Завтракать будешь? спросила жена.
Иван отказалсяне хотелось.
С похмелья? полюбопытствовал Наум,
Так точно, ваше благородие!
Да-а Вот так. А ты говоришьводопровод Ну, поехали.
День был солнечный, ясный. Снег ослепительно блестел. В лесу тишина и нездешний покой.
Ехать надо было далеко, верст двадцать: ближе рубить не разрешалось, Наум ехал впереди и все возмущался:
Черт те чего!.. Из лесу в лесза дровами.
Иван дремал в санях. Мерная езда убаюкивала.
Выехали на просеку, спустились в открытую логовину, стали подыматься в гору. Там, на горе, снова синей стеной вставал лес.
Почти выехали в гору И тут увидели, недалеко от дороги, пять штук. Вышли из леса, стоят, ждут. Волки.
Наум остановил коня, негромко, нараспев заматерился:
Твою в душеньку ма-ать Голубочки сизые. Выставились.
Конь Ивана, молодой, трусливый, попятился, заступил оглоблю. Иван задергал вожжами, разворачивая его. Конь храпел, бил ногамине мог перешагнуть оглобину.
Волки двинулись с горы, Наум уже развернулся, крикнул:
Ну, што ты?!
Иван выскочил из саней, насилу втолкал коня в оглобли Упал в сани. Конь сам развернулся и с места взял в мах.
Наум был уже далеко.
Грабю-ут! заполошно орал он, нахлестывая коня.
Волки серыми комками податливо катились с горы, наперерез подводам.
Грабю-ут! орал Наум.
"Что он, с ума сходит? невольно подумал Иван. Кто кого грабит?" Он испугался, но как-то странно: был и страх, и жгучее любопытство, и смех брал над тестем. Скоро, однако, любопытство прошло. И смешно тоже уже не было. Волки достигли дороги метрах в ста позади саней и, вытянувшись цепочкой, стали легко нагонять. Иван крепко вцепился в передок саней и смотрел на волков.
Впереди отмахивал крупный, грудастый, с паленой мордой Уже только метров пятнадцатьдвадцать отделяло его от саней. Ивана поразило несходство волка с овчаркой. Раньше он волков так близко не видел и считал, что это что-то вроде овчарки, только крупнее. Сейчас понял, что волкэто волк, зверь. Самую лютую собаку еще может в последний миг что-то остановить: страх, ласка, неожиданный властный окрик человека. Этого, с паленой мордой, могла остановить только смерть. Он не рычал, не пугал Он догонял жертву. И взгляд его круглых желтых глаз был прям и прост.
Иван оглядел саниничего, ни малого прутика. Оба топора в санях тестя. Только клок сена под боком да бич в руке.
Грабю-ут! кричал Наум.
Ивана охватил настоящий страх.
Передний, очевидно вожак, стал обходить сани, примериваясь к лошади. Он был в каких-нибудь двух метрах Иван привстал и, держась левой рукой за отводину саней, огрел вожака бичом. Тот не ждал этого, лязгнул зубами, прыгнул в сторону, сбился с маха Сзади налетели другие. Вся стая крутнулась с разгона вокруг вожака. Тот присел на задние лапы, ударил клыками одного, другого И снова, вырвавшись вперед, легко догнал сани. Иван привстал, ждал момента Хотел еще раз достать вожака. Но тот стал обходить сани дальше. И еще один отвалил в сторону от своры и тоже начал обходить сани-с другой стороны. Иван стиснул зубы, сморщился "Конец. Смерть". Глянул вперед.
Наум нахлестывал коня. Оглянулся, увидел, как обходят зятя волки, и быстро отвернулся.
Грабю-ут!
Придержи малость, отец!.. Дай топор! Мы отобьемся!..
Грабю-ут!
Придержи, мы отобьемся!.. Придержи малость, гад такой!
Кидай им чево-нибудь! крикнул Наум.
Вожак поравнялся с лошадью и выбирал момент, чтоб прыгнуть на нее. Волки, бежавшие сзади, были совсем близко: малейшая задержка, и они с ходу влетят в сании конец. Иван кинул клочок сена; волки не обратили на это внимания.
Отец, сука, придержи, кинь топор!
Наум обернулся:
Ванька!.. Гляди, кину!..
Ты придержи!
Гляди, кидаю! Наум бросил на обочину дороги топор.
Иван примерился Прыгнул из саней, схватил топор Прыгая, он пугнул трех задних волков, они отскочили в сторону, осадили бег, намереваясь броситься на человека. Но в то самое мгновение вожак, почувствовав под собой твердый наст, прыгнул. Конь шарахнулся в сторону, в сугроб Сани перевернулись: оглобли свернули хомут, он захлестнул коню горло. Конь захрипел, забился в оглоблях. Волк, настигавший жертву с другой стороны, прыгнул под коня и ударом когтистой лапы распустил ему брюхо повдоль. Три отставших волка бросились тоже к жертве. В следующее мгновение все пять рвали мясо еще дрыгавшей лошади, растаскивали на ослепительно белом снегу дымящиеся клубки сизо-красных кишок, урчали, Вожак дважды прямо глянул своими желтыми круглыми глазами на человека
Все случилось так чудовищно скоро и просто, что смахивало скорей на сон. Иван стоял с топором в руках, растерянно смотрел на жадное, торопливое пиршество. Вожак еще раз глянул на него И взгляд этот, торжествующий, наглый, обозлил Ивана. Он поднял топор, заорал что было силы и кинулся к волкам. Они нехотя отбежали несколько шагов и остановились, облизывая окровавленные рты. Делали они это так старательно и увлеченно, что, казалось, человек с топором нимало их не занимает. Впрочем, вожак смотрел внимательно и прямо. Иван обругал его самыми страшными словами, какие знал, Взмахнул топором и шагнул к нему Вожак не двинулся с места. Иван тоже остановился,
Ваша взяла, сказал он. Жрите, сволочи. И пошел в деревню. На растерзанного коня старался не смотреть. Но не выдержал, глянул И сердце сжалось от жалости, и злость великая взяла на тестя. Он скорым шагом пошел по дороге.
Ну погоди!.. Погоди у меня, змей ползучий. Ведь отбились бы и конь был бы целый. Шкура.
Наум ждал зятя за поворотом. Увидев его живого и невредимого, искренне обрадовался:
Живой? Слава те господи! На совести у него все-таки было нелегко.
Живой1откликнулся Иван. А ты тоже живой?
Наум почуял в голосе зятя недоброе. На всякий случай зашагнул в сани.
Ну, что они там?..
Поклон тебе передают. Шкура!..
Чего ты? Лаешься-то?..
Счас я тебя бить буду, а не лаяться. Иван подходил к саням.
Наум стегнул лошадь.
Стой! крикнул Иван и побежал за санями. Стой, паразит!
Наум опять нахлестывал коня Началась другая гонка: человек догонял человека.
Стой, тебе говорят! крикнул Иван.
Заполошный! кричал в ответ Наум. Чего ты взъелся-то? С ума, что ли, спятил? Я-то при чем здесь?
Ни при чем?! Мы бы отбились, а ты предал!..
Да где же отбились?! Где отбились-то, ты што!
Предал, змей! Я тебя проучу малость. Не уйдешь ты от меня, остановись лучше, Одного отметелюне так будет позорно. А то при людях отлуплю, И расскажу все Остановись лучше!
Сейчасостановился, держи карман! Наум нахлестывал коня. Оглоед чертов откуда ты взялся на нашу голову!
Послушай доброго советаостановись! Иван стал выдыхаться. Тебе же лучше: отметелю и никому не скажу.
Тебя, дьявола, голого почесть в родню приняли, и ты же на меня с топором! Стыд-то есть или нету?
Вот отметелю, потом про стыд поговорим. Остановись! Иван бежал медленно, уже далеко отстал, И наконец вовсе бросил догонять. Пошел шагом.
Найду, никуда не денешься! крикнул он напоследок тестю.
Дома у себя Иван никого не застал: на двери висел замок. Он отомкнул его, вошел в дом. Поискал в шкафу Нашел недопитую вчера бутылку водки, налил стакан, выпил и пошел к тестю. В ограде тестя стояла выпряженная лошадь.
Дома, удовлетворенно сказал Иван. Счас будем уроки учить.
Толкнулся в дверьне заперто. Он ждал, что будет заперто. Иван вошел в избу
Его ждали: в избе сидели тесть, жена Ивана и милиционер. Милиционер улыбался:
Ну что, Иван?
Та-ак Сбегал уже? спросил Иван, глядя на тестя.
Сбегал, сбегал, Налил шары-то, успел?
Малость принял для красноречия. Иван сел на табуретку.
Ты чего это, Иван? С ума, что ли, сошел? поднялась Нюра. Ты што?
Хотел папаню твоего поучить Как надо человеком быть.
Брось ты, Иван, заговорил милиционер, Ну, случилось несчастье, испугались оба Кто же ждал, что так будет? Стихия.
Мы бы легко отбились. Я потом один был с ними
Я же тебе бросил топор? Ты попросил, я бросил. Чего еще-то от меня требовалось?
Самую малость: чтоб ты человеком был, А тышкура. Учить я тебя все равно буду.
Учитель выискался! Сопля Гол как сокол, пришел в дом на все на готовенькое да еще грозится. Да еще недовольный всем: водопроводов, видите ли, нету!
Да не в этом дело, Наум, сказал милиционер, При чем тут водопровод?
В деревне плохо!.. В городе лучше, продолжал Наум. А чево приперся сюда? Недовольство свое показывать? Народ возбуждать против Советской власти?
От сука! изумился Иван. И встал. Милиционер тоже встал.
Бросьте вы! Пошли, Иван
Таких взбудителев-то знаешь куда девают? не унимался Наум,
Знаю! ответил Иван. В прорубь головойИ шагнул к тестю.
Милиционер взял Ивана под руки и повел из избы. На улице остановились, закурили.
Ну не паразит ли! все изумлялся Иван. И на меня же попер.
Да брось ты его!
Нет, отметелить я его должен.
Ну и заработаешь! Из-за дерьма.
Куда ты меня счас?!
Пойдем, переночуешь у нас Остынешь. А то себе хуже сделаешь. Не связывайся.
Нет, это же што ж это за человек?
Нельзя, Иван, нельзя: кулаками ничего не докажешь.
Пошли по улице по направлению к сельской кутузке,
Там-то не мог? спросил вдруг милиционер.
Не догнал! с досадой сказал Иван. Не мог догнать.
Ну вот Теперьвсе, теперь нельзя.
Коня жалко.
Да
Замолчали. Долго шли молча.
Слушай: отпусти ты меня. Иван остановился. Ну чего я в воскресенье там буду?! Не трону я его.
Да нет, пойдем. А то потом не оберешься Тебя жалеючи, говорю. Пойдем счас в шахматишки сыграем Играешь в шахматы?
Иван сплюнул на снег окурок и полез в карман за другой папироской.
Играю.
Земляки
Ночью перепал дождь. Погремело вдали А утро встряхнулось, выгнало из туманов светило; заструилось в трепетной мокрой листве текучее серебро. Туманы, накопившиеся в низинах, нехотя покидали землю, поднимались кверху.
Стариковское делоспокойно думать о смерти. И тогда-то и открывается человеку вся сокрытая, изумительная, вечная красота Жизни. Кто-то хочет, чтобы человек напоследок с болью насытился ею. И ушел.
И уходят. И тихим медленным звоном, как звенят теплые удила усталых коней, отдают шаги уходящих. Хорошо, мучительно хорошо было жить. Не уходил бы!
Шагал по мокрой дороге седой старик. Шагал покосить травы коровенке. Деревня осталась позади за буграми. Место, куда направлялся он, называлось кучугуры. Это такая огромная всхолмленная долинапредгорье. Выйдешь на следующий бугорвидно всю долину. А долину с трех сторон обступили молчаливые горы. Вольный зеленый край. Здесь издавна были покосы.
На "лбах" и "гривах" травыконю по брюхо, Внизусогры, там прохладно, в чащобе пахнет прелым. Там бьют из земли, из ржаной, жирной, светлые студеные ключи. И вкусна та вода! Тянет посидеть там; сумрачно и зябко, и грустно почему-то, и одиноко. Конечно, есть люди, которым не все равно: есть ты или нет.,. Но ведь что же? Тут сам не поймешь: зачем дана была эта непосильная красота? Что с ней было делать?.. Ведь чего и жалко-то: прошел мимоторопился, не глядел.
А выйдешь на свети уж жалко своей же грусти, кажется, вот только вошло в душу что-то предрассветно-тихое, нежное; но возрадуешься, понесешь, чтобы и впредь тоже радоваться, инет, думы всякие сбивают, забываешь радоваться,
Выше поднималось солнце. Туманы поднялись и рассеялись. Легко парила земля, Испарина не застила свет, она как будто отнимала его от земли и тоже уносила вверх.
Листья на березах в околках пообсохли, но еще берегли умытую молодую нежностьжарко блестели. Огромную тишину утра тонко просвитывали невидимые птицы.
Все теплей становится. Тепло стекает с косогоров в волглые еще долины; земля одуряюще пахнет обилием зеленых своих сил.
Старик прибавил шагу. Но не так, чтобы уже в хотьбе устать. Сил оставалось мало, приходится жалеть,
Он ходил, ездил по этой дороге многовсю жизнь, Знал каждый поворот ее, знал, где приотпустить коня, а где придержать, чтобы и он тоже в охотку с утра не растратился, а потом работал бы вполсилы. Теперь коня не было. Он помнил всех своих коней, какие у него перебывали за жизнь, мог бы рассказать, если бы кому-нибудь захотелось слушать, про характер и привычки каждого, Тихонько болела душа, когда он вспоминал своих коней. Особенно жалко последнего: он не продал его, не обменял, не украли его цыганеон издох под хозяином.
Было это в тридцать третьем году. Старик (тогда еще не старик, а справный мужик Анисим Квасов, Анисимка, звали его) был уже в колхозе, работал объездным на полях. Случился тогда большой голод. Ели лебеду, варили крапиву, травились зимовалым зерном, которое подметали вениками на токах. Ждали нового урожая; надо было еще прожить лето. Вся надежда на коров: молоком отпаивали опухших детей.
И вот как-то, в покос тоже, пастух деревенский, слабый мужичонка, совсем ослаб, гоняясь за коровами, упал без сознания. Сколько он там пролежал, бог его знает, говорил потомдолго. Коровы тем временем зашли на клевер Поздно вечером пригнал он их в деревню, раздувшихся, закричал первым встречным: "Спасайте, они клевера обожрались!" Что тут началось!.. Бабы завыли, мужики всполошились, схватили бичи и стали гонять коров по улицам. Беда пришла, стон стоял в деревне. Коровы падали, люди тоже задыхались, тоже падали. У Анисима был конь (когда Анисима определили объездным, ему дали из колхоза бывшего его собственного мерина Мишку); Анисим, видя такое дело, вскочил на Мишку и стал тоже гонять коров. Всю ночь вываживали коров. К утру Мишка захрипел под Анисимом и пал на передние ноги. Сколько ни бился Анисим, мерин не вернулся к жизни. Анисим плакал, убивался над конем Его обвинили во вредительстве, и он сидел месяца полтора в районной каталажке. Потом ничего, обошлось.
Вот наконец и делянка старика: пологая логовинка недалеко от дороги, внизу согра с ключом.
Солнце поднялось в ладонь уже; припоздал.
Наскоро перекусив малосольным огурцом с хлебом, старик отбил литовку, повжикал камешком по жалу.
Нет милее работыкосьбы. И еще: старик любил косить один. Чего только не передумаешь за день!
Сочно, просвистывая, сечет коса; вздрагивает, никнет трава. Впереди шагах в трех подняла голову змея И потекла в траве, поблескивая гибким омерзительным телом своим. Опять воспоминание: раз, парнишкой еще, ехал он на коне хорошей рысью. Внезапно, почуяв или увидев змею, конь прыгнул вбок. Анисимки как век не было на конеупал. И прямо задницей на нее, на змею. Неделю потом поносило ("гвоздем летело").
Память все же выталкивает и выталкивает из глубины прожитой жизни светлые, милые сердцу далекие дни. Так в мутной, стоялой воде тихого озера бьют со дна чистые родники. Вот, змеи Был тогда на деревне дед Куделька. Он говорил ребятишкам, что за каждую убитую змеюсорок грехов долой. А если змею бросить в огонь, то можно увидеть на брюхе ее ножкимного-много. И ребятня азартно снимала с себя грехи. И жгли змей, и правда, когда она прыгала в костре, на брюхе у нее что-то такое мелькалобелое, мелкое и много. Ребятишки орали: "Видишь! Вон они!" Все видели ножки.
До обеда, как трава совсем обсохла, старик косил. Солнце поджигало; на голову точно горячий блин положили.
Слава богу! сказал старик, глядя на выкошенную плешину: отхватил изрядно. На душе было радостно.
Он пошел в шалашик, который сделал себе загодя, когда приходил проведать травы. Теперь можно хорошо, не торопясь поесть.
В шалаше теплый резкий дух вялой травы. Звенит где-то крохотная пронзительная мушка; горячую тишину наполняет неутомимый, ровный, сухой стрекот кузнечиков. Да с неба еще льются и скользят серебряные жаворонки-сверлышки,
Хорошо! Господи, как хорошо!.. Редко бывает человеку хорошо, чтобы он знал: вот-хорошо. Это когда нам плохо, мы думаем: "А где-то кому-то хорошо". А когда нам хорошо, мы не думаем: "А где-то кому-то плохо". Хорошо нам, и все.
Старик расстелил на траве стираную тряпочку, разложил огурцы, хлеб, батунок мытый Пошел к ключу: там в воде стояла бутылка молока, накрепко закупоренная тряпочной пробкой. Склонился к ручью, оперся руками в сырой податливый бережок, долго, без жадности пил. Видел, как по ржавому дну гоняются друг за другом крохотные светлые песчинки.