Вообще, в моей жизни от Торпеды осталось совсем немного. Главным образомвзгляд над учительским столом и равнодушный голос, утверждающий, что мне в жизни придется трудно. С той поры прошло уже столько лет, что мои дети могли бы у нее учиться, если бы они у меня были, а я все еще вспоминаю тихую, непререкаемую убежденность Торпеды, и каждый раз, когда мне бывает плохоа такое бывает, я думаю: может, она была права, эта вечная женственность в вечно тесном платье?
А звали ее Вера.
Дева с зубками
Ему семнадцать, меня посадят, ты как думаешь? спросила она, приблизив лицо.
У нее круглые глаза, нос довольно крупный, и близко к нему верхняя губа посажена, приоткрывает крупные белые зубыбруски рафинадного сахара.
Дева С Зубками. Или просто Дева.
Выражение лица у нее немного беличье, правда, орешки она не столько грызет, сколько перебираетбез разбору, что уж попадется. Теперь вот семнадцатилетний любовник.
Сидевший рядом с ней крепыш вид имел довольно зрелый. Стриженый и вальяжный. Цветные шорты, а к ним коричневые туфли с длинными носами, на восточный манер. Ясно, конечно, было, что Дева его старше, но эта разница была и не уродлива, и не смешна. Увидишь таких вместе, не захочется спрашивать о взрослом сыне у моложавой мамы. Их, честно говоря, вообще ни о чем не хотелось спрашивать: ну, сидят двое рядкомзначит, так надо.
А она была моложава. Длинное, почти идеально ровное тело без признаков талии. Тонкие ноги с крупными коленкамибугров этих Дева не замечала, любила носить короткие юбки и в привлекательности своей многих сумела убедить. «Яркая баба», говорили про нее иные мужчины, своими ушами слышал. Особенно ее любили милиционеры и режиссерыоб этом она мне сама сказала, легкомысленно эдак, оправляя на сто рядов перекрашенный пегий пух.
Таких знакомых, как я, у нее наверняка было пруд пруди, но «на дачу» она позвала именно меня. Поехали на электричке ближе к обеду в будний день: кроме нас троих, никого не было во всем вагоне, а говорила она все равно полушепотом. Глаза круглые, словно в удивлении.
Греховодница, сказал я шутливо. Как же тебя угораздило с малолетними?
А вот так, отозвалась она с неожиданным задором. Сам из Интернета стукнулся. Дева рассказывала, скаля сахарные зубки, а крепыш молчал, не возражая.
Не врет, значит: пришел, увидел, покорил
Дева редко врала. Хотя могла кидаться словами, будто не очень понимая их смысл. Ляпала первое, что в голову придет. Это или редкая глупость, или какое-то особенно умное легкомыслие: глядя на нее, трудно было поверить, что она способна на что-то предосудительное. До Девы я называл ее Стрекозой.
Говорила, что едем на дачу, а это оказался кусок земли в пяти минутах ходьбы от станции: узкая полоса, стиснутая между высокой насыпью шоссе и бетонным забором. На одном конце пара чахлых грядок, а на другомдырявый навес. Пыль столбом, и солнце жарит. В железной бочке плесневелая вода.
Змейкой выскользнула из одежды, оставшись в пестром купальнике; тюрбаном замотала на голове яркий платок.
Ну, строго посмотрела на кавалера, ухаживай же за дамой!
Крепыш зашуршал пластиковыми пакетами, выудил что-то вроде скатерти из плотной материи, расстелил ее на земле, на самой плоской грядке, где еще ничего не выросло. Стал выкладывать какие-то судки, пластиковые стаканы, тарелочкинеужто и готовил сам?
Дева готовить не умеет. Питается полуфабрикатами. Однажды у нее на кухне мы пельмени сожглислушали ее любимую музыку, оравшую из ее любимого музыкального центра, ради которого она взяла кредит на год. На Деву в милицию жаловались соседи, а ей хоть бы хны.
А сейчас прилегла на скатерть, чуть на бочок, рыбой на блюде.
Раздеваться вслед за ней я не захотел: нелепо как-то сидеть в пыли в купальных плавках. И крепыш обнажаться не сталтолько расстегнул пару пуговиц у льняной рубашки.
С огнем играешь, сказал я. Вот придет его мать да выдерет тебе все волосья.
А у меня еще остались? Она сделала любимое свое движение, будто оправляя длинную-предлинную гриву; тюрбан величаво качнулся.
Полежав немного, Дева селаприняла другую картинную позу: скрестила ноги, а лицо к солнцу подняла. Под прямыми солнечными лучами она казалась белее и старше. Руки незагорелые, а ближе к плечу как из сырого теста сделаны. Нет, некрасивая.
Пили, конечно, вино. Открывал его, конечно, крепыш. У него, кстати, ловко получилось: зажав между ног бутылку, он сильно рванул штопор, пробка подалась с легким хлопком.
Маленьким нельзя, категорично сказала Дева, плеснув ему в стаканчик воды из пластиковой бутылки.
Вот, значит, как. Спать с маленькими можно, а пить с ними нельзя.
Совсем скоро принялась бегать. Прижав локти к телу, она перебегала от грядки к грядке, повизгивала, а крепыш брызгал на нее из бочки грязной водой.
Прекрасное было на десерт. Мы снова уселись на скатерть, водку стали пить, закусывать салатами (покупными, как выяснилось). Она включила плеер, в котором уже был диск, пощелкала кнопкой, нашла нужную песню:
Вот! Слышишь? Ты послушай!
Верхняя губа ее поднялась, обнажая десны. Дева запела гулко, сильно в нос, пытаясь имитировать английский. Иностранных языков Дева не знаетполучалась тарабарщина, но она, как всегда, не замечая, пела громко, сильно.
«Woman in love», «Влюбленная женщина»так называлась песня. Я специально запомнил.
В долг
Домой почти бежалбоялся забыть. Еще в метро злился, что нет с собой ни ручки, ни листказатверживал ее речь в уме, но, конечно, всего не запомнил. Истории целиком, готовые, являются редко; обычно они понемногу составляются из кусков, фрагментов, деталей; чтобы разглядеть сюжет в случайных впечатлениях, необходимо расстояние, так из кучи цветных точек на большом плакате картинка складывается, только если отодвинуться на метр-другой. Тоже чудо, в общем-то, но другое, не обдающее жаром.
А тут обдало. И даже ошпарило.
Она рассказала:
пришла. Он не встал, не улыбнулся. Мазнул взглядом и дальше в газетку. Присела. Заерзала. Мне было неловко. Я хотела посмотреть с ним «Красотку», ее по третьему каналу показывали. Представляла себе, как мы лежим вместе на его большой кровати и смотрим старое кино. У меня от этой сцены разливалась нежность.
Он сказал, чтобы принесла ему пива из холодильника. Поискала, но холодильник не нашла. Он заворчал. Встал, пошел в кухню, дернул дверку где-то понизу, там оказался маленький холодильник, как в гостиницах. Ничего внутри не было, кроме пива. Одну бутылку мне дал, сам взял. Вернулся в креслок газеточке.
У него в комнате дорогие лампы, ненавязчивые, тонкие, благородные. Музыка играла. Какая-то певица пела итальянские ариивесело пела. И тоже благородно.
Он сказал, что сейчас освободится, только дочитает про курорт в Америке. Я сидела с пивом на диване. Мне казалось, что пришла наниматься на работу и жду, когда вызовут.
Он читал. Головой качал музыке в такт. Я попивала пиво. Спросил, читала ли я большую статью про его работу. Ответила честно: «Нет, не читала, но мне и не интересно». Он взглядом мазнул. Второй раз за последнее множество минут. Объяснилась: «Ты раньше мне говорил, что я должна быть знакома с тобой, а не с твоими рабочими функциями, вот я и вычеркнула твои функции из списка моих интересов».
Дочитал. Сказал, что в кровать пойдем. По пути спросила про фильм. Согласился. Нежность у меня не разлилась, хотя по идее уже должна бы.
Телевизор у него старый. Стоит в спальне прямо на полу. Он говорит, что смотрит только новости. Покрутил у телевизора колесико, нашел нужную программу. Снял рубашку, оставшись в одних домашних штанах. Лег на кровать. Я присела рядом.
Он смотрел телевизор, а сам меня по спине лениво гладил, будто кошку. Я вспомнила, что ему хочется иметь собаку. Он говорил об этом в прошлый раз: мы тогда завтракали в кафе, он рассказывал про свою жизнь. Был вкусный кофе с молоком, за окном цвело. Я чувствовала внутри себя такой пискхотелось сразу и плакать, и смеяться, так подходило одно к другому. Все спрашивала себя тогда: «Мне счастье в долг дали или подарили?»
Попросила еще пива. Он сказал, чтобы сама взяла. Идя в кухню, в зеркало поглядела: элегантный свет мне не к лицужелтая, сморщенная какая-то.
Принесла пива. Себе и ему. Сняла обувь. Стянула свитерок. Он все глядел в телевизор. Я тоже хотела, но не могла сосредоточиться, что-то мешало. Я не понимала что: может, обстановка, или то, что телевизор маленький, или то, что мы полуголые.
Лежит, чешет мне спинку и наблюдает через скважину за чужим миром. У него на лице ничего не отображалось, и мне было дико, странно думать, что он писал мне любовные письма.
Он сказал: «Тытелевизионная жертва, этот ящикединственное, что тебе надо». С ленцой сказал, глядя в телевизор. Мне, наверное, надо было мяукнуть что-нибудь, но я промолчала, потому что поняла очень важную вещь.
Встала. Сказала, что с ним было очень приятно, но надо уходить. Быстро оделась. В щеку его чмокнула на прощание. Он же не виноват, что счастье было в долг.
К метро шла темной улицей, чтобы никто не видел. Выла. Идиотка.
Светлые омуты
Ты слушай, усаживая меня рядом, сказала она. Я не знаю, как это назвать. Нормальным точно не назовешь. Что «это», было пока непонятно, смотрела она строго и даже немного траурно. Хотя, может, это платье виновато. Подруга любит черное. Это тянется две недели. Каждую минуту жду. Все мысли вокруг него пляшут танцы. Каждую минуту.
Какие танцы? спросил я, чувствуя, что должен спросить.
У него глаза синие. А рта почти нет. Как у актера Брюса Виллиса. Губы такие. И как он ими целуется?!
А он не целуется, произнес я полуутвердительно.
Еще чего! Он умеет, еще как. У него глаза прозрачные, как вода. Я в них тону. Я буквально тону в них. Как в омуте. Бывают светлые омуты?
Что мне было ответить?
Бывают, наверное, раз ты говоришь.
Я в них умираю. В точности умираю. Когда буду умирать, то примерно так.
Как? Я заинтересовался. Сам вот не знаю, как буду умирать.
Буквально бухаюсь. Строгость сбежала с ее лица, она улыбнулась. Лукаво, вроде. Я буду говорить, а ты, если тебе будет стыдно, говори «дерево».
Мне не будет стыдно. Это же твоя история.
Я сама не знаю, что я говорю. Я не знаю, как себя вести. Не понимаю. Я не знаю, что он обо мне думает. Я ему всегда первая звоню. Он говорит, что рад меня слышать, а я не знаю, он правда рад или только хочет сделать мне приятное.
Если бы он не был рад, то ему, наверное, наплевать было бы, приятно тебе или нет.
Оночень воспитанный человек. А сам вот такого роста. Она приставила ладонь к своему плечу.
Карманный мужчина.
А я не чувствую. Когда лежим рядом в постели, он мне кажется выше. Скажи «дерево», мне стыдно.
Дерево А чего стыдиться? Тыбольшая девочка, взрослая, можешь лежать с кем хочешь.
Я не чувствую себя взрослой в последнее время. Все крутится вокруг какой-то ерунды. Он говорит, что много работает, а я ему не верю. Мне кажется, он не хочет, чтобы я к нему лезла.
С чего ты взяла?
Смотри. Он сказал, что ему пора в спортзал. Мы лежали, разговаривали. Это в воскресенье было, днем. А ему в спортзал. Я пошла в туалет, а он стал одеваться. Он рассказывал мне про свою мать. Онастрашная сука. Бывают же такие прирожденные суки Подруга прищурилась, у нее вышло и хищно, и зло. Прибавила:У него есть старший брат. Он его старше на семь лет. А мать как бульдог.
А отец?
Его, можно сказать, нет. Чиновник чего-то там. Он с ним поссорился. Его отецнастоящий трус. Вякнет из-за угла и убежит. Когда ему было девятнадцать, они круто поговорили.
Если он тебе такие вещи рассказывает, то это, наверное, что-то значит. Я бы не стал выкладывать посторонним свои семейные тайны.
А вот не знаю! сказала она с неожиданным торжеством в голосе. Иногда такое ляпнешь, потом самой страшно.
Ну, не пьяный же он был.
Я его слушаю, а сама думаю. Спроси меня, про что я думаю. Спроси!
Дерево!
Я думаю, еще час-другой, и все кончится. Я думаю только о том, что все вот-вот кончится. Он меня по спине гладит, целует грудь, шею, приятно, а я думаю только о том, что все скоро кончится.
Дерево! Дерево!
Ну, час, ну, два. И все. Ушел, внизу машина заревела, и я за ней. Орала, как недорезанная свинья.
Ты влюблена.
Не-ет, протянула она. Это что-то другое.
А что другое? Что?
Сидит, волнуется. Платье черное, а лицо розовое, заштукатуренное плотно. Ресницы подробно прокрашены, каждая в отдельности. Глаза синие, распахнутые, пустые на вид. Но влюблена, влюблена.
У него живот. Ростиком невысокий и животик подвисает.
Некрасивый?
Э, нет! Она поводила указательным пальцем перед моим носом. Не скажи. Есть в нем что-то этакое.
Глаза, напомнил я.
Цокнула языком:
Все вместе, наверное. И глаза, и попка, и руки нежные.
Дерево! Дерево!
Я не знаю, счастлива я или нет. Это что-то другое. Колет где-то и тянет. Она подложила ладонь под грудь и слегка ее колыхнула. Все время не хватает чего-то.
Пустота, которую надо заполнить. Как будто обвалилась земля Я вдруг увлекся. Затянула подруга в свои чувства.
Ага, ответила она гортанно.
Влюблена, влюблена, пусть хоть что мне говорит.
У него нос с горбинкой. А на кончике такое плоское место. Она провела пальцем себе по носу.
Дерево! Дерево!
Она выглядела куском сливочного масла, и траурная одежда ей в этом не мешала. Она буквально таяла, плылаи не могу сказать, что я чувствовал себя на своем месте. Почему всегда неловко слушать о чужих чувствах?
Я чувствую, как падаю. И жарко, и холодно. Так бывает? Она не издевалась, она спрашивала, но ответ мой ей не требовался. Она вообще не ко мне обращалась. Кто-то где-то ждал ее с ответами, целым букетом, но она не знала где и потому спрашивала всех подряд, кого угодно.
А ты не боишься, что я про тебя другим расскажу?
Не боюсь, ты не бойся, ответила легко и быстро, будто ждала этого вопроса.
Вот и получай теперь.
Нетопыристая девушка
Я не знаю, зачем в нее всматривался. Может, тайну искал. Во всяком же есть тайна, надо только разглядеть.
Она походила на нетопыря: ушастая, мелкая и насупленная. А цвет кожи у нее был такой, какой в следующий раз я видел только много лет спустя, у манекенщиц на венском балу. Бледный, слегка зеленоватый.
Мы были втроем с нетопыристой девушкой: я, она и ее друг, который приходился мне знакомым. Он был моим дальним знакомым, но связи этой шапочной оказалось достаточно, чтобы я, проходя по набережной тем жарким июльским вечером, отозвался на его окрик. Увидев меня, он, невысокий, белый, квадратный, встал в позе «сдаюсь», подняв кверху руки-лопаты. И расцвелсердечно эдак, как умеют только мужчины породы «ваня». Я тоже уселся под гриб уличной пивнушки.
К его радости прилагалось не только пиво, но и мелкая рыбешка в пластиковой тарелочке, и закат багровый, величавый, конечно, как и все багровые закаты.
Ваня рассказывал мне о своих планах, которые были величавей заката. Он собрался открыть свою фирму, ремонтировать телевизоры, радиоприемники и прочую такую технику. Странно было воображать, как он своими толстыми пальцами расковыривает хрупкие электроприборные внутренности.
А стартовый капитал какой? полюбопытствовал я.
Да чего там надо-то?! отвечал Ваня, счастливо жмурясь.
Ну, да, какие могут быть расчеты при таких-то планах «Все будет, все»читалось на его круглом лице, наполовину заросшем русой щетиной.
Да? Да? все приговаривал он, обнимая девушку, хлопая ее по плечу, прижимая к себе довольно крепко.
Ваня рисовался, бахвалилсяи вел себя с ней совершенно по-хозяйски, как бывает, когда главные интимности, скрепляющие союз, не только проговорены, но и прожитыне полностью, но достаточно, чтобы прилюдно мять спутницу и хлопать ее по плечу, не боясь вызвать у нее недовольство.
Хрупкая девушка терялась в его тени, но не без остаткаиначе откуда бы я узнал, что она с Ваней согласна, собирается за Ваню замуж, хотя знакомы они всего пару недель. Соглашалась и трясла светлыми волосами средней длины, заправленными за островатые оттопыренные уши. Она, как я теперь думаю, участвовала в разговоре или даже им дирижироваламолча, почти незаметно, как это умеют только очень умные женщины. Хотя не исключаю, что мне хочется считать ее умной потому лишь, что Ваня выглядел настоящим «ваней», а кому-то же надо рулить их житейской лодкой.
Она была бледная, с тускло-русыми волосами. На поэтессу похожая. На поэтессу-учительницу, живущую школой, а тайкоми стихами; все знают, что она пишет стихи, подсмеиваются, но потихоньку: пускай уж ей будет чем жить при такой-то нетопыристой внешности.