вот разъезд заняли, для нас там позиция будет самая подходящая. Только бы обошлось без большого кровопролития.
А знаете, как вас прозвали?
Знаю. Только ежли поразмыслить, зря не скажут. Казаки шутейно кинули в меня слово, а стрельнули в середину копеечки. В Апокалипсисе Иоановом сказано: «И выйдет другой конь рыж, и седящему на нем дано бысть взять мир от земли, и да люди убиют друг друга». Или я в бою на коне рыжем или каком другом, мир несу и благость? Или я шашкою играю, когда головы срубаю? Хотя и противнику на позиции. А что он мне сделал, тот противник, которого я только один момент увидели зарубил?! Мир ли то? А мой брат разве виноват был перед тем немцем, который ему начисто голову отрубил, и я то видел самолично? Будет ли этому конец?
Селестина помолчала, как бы решая трудный вопрос, и взволнованно, но твердо ответила:
Будет, Ной Васильевич! Непременно будет! Научатся же люди когда-то понимать друг друга. Вот вы спасли мне жизнь. За это не благодарят, но я я буду помнить вас.
Раздался гудок паровоза. Селестина встрепенуласьсейчас отойдет поезд.
До свидания, Ной Васильевич, скороговоркой промолвила она и бегом кинулась к вагону. А с подножки уже, махая рукой, крикнула: Я буду помнить вас!
Когда поезд отошел, Ной мысленно благословил комиссаршу Селестину: «Спаси ее, Господи».
И ушел с перрона, еще более растревоженный.
Завязь третья
I
Было утро. Дымчатое, морозное
Еще глубокой ночью из Гатчины подтянули к месту предполагаемого боя артбригаду с шестью батареями. Двенадцать балтийских матросов и комиссар бригады Ефим Семенович Карпов находились неотлучно при батареях. Помнили: среди артиллеристов немало ярых эсеров, готовых в любой момент шарахнуть из гаубиц по своим.
Домик на разъезде заняли под командный пункт.
Ранней ранью из Гатчины выступили стрелковые батальоны с пулеметной командой из двадцати матросов и комиссаром полка Свиридовым. Пулеметы и боеприпасы везли на санях-розвальнях.
Казачьи сотни выступили часом позже во главе с председателем полкового комитета.
На прогалинах между голым лесом и железной дорогой, невдалеке от разъезда, где прикипел длинный эшелон теплушек, на котором подъехали воительницы, утром началось сражение. Сперва батарейцы обстреливали позицию мятежниц из орудий. Потом солдаты и матросы с пулеметами на санях-розвальнях, казаки, пешие и конные, взяли батальонщиц в клещи, потеснили к теплушкам. У батальонщиц было пять станковых пулеметов, два ручных да еще минометная батарея. И драться умелифронтовички.
Рыжая борода, белая смушковая папаха, бекеша, перетянутая накрест ремнями, рыжие ножны и рыжий конь под седломне конь, огневище о четырех кованых ногах.
Из рыжих ножен зеркальной сталью вылетела кривая шашка, и раздался могутный голос Ноя Лебедя:
Не посрамим, братцы, казачьего звания, а так и мужского обличья. Бабий батальон подступил к Гатчине, чтоб усмирить наш полк и повернуть на Петроград. Ультиматум прислали. Хрен его знает, как этот батальон перелицовался из красного в белый, ну да разве не казаки мы?! Пощупаем ужо грудастых батальонщиц да всыплем плетей как следовает! Или нам в юбки вырядиться надо? С Богом, братцы!
Дыбятся пораненные кони; мертвые всадники опрокидываются на белое снежное поле, циркают пули, строчат пулеметы, вздымают землю к небу взрывы снарядов и мин.
Бьются не на живот, а на смерть бабы с мужиками.
Смерть в смерть, зуб в зуб. Хорунжий Лебедь и там поспевал, и тут подбадривал: держитесь, братцы! Не прите дуриком на пулеметы. С обхода, с тыла!
Пораненные кони не ржут, а гортанно кричат, взметают комья земли со снегом.
Месят, месят, утаптывают снег. Пулеметы строчат из-за укрытий, из леса. Батальонщицы перебегаютгнутся до земли. Падают, ползут и снова стреляют по казакам и матросам.
Кричит командирша:
Бейте их, бейте, па-аа-аадруженьки!
А казаки свое молотят:
Такут твою! Ааа!
Митрий, Митрий!
Через голову коня падает всадник, и конь через всадника.
Брааатишки! За кровь мааатросов!
Ага-га-га-га!
А, стерва! В бога! Креста!
Маамааа!
Крыслов! Эй, Крыслов! Тесни их от леса. Слушай, грю. Тесни от леса!
Живее, казаки, живее!
Сааазооонов! Сааазооонов! К балке, живо!.. За линию! За линию!
Зааа мной, казаки!
Жжжю! Жжю! свистят мины.
Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та
Строчат пулеметы с той и с другой стороны. Не менее полусотни казаков скопытились под огнем остервенелых батальонщиц, девять матросов успокоились на веки вечные.
Батальонщицы беспорядочно отступают к эшелону
Надо было обойти их и ударить с тыла. Не допустить укрыться в эшелоне, не дать им возможности бежать. Ной поспешил к резервной сотне оренбургских казаков под командованием старшего урядника Кондратия Терехова, того самого, который на митинге призывал однополчан к восстанию и свержению Бушлатной Революциикомиссара Свиридова, а Ною грозил виселицею.
Казаки упитанные, мордастые, в изрядном подпитии. Тереховкоренастый, белобрысый, с вислыми золотистыми усами, красномордый, взбуривал на Ноя исподлобья.
Ну, Кондратий Филиппович, обратился к нему хорунжий, видишь, куда отступают батальонщицы? Надо отрезать их от эшелона. Держи здесь, на опушке леса, свою сотню, в резерве следственно. Без приказа не трогаться в бойпредупреждаю!
Издали донеслась орудийная перестрелка. И Ной со своим испытанным ординарцем Санькой и казаками-енисейцами ускакали.
Братцы мои! Это што жа?! вздыбив коня, заорал Терехов. Да они нам не доверяют, сволочи! Скоко можно стоять в резерве?! Не доверяютэто точно! Гнать надо батальонщиц! А ну, подмогнем! гикнул он своим орлам. И те понеслись за ним из укрытия.
Терехов был крепко пьян, но цепко держался в седле.
Они мчались густо, весело и браво, впереди сам Тереховтолько усы по щекам раздуваются да шашка винтится над черной папахой. Никто и не задумался в этот момент, кому же хочет «подмогнуть» их командир?..
И вдруг!..
Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та
Секут! Секут! Да так плотно, что казаки, сталкиваясь конями, теряя одного за другим, кинулись врассыпную к лесу.
Вытирая пот с разгоряченного лица лохматой папахой, Терехов погнал одного из казаков:
А ну, Петюхин! Самолично проверь: хто убит? Поименно!
Васюха Петюхинфронтовой дружок Терехова, объехал сотню, сообщил: убиты такие-то, десять казаков!..
А тяжело ранены, до Гатчины не довезти: Петр Кравцев, Никита Даралайочень тяжелый, в голову ранен, Иван Хлебников
Помер уже! кто-то крикнул из леса.
Ну туда, сюда Позор перед полком О господи! Я их, стервов, живьем возьму!.. решился Терехов. Четырех мне надо, штоб добровольно!
Мы все за тобою, Кондратий Филиппович!
Четырех, говорю! Ты, братан, как?
Чаво спрашиваешь? окрысился златоусый казачина, старший брат Терехова, Михайла Филиппович. К нему присоединились Васюха Петюхин, его двоюродный брат Григорий Петюхин и Михайла Саврасовпожилой казак.
Терехов подъехал к уряднику:
На тебя надежда вся, Иван Христофорович. Тяжелораненых отправь в Гатчину. С остатными атакуй батальонщиц. Слышите, взвод Мамалыгина полосует их? Коль приказ нарушилиоправдаться надо! Али заподозрит нас всех в измене Конь Рыжий. С богом, братцы!
Иван Христофорович предостерег командира:
Не при на пулеметы, Кондратий Филиппович. С обхода возьми, вон с того конца. Откель не ждут. Да тиха!.. Без гиканья!..
Разъехались.
Пулеметчиц захватили врасплох, выскочили с тыла до того внезапно, что те не успели развернуть «максимы» на санках.
Терехов первым вылетел на своем разгоряченном коне к засаде. Он заметил, как одна, в шинели и сапогах, с карабином, низко пригибаясь, быстро скрылась в чащобу, внимание захватила другаяцелилась в него. Успел рвануть коня в сторону, выстрела не слышал, сбил конем пулеметчицу, изогнулся, полоснув ее шашкой.
Два «максима» были заправлены пулеметными лентами; вокруг утоптан снег, на армейском вещмешкекружки, три солдатские фляги, термос.
Терехов матюгнулся:
Ишь, курвы! Побросали всю амуницию.
Неожиданно хлопнул выстрел из леса, и Васюха Петюхин, не охнув, повалился на правый бок, задрав левую ногу в стремени.
У Терехова язык одеревенел. Да и все таращились на Васюху с таким недоумением, точно он убит был не выстрелом, а молнией Господней.
И еще выстрел.
Ааааа! Аааа!..
Михайла, братан Терехова, схватился обеими руками за грудь и сунулся головой в гриву коня.
Трое живых, рванув коней, кинулись врассыпную, а вслед имбах, бах, бах!
Укрылись в лесуопомнились.
Терехова прорвало:
Как же это я, робята? Да я же ее, гадину, видел! Видел, робята, как она мелась в лес!.. Михайла, братан мой, Господи помилуй!.. Да што же это такое, а? Братан мой Васюха, а?!
Минуты три Терехов, трезвея, приходил в себя. Не по его ли вине казаки попали в засаду и столько понесли жертв?.. Не по его ли вине бежавшая пулеметчица сняла меткими выстрелами еще двух!.. Он, Терехов, чтоб искупить вину перед убиенными, должен взять ее собственными руками. Двенадцать казаков, как корова языком слизнула!..
Терехов спешился, привязав коня у вяза, снял карабин, проверил патроны в магазинной коробке, переложил револьвер из кобуры в карман, и все это молча, сосредоточенно.
Ты што, Кондратий? спросил Михайло Саврасов.
Я ие живьем возьму! процедил сквозь зубы Терехов. Я ие за братана Михайла, за Васюху, за Мишку Шуркова, а так и всех убитых и пораненных сто раз буду казни предавать, и сто раз она будет видеть своими глазами смерть, а потомзаррублю!
Казаки спешились, привязали коней у деревьев.
Погоди, Кондратий Филиппович, остепенил Михайла Саврасов. Надо с умом брать. Если она так прицельно бьетне шутка.
Терехов оскалился, как волк:
Хто убьет ее до менязастрррелю! Вот вам крест, святая икона! сняв папаху, истово перекрестился.
Михайла Саврасов и Григорий Петюхин примолкли. Таким взбешенным Терехова они еще не видели. Не иначе как умом тронулся. Глазищи кровью налились. Михайла Саврасов хотел остаться, но Григорий Петюхин пошел за Тереховым, коротко буркнув:
Пошли!
Закружило их с заговором офицерье, вздохнул Михайла Саврасов. И мы бы втюрились, точно! Мокрость бы осталась от всего полка, кабы не головастый председатель.
Терехов оглянулся и зло гавкнул:
Погоди еще! Рыжего я тысяче смертей предам за измену! Али ты с нами не караулил иво у станции? Провернулся, гад рыжий.
Побили бы нас в Петрограде или на митинге из пулеметов, возразил Михайла.
Пошел ты Терехов скрипнул зубами, оглянулся. Тиха теперь!.. Ползти будем. Мотрите! Спугнете или пристрелитесказал уж!..
Давно Терехов не ползал по-пластунски с таким старанием, как в этот раз. Между кустов и деревьев, осторожно пробираясь, чтоб не хрустнуть веткою, изредка поднимал голову, приглядываясь к чащобе. Наконец-то увидел ее! Спиною к нему сидит на пне, в шинели, в шапке с опущенными ушами и карабин держит на изготовку. Ну, жди, жди!