Лагерь в Нюрнберге, по сравнению с Замостьем, был небольшойтам находилось тысячи три пленных, Он был очень чистый и аккуратныйчувствовалось, что лагерь расположен на немецкой земле. Не было и в помине вшей, которые одолевали узников Замостья. Новичков тут же подвергали санитарной обработке. Их одежда (немцыочень бережливый народ), если могла еще служить, пропаривалась, или же выдавалась другая, чаще всего трофейная военная форма и деревянные башмаки. В бараках на нарах лежали набитые соломой тюфяки, подушки и даже одеяла. Все это пленные обязаны были содержать в чистоте и опрятности. В лагерях, где был прежде Жидков, немцы офицеров не заставляли работатьпросто держали в изоляции от других. В Нюрнберге стали водить на работу, видимо, считая, что задарма их кормитьвесьма расточительно.
Жидкову доводилось разгружать вагоны, расчищать улицы от завалов после бомбежек, копать траншеи. Но больше всего ему нравилось работать на кожевенном заводе, куда его группу водили полтора месяца. Во время расчистки территории завода, пленные умудрялись пробраться в разделочный цех, где можно было раздобыть кусочек вымени, лобовой кожи, уши. Пленные всегда, где бы ни работали, старались раздобыть что-то съестное и пронести в лагерь даже с риском для жизни, ведь там их ждали ослабевшие товарищи, пока еще не дошедшие до такой степени истощения, когда впереди только смерть и крематорий, но уже не имевшие сил работать. Вот и поднимали товарищей на ноги для того, чтобы они могли хоть немного работать, а этошанс выжить.
Однажды Иван пережил страшные минуты, смерть буквально прошла рядом. Но ему всегда удивительно везло, словно его охранял невидимый ангел-хранитель и отодвигал смертный час Ивана. В тот день группа Жидкова возвращалась с кожевенного завода. Все, как обычно, были нагружены гольемкожевенными отходами. У Ивана под шинелью у самых колен болталась на длинной лямке противогазная сумка, наполненная техническим салом. Охранники обычно заставляли поднимать руки, прохлопывали карманы, и все. И ни разу еще не обнаруживали ту сумку. Но на этот раз, подходя к воротам лагеря, где стояло очень много охранников, пленные заволновались: обыск шел нешуточный.
Ивана прошиб холодный пот, когда к нему приблизился охранник: мало того, что несет в лагерь запрещенный продукт, явно украденный (за воровство немцы карали сурово), но ведь это еще и техническое сало, а тут пахнет, по мнению немцев, саботажем. Но охранник, которому, видимо, до чертиков надоела процедура обыска, хлопнул Жидкова по спине и толкнул:
Гейт форн! Марш вперед!
С каким облегчением вздохнул Иван, миновав лагерные ворота! И как радовались вечером его товарищи в барке, когда к баланде всем досталось по кусочку этого сала. В тот вечер с удовольствием поел и заболевший друг Иванакапитан Скрипка*, человек, старший Ивана вдвое. Может быть, это и помогло ему выздороветь.
Иногда пленник, наткнувшись на неожиданную находку, поступал неразумно, а плата за тожизнь.
Как то Жидков работал в группе по расчистке улиц после бомбежки. Ох уж эти бомбежки! Еще до плена он был контужен ударной волной от взрыва бомбы. Вот и в тот день едва не угодил под бомбу. А после налета пленные вновь взялись за работу, с трудом расчищая улицу от бетонных глыб и громадных кусков стен. И тут вялый размеренный ритм работы -иначе они не могли, да и не хотелибыл нарушен громкими криками:
Сволочи! Гады фашистские! Чтоб вы все передохли!
Все изумленно уставились на одного из своих товарищей, который вскарабкался на вершину завала и громко материл фашистов.
Он что? С ума сошел или пьяный? сказал кто-то рядом с Иваном. На пулю нарывается? и попал в точку.
Позднее выяснилось, что человек нашел в завале бутылку вина и выпил это вино тайком от всех. А у пьяного, известно, на языке то, что у трезвого на уме.
Что он говорит? осведомился часовой у переводчика.
Тот добросовестно перевел.
Часовой молча поднял карабин, прицелился и выстрелил. Человек упал замертво.
Эх, вздохнул кто-то. Ни за что погиб. Зря совсем
Но была смерть и не «зря»,
На одной из проверок эсэсовцы выкрикнули несколько человек. К всеобщему удивлению, это были пленные, занимавшие высокое положение в так называемом лагерном самоуправлении: комендант капитан Поздняк*, секретари канцелярии Брехунец* и Сергеев*. Их скрутили. Пленные злорадствовалифашисты и своих прихвостней не милуют, значит, плохо их дело. И лишь спустя несколько лет, неожиданно встретив «того» Сергеева, Жидков узнал истину.
В лагере существовала подпольная организация, она и поручила Поздняку, Сергееву и Брехунцу вести антифашистскую пропаганду среди пленных. Им это делать было легче всегопостоянно общались с пленными, к ним стекались новости с воли, ведь работавшие за пределами лагеря, имели дело с цивильными немцами-рабочими, которым хоть и было запрещено общение с пленными, охотно выменивали продукты на самоделки, изготовленные в лагере. Готовился побег. Но в подпольную организацию проник провокатор, и многих подпольщиков арестовали.
Поздняк и Брехунец спасли немало людей от неминуемой смерти, вовремя оформляя документы на отправку в другой лагерь подозреваемым в саботаже. Может быть, кто-то из этих людей после долгих мытарств все-таки остался жив, но Поздняк и Брехунец за это поплатились жизньюих живыми сожгли в крематории. Сергеев этого избежал чудом.
Крематорий грозил в лагере буквально всем и за всезаболевшим, заподозренным в саботаже, нарушившим установленный порядок, пойманным беглецам. А бежать пытались постоянно. Чаще всего на этапе или во время выхода на работуиз лагеря это было сделать невозможно: немцы умели охранять. Жандармы бежавших ловили с помощью собак, зверски избивали или отдавали на растерзание собакам. Делалось это на глазах у пленных, чтобы устрашить и отбить охоту к сопротивлению. И несмотря на «наглядные уроки», за три года, которые Жидков провел в Нюрнберге, сумели сбежать более ста человек.
Мужество человека оценивается не только друзьями. Оно вызывает уважение и у врагов.
Как то пленные расчищали канавы. Поскольку они были залиты водой, пленным выдали старые резиновые сапоги. Мастер, гражданский немец, все бегал между работающими и нервно кричал: «Шнель арбайтен! Шнель!» Вдруг он заметил, что один из пленных, Василий Ветчинин*, норовил работать там, где посуше. Мастер набросился на Ветчинина с бранью: «Саботажник!»
Да не саботажник, попытался оправдаться Ветчинин, видишь, сапоги рваные.
Обозленный мастер побежал к часовому и что-то долго, жестикулируя, доказывал ему. Часовой молча увел Ветчинина в ближайший подвал. Вскоре туда увели еще одного пленногоКуркова*, потому что и у него были худые сапоги, его мастер тоже, видимо, заподозрил в саботаже.
Курков вернулся бледный. Он рассказал, что Василия Ветчинина убили. Курков немного знал немецкий язык и понял, что охранники ожидали от Ветчинина мольбы о пощаде, но тот лишь усмехался, и его сначала искололи штыками, а потом уж выстрелили в голову. Куркова не убили, а заставили смыть кровь с пола и стен.
Кто то сказал:
Почтим память Васи Ветчинина
И все застыли на миг, сняв шапки. Глядя на них, мастер, пославший Ветчинина на смерть, опустил голову. Может, в нем заговорила совесть?
Через три дня после смерти Ветчинина пленные все еще занимались расчисткой траншей. Работали вяло. И не столько потому, что были обессилены, просто не хотели работать. Смотрит мастеркидают землю, отвернулсятут же замерли за его спиной. Так поступил и Жидковедва мастер отошел, Иван оперся на лопату. Вдруг раздался громкий вопрос:
Какой номер?
Иван вздрогнул и обернулся. Рядом стоял элегантно одетый немец-инженер. И хоть у него была фамилия Ульбрих, он совсем не симпатизировал русским.
Жидков ответил:
357!
Гросс фауль! бросил небрежно инженер, мол, большой лодырь. И отошел, записав номер. Вскоре он, переговорив с мастером, ушел со строительной площадки.
Мастер вновь завел свое привычное: «Шнель! Шнель!»
Когда вернулись в лагерь, Иван рассказал капитану Скрипке, что с ним произошло: Ульбрих номер записал, а не наказал. Почему? Товарищ пошутил:
Это он затем твой номер записал, чтобы поощрить, вот, дескать, какой номер 357 молодецне хочет добросовестно работать на немцев!
Однако у Ивана было тревожно на душе от странного поступка инженера, вспомнился Вася Ветчинин. Но прошло два дня, и никто никуда Жидкова не вызвал. И вдруг на проверке перед отправкой на работу, охранник выкрикнул:
357!
Жидков попрощался взглядом с товарищами и вышел из строя. К нему подошел автоматчик, показал на ворота и скомандовал:
Аб! Пошел!
За воротами охранник повел дулом автомата в сторону леса, Иван тяжело вздохнул: «Все! Расстреляют сейчас. Не дожил до конца войны!» Однако показалось странным, что не казнили в лагере, и чем дальше углублялись в лес, тем больше удивлялся Иван: «Куда ведут?»
Они шли лесом километра два, пока не пришли к какому-то, судя по строениям, заводу, ворота которого охраняли полицаи. Конвоир что-то сказал охраннику, и тот пропустил их на территорию.
Ивана завели в подвал одного из корпусов, втолкнули в небольшую комнатушку и закрыли за ним дверь.
В подвале было темно и холодно. На ощупь прошелся возле стен. Ни нар, ни стула. Комната пустая. Нет и окон, лишь тоненький лучик света проник откуда-то сверху из неплотно прикрытого люка.
Ага, пустят сейчас воду или газ. Часовой, наверное, пошел доложить начальству обо мне. А потомкрематорий, рассуждал сам собой Иван. Эх!
Но время шло, никто за ним не приходил. Иван замерз и начал ходить из угла в угол по комнате, притопывая ногами и хлопая себя по бокам руками. Ходил так, пока не устал. Тогда вытащил из сумки миску, в которую получал еду, и, положив ее на пол, сел. Но холод не отступал. Он опять встал, начал кружить по комнате, радуясь, что на ногах деревянные башмаки, которые ему так раньше не нравились, но сейчас Иван понял, что в обуви с обычной подошвой было бы еще холоднее. А за дверью тишина. Страшно от этой тишины, а еще страшнее услышать чужие шаги, ведь это будут шаги смерти, и его уведут на казнь.
Лучик света сверху исчез. Значит, наступила ночь. Мучительная от ожидания ночь: что принесет утро?
Ночь прошла. Иван изнемогал: пусть уведут на казнь, лишь бы не эта пугающая неизвестность. И когда послышались за дверями шаги, стук открываемого засова, он успокоился: вот и смерть пришла, надо встретить ее достойно.
Трэтэн аус! крикнул часовой. Выходи!
Иван с трудом встал со своего «стула», не забыв прихватить миску и сумку, пошел к выходу на затекших ногах. Свет ударил в глаза, как прожектор, и сразу же ослепил. Солнце уже клонилось к западу, значит, прошло уже около сорока часов, как он был уведен из лагеря.
Я ничего не вижу, выдавил из себя Иван.
Конвоир разрешил постоять немного с закрытыми глазами, потом велел двигаться вперед. Иван пошел. Он смотрел с тоской на небо, оглядывал все вокругхоть и чужое, зато ходят здесь живые люди, стоят заводские корпуса. А там, куда его через некоторое время отправят, ничего не будет, кроме тьмы. Но его привели почему-то на рабочую кухню. Конвоир взял миску, которую Иван до сих пор нес в руке, приказал ему стоять и ушел на кухню. Вернулся оттуда с полной миской пшенного супа с мясом.
Ешь! приказал. И добавил:Хлеба нет!
Спасибо, данке, ответил Иван, думая, что хоть умрет не голодным, и с жадностью набросился на еду.
Конвоир с интересом наблюдал за ним, покуривая сигарету, наконец сказал:
Лопнешь!
Нихт! замотал головой Иван. Он смог съесть гораздо большеголодный человек не чувствует сытости, останавливается лишь тогда, когда желудок разбухнет.
Когда миска опустела, охранник велел Ивану идти.
И они пошли. По территории завода, по знакомой тропинке прямо к воротам лагеря. Конвоир что-то объяснил часовому, и тот пропустил Ивана в лагерь, тоже с интересом поглядев на русского, который слопал два литра супа и остался, кажется, голоден.
В бараке, увидев Ивана, друзья обступили его, начали расспрашивать, где он был. Его считали уже погибшим, а тутживой да еще и накормленный. Иван все подробно рассказал, но ни он, ни друзья так и не поняли, для чего его арестовали, если не хотели наказывать, а если не хотели наказывать, зачем продержали в подвале почти двое суток.
Потому, что я не саботажник, а большой лодырь, нашел в себе силы Иван для шутки, вот и посадили в холодную.
Он долго не мог заснуть в ту ночь, хотя накануне не сомкнул глаз. Его била нервная дрожь. Только сейчас, оказавшись в бараке с товарищами, он понял, насколько близко подошла к нему смерть, коснулась черным крылом, но почему-то не ударила.
Фашисты хвастались по лагерному радио, что их войска подошли к Сталинграду, а Москва, дескать, давно уже взята. На проверках комендант лагеря повторял: «Сталинградкапут! И скоро вся Россиякапут!» Но в лагере в изобилии были немецкие газеты, и военнопленные, читая их, видели между строк: фашисты держат на Волге целую армию, значит, не так уж им там легко, и совсем Сталинградне «капут».
Иван тоже не верил газетной брехне. Уже объявляли однажды немцы о падении Москвы. А что вышло из этого? Дали фрицам пинка от столицы. И хорошего пинка. Об этом, конечно, лагерное начальство умолчало, но среди пленных словно ветром пронеслось: «Устояла Москва!» Узники были гораздо более осведомлены о внешних событиях, чем хотелось эсэсовцам, потому что в лагерь прибывали новички, кроме того, налаживалась и связь с волей. Да и уроки Карбышева не прошли даром для тех, кто общался с ним в том или ином лагере, кто учился у него анализировать сводки продвижения немецких войск и таким образом предполагать почти точно действия наших армий. И какова бы ни была газетная трескотня, пленные были увереныСталинград борется, советские войска сражаются отчаянно и не собираются отступать, ибо как еще иначе объяснить такие слова в немецкой газете: «Иногда вражеский натиск настолько силен, что его не сразу удается остановить. Но даже в таких угрожающих ситуациях присутствие духа и хладнокровие наших мужественных солдат не позволяют противнику добиться решающего успеха».
И все таки Ивану было тревожно. Сталинград! От него до родных мест рукой подать, и, может, немцы заняли Смирновку? Как там сестра Надя, где братья Алексей и Саша? Воюют ли, живы ли? Где Надин муж -Петр Жидков, ставший Ивану вторым отцом?
Мысли тяжело ворочались в голове, не давали уснуть, а больше всего тревожила одна, самая давняя и больная: вдруг, узнав, что Иван в плену, хуторяне признают его предателем, мол, что еще ждать от сына раскулаченного, дескать, заговорила в нем кулацкая кровь.
В январе 1943 года немцы злобились особенно. Лагерное начальство вещало по радио, что бои на Волге идут успешно, потому что там сражается доблестная 6-я армия. Потом по радио сообщили, что Сталинград пал, но непонятно было, почему спирепствовали охранники. Обычно все было наоборотпри удачном наступлении охрана устраивала себе праздник, а тут вдруг объявили траур. Из лагерных громкоговорителей звучала скорбная музыка, охранники были пьяны, но не горланили развеселые песни, а били каждого, кто подворачивался под руку, часто забивая насмерть. Эсэсэвцы говорили: «Хороший русскийэто мертвый русский», потому и «превращали» плохих русских в хороших. Но как ни старались фашисты скрыть причину траура, в лагере все же дозналисьпод Сталинградом 6-я армия Паулюса разгромлена. Теперь стала понятна злоба фашистовв такой «котелок» немецкие войска еще ни разу не попадали.
Иван часто уносился мыслями туда, где прошло его раннее детство, туда, где он упрямо шел навстречу своей мечтеупасть вновь спиной в ковыль и смотреть на опрокинутую чашу неба. И часто ему снился тот путьот Караганды до Смирновки.
До Уфы Ване спокойно ехалось. Красноармейцы, стосковавшиеся по семьям, старались теплом своих душ
обогреть русского мальчишку, невесть как попавшего в Казахстаниного тепла в стылом вагоне не было. А поезд все дальше и дальше шел на север.
Митрич, так звали пожилого красноармейца, который помог Ване вскочить в теплушку, опекал мальчишку с первой минуты. Он делился с Ваней своим немудрящим походным пайком, устроил рядом с собой на нарах, сколоченных из не струганных досок в три яруса, ночью прикрывал мальчишку своей видавшей виды шинелью. Иногда клал шершавую ладонь на затылок Вани, ерошил волосы, и Ваня затихал, как котенок, от этой скупой мужской ласки. А потом, уткнувшись в шинель, пахнущую ветром, травой, порохом, крепким потом и еще чем-то неведомым, тихонечко всхлипывал, вспоминая отца.