Разница между нами была так велика, что я и теперь не понимаю, как отыскал в себе силы, чтобы участвовать в беседе, что-то заказывать, пить, молоть чушь, смеяться в ответ на смех Лолы и даже ловить на себе недоуменный взгляд того приятеля, имя которого в этой истории не нужно и не важно. Он был проходным персонажем в истории с Лолойсамом странном интермеццо моей жизни.
Лолатеперь мое любимое имя, сказал я, когда было уже далеко не девять вечера.
Вот и все. Больше ничего преодолевать не пришлосьЛола ведь была не только красивой, но и умной.
Какая она была
Герцогиня-вредина
Он был слесарь, а онагерцогиня-вредина. «Я не ем такую колбасу, она жирная», орала Светка, кудельками желтыми трясла, и, за неимением другой колбасы, ее отец покорно выковыривал из колбасных кругляшей пятачки жира, носом шишковатым клевал. Любовь, конечно. С первого взгляда.
Говорят, отцовская любовьприобретенная; не зря, мол, младенцы так часто похожи на отцов: мужчина должен распознать в новорожденном свое чадо, чтобы преисполниться чадолюбия. Так вот, отцовское чувство Светкиного отца было врожденным. Материнское чрево вытолкнуло Светку будто прямиком в его руки-лопаты. Пришел сроки выпросталась вредина крикливым красноватым комком. А он, слесарь какого-то там разряда, не раздумывая, зачадил своей любовью.
В молодости он служил на корабле. Был даже в Японии, откуда привез красивые веера и, говорят, коллекцию неприличных открыток. К жене его, парикмахерше, я особенно не присматривался. Белокуростью и красноватой кожей герцогиня-вредина была в нее.
Мы с ними соседствовали. Когда они переехали в наш дом, в двушку на третьем, мне шел пятый или шестой год. Светка была еще крикливым кульком, а скоро не только орала без всякого повода, но и топотала не по делу. «Уйди! кричала она на весь двор. Уйди!» И притопывала толстенькими ножками, держась рукой за коляску, которую придерживал отец. Отец стоял рядом с дочерью, положив руку ей на темечко, а она требовала, чтобы он ушел. Потому, вероятно, что чего-то не дал, не понял, не успел.
Герцогиня-вредина, точнее не скажешь.
Однажды Светка объелась шоколада, и ее тошнило прямо на улице, в кустах возле подъезда. Отец придерживал свою любовь за розовое оборчатое платьице, а та тряслась над кустами, извергая из себя лишнее. На слесаря было страшно смотретьсловно дочь выблевывала не шоколад, а его собственную кровь.
Отец Светкин не стеснялся своей любви. Для него, невысокого кряжистого мужчины, любить вслух было чем таким же естественным, как день, как ночь, как деревья в парке или на поляне зеленая трава. «Светочка», говорил он, не выговаривая толком первую «с», и получалась «веточка»образ, который не подходил Светке совершенно.
Она была девочкой-тумбочкой, которая немногим позднее оформилась в аккуратный комодик. Ходила Светка словно нехотя и глаза прикрывала в деланой скуке.
Она была герцогиней-врединой, и свита у нее была. У Светкисвита.
Бабки во дворе говорили о слесаре с жалостью, как об убогом слегка. Шептались и об его парикмахерше, сучке, которая вечерами приезжает на чужих машинах. Удивительно все-таки, как много усваивают детикопни, и такое откроется Я был немногим старше Светки, но знал, что ее родители познакомились на Дальнем Востоке. Парикмахерша жила и работала в военном городке, а будущий слесарь, в ту пору моряк, возил в городскую химчистку ее грязное тряпье. Откуда я это узнал? Не помню, не ведаю.
Мне кажется, он ходил в школу на все родительские собрания. Не исключаю, что он и одежду дочери покупалволанистую кипень, которая делала Светку еще более грузной. Я не помню Светку с матерьютой словно и не существовало, как не бывает при герцогинях поварих, портних и горничных. Они есть, конечно, но вне сиятельной близости.
Как-то отец-слесарь сокрушался, что Светка плохо учится. Учителей не винил, удивлялся скорее, что так несправедливо может складываться жизнь.
Да бить надо, бить, сказал я. И будут учиться.
Мне тогда всех хотелось битьвероятно, потому, что в школе за тщедушность поколачивали меня, и насилие представлялось мне единственно возможным ответом на любую несправедливость.
Своих детей заведи, их и бей, ответил он с неожиданной резкостью.
Бритва, вылезшая так внезапно, запомнилась, а с ней запомнился и весь этот диалог, произошедший на бетонной лесенке у подъезда.
А еще я помню фотографию. Черно-белый зернистый снимок: мужчина держит на руках матерчатый сверток, лицо мужчины повернуто вбок, голова чуть склонена. Он смотрит в темный верх свертка, теряющийся в тени между рукой его и телом. Он молод, но уже лыс, у него круглый остров на голове, профиль резкий. У него большой нос, который потом станет пористой шишкой, широкие брови, которые залохматятся, как у партийного генсека. А у клетчатой рубашкикороткий рукав, а на рукахузловатые вены. Отец держит спеленутого младенца, баюкает его и одновременно вглядывается, желая высмотреть что-то или просто запоминая лицо ребенка во всех мельчайших подробностях.
Любовь с первого взгляда, не иначе.
Недавно я приехал в родной город. На пару дней. В автобусе напротив меня уселась женщинамолодая, красная, похожая на плохую подделку дорогой куклы.
Она мне заулыбалась, и я не знал, как реагировать.
Не узнал? спросила она.
Не узнал.
ЯСвета. Мы в одном доме жили.
Ах, Света Прежняя беленькая девочка угадывалась в ней с трудом. Как отец? Про слесаря я вспомнил первым делом.
Он умер от сердечного приступа, ответила она, все так же по-доброму улыбаясь.
Да?
У него два инфаркта было.
Очень жаль. Как ты? Замуж, наверное, вышла. Дети, семья Я заторопился, как бывает всегда, если не знаю, что делать с неожиданной вестью.
У меня сын уже школу заканчивает. Будет, как папа.
Твой папа?
Он весь в него. Лицо Светки еще больше разъехалось, поширело.
Светка гордилась сыном.
Еще бы не гордиться, если он такой, как папа.
Набор
Набор был небольшой. Как шесть спичечных коробков, составленных в два ряда, и толщиной примерно с коробок.
Ну, или с палец.
У набора имелась крышка, сделанная, наверное, из спрессованных красных блесток. Пурпурно-красного и переливчатого цвета, как нравится китайцам.
Это был китайский набор. Его привезли из Китая, где и сделали: заварили каких-то красок, смешали с чем-то, похожим на вазелин, так и получилась субстанция разных цветов. И светло-зеленого, и синего, и почти белого, и фиолетового. Всех тонов я не помнюпомню только вазелиновый жирный блеск.
Это был первый такой набор, который она купила. Кроме разноцветных квадратиков, там была кисточка (или даже две, потому что собранные в пучок волосинки венчали оба кончика тонкой, чуть больше спички, палочки).
Она купила набор в «комиссионке». Еще одно слово, которого больше нет, а им она называла место, которого тоже уже нет, который Ленка, дочь, старшая из двоих ее детей, называла «комок», то есть «коммерческий магазин». То есть дело было в те времена, когда достояние Страны Советов еще только начинали раздирать на части, но до этого не было дела ни ей, ни ее дочери, веселой веснушчатой Ленке, которая училась в последнем классе школы, мечтала танцевать всю жизнь напролет, не зная еще, что поступит она в медучилище, а после будет работать в больнице, а далее пойдет в госпитальв армию, будет там служить, и будет делать это хорошо, чего не скажешь про ее младшего братца, который в армию не пошел и на момент истории с набором о временах столь отдаленных не думал вовсе.
Они его не интересовали.
В детстве мир меньше в реальном смысле, но больше в метафизическом. Ты знаешь, что время еще есть, и чувствуешь огромное пространство вокруг, а еще странную сдавленность. Скоро, думаешь какой-то отдаленной тонкой мыслью, «оковы тяжкие падут, темницы рухнут и сво-бо-да».
А у нее был набор, а на набор засматривалась Ленка. Та тоже хотела, как мать, вставать по утрам и после душа, без юбки, в одних колготках, но уже в отглаженной светлой блузке, садиться за кухонный стол, раскрывать красную переливчатую коробочку и, заглядывая в крохотное зеркальце на внутренней стороне крышки, малевать над глазами сложные узоры.
Она любила синевато-бежевые.
Раскрасив веки и немного под глазами, она закрывала набор, заталкивала коробочку в картонную упаковку, уже обтрепавшуюся по углам и краям, относила в свою спальню и там клала в верхний ящик письменного стола, за которым много лет спустя будет сидеть и делать уроки сын Ленки, Лева, прищуренный веснушчатый мальчик-отличник.
Она уходила на работу«быть инженером». Остальные отправлялись в школу«получать образование». Ленке в школе не нравилось, она любила танцевать, а не учиться. (И зачем она послушалась мать? Почему пошла в медучилище, а не в «культурку»? Ну, и что с того, что «денег не будет»? У нее и сейчас их совсем немного, хотя она в армии и на хорошем счету.)
Ленка была тоненькая, веснушчатая, с каштановыми волосами и походкой несколько великоватой для ее роста. Она на пару сантиметров выше своей матери, а матьметр пятьдесять пять. Они маленькие обе. И потому обе приговорены к каблукам. Только на них Ленка долго не умела ходить, шагала слишком широко и норовила наступить на пятку, из-за чего получались не «цыпочки», а «бум-бум-бум».
Ты как сваи забиваешь, говорила ей мать, не уча ничему, а только констатируя.
Набор Ленку интересовал. Так же ее могли бы интересовать и материны туфли. Только у матери был тридцать пятый, а у Ленкитридцать седьмой, так что высоченные шпильки, на которых ходила мать, дочери не годились.
И слава богу тайком говорила та, зная, что дочь запросто обдерет с каблуков всю нежную кожицу, а где купить новые такие? Негде. Тогда их было купить негде, да и не на что. Нужно было жить как-то. Мыли полы попеременно. С утра приходилось «быть инженером» и «получать образование», а вечерами сообща полы мыть в учреждении: пока одни примерялись к советской собственности, другие ее мыли и тех, кто рвал чего-то (открывал «комки» или их «рэкетировал»и такое было слово), не очень понимали. Смотрели не без испуга на «рвачей», словно те и были виной тому, что заводы встают, а в школе задолженность по зарплате, учительницы яйцами по воскресеньям на рынке торгуют. А в Сотниково мужик из окна выбросился, с шестого этажа, потому что фабрику его закрыли. У него семья. Как кормить? Чем? Выпил, свел счеты, а жена его поволокла семьюодна. На рынок, а куда ж еще. Все на рыноки она туда же, хоть и тоже «была инженером»
Она берегла свой набор. Она о нем почти не говорила. Его и не было будто, он так мало присутствовал в разговорах, что и забылся бы без следа, сгинул, как исчезает множество других важных в жизни мелочей (или тех, которые представляются важными). Но однажды, ближе к вечеру, Ленка собралась на «скачки»: у них в школе был праздник, с мальчиками (в первую очередь с Сашей, за которого она замуж не вышла, а вышла за другого Сашу, позже, с хитрецой в глазах), она взяла тайком этот набор, стала малевать глаза, выбирая цвета поярче, но непривычная рука дрогнула, набор упал на пол, смешались краски, как оказалось, только блестевшие вазелиновым блеском, а на самом деле сухие и хрупкие. Цветные квадратики превратились в серо-бурый порошок. Не странно разве, что цветные краски, соединившись, превращаются в бурую массу? И крышка треснула, и вывалились металлические гнезда, в которые были втиснуты красители. Одно всего неловкое движение, а набора нет, почти и нечего втискивать в картонную упаковку, «обремкавшуюся» по краямодни ошметки.
Она рыдала так, как, наверное, рыдают на похоронах. Отчаянно. Длинным «у». У меня мурашки по коже, когда вспоминаю: она сидит в своей комнатене кричит, не ругает, не упрекает. Просто сидит на кровати, в полосатом костюме. Сидит ко мне полубоком, я вижу согнутую спину в полоску. Смотрит на красную треснувшую поверху коробочку. И плачет. «У-у-у» Долго-долго. Страшно.
Страшно, когда плачут из-за такой ерунды. Особенно страшно, если обычно никогда не плачут.
Она никогда не плакала. У нее сильная воля, жесткий характер. Она одна, детей двое, полы мыть, «быть инженером»; «цок-цок-цок» по наледи высокими каблуками; упадет, не упадет, спорит с женой глумливый сосед, глядя на нее из окна кухни. Она волочет в детсад младшего, он уже большой, но ходит медленно, а ей надо спешить; она хватает его на руки, бежит в детсад, а потом на работу«быть»; и дальше, и дальше
Мы сидели на кухне. Я и Ленка. Сидели за столом, покрытом клеенкойпомню зеленый фон и блеклые розы на нем, смотрели друг на друга и не знали, что делать.
Страшно было.
Месяца через три у нее появился новый набор. Ленка купила на первую свою зарплату. После школы она устроилась санитаркой в больницу. Каким он был, не помнюбыло уже и неважно. Другие временаиные крылья.
А скорохотя мне, наверное, кажется, что скоро, она почти перестала краситься. Только чуть-чуть, по каким-то особым случаям, когда без косметики совсем никак. И туфли уже предпочитает не на каблуке, а на платформе.
Сошла с дистанции, говорит она. Я слышу в ее словах облегчение. Новую свободу, что ли?
Мама.
Она
Мы не были врагами. Во всяком случае, в обычном смысле этого слова. Я не припомню случая, чтобы мы поссорились, наговорили друг другу неприятных слов. Помню только, что отчетливо понимал разницу между ней и собой, и не стремился приближаться, заранее зная, что ничего хорошего это не принесет. Откуда зналпонятия не имею.
А любовался охотно.
Онамоя коллегабыла красива. Она наверняка красива и сейчас, пятнадцать лет спустя, потому что у нее красота умная, возникающая не от случайного сложения генов, а из знания собственных достоинств и умения их подчеркивать.
Как-то шел по бульвару, а она шествовала по противоположной его стороне. Была весна, сирень цвела. Онавысокая, изящнаяшла в легком розовом платке, плотно обтягивающем голову. И, может, от контраста с тяжким запахом сирени она показалась мне какой-то особенно воздушной. Эфирной женщиной, на которую приятно смотреть издалека.
У нее протекала своя жизнь, которая вольно и невольно переплеталась с моей служебной жизнью, да и в частностях мы то и дело сходились: город был маленький, мы были коллегами, а еще ходили в одни и те же заведения, у нас было много общих знакомых. Я знал ее мужа, правда, так и не понял, чем он занимается. Он был приземист, черен и вечно прищурен. Он вряд ли имел большие деньги, но был вполне обеспечен и, как я теперь думаю, гордился своей красавицей женой, на которую на улице оглядывался народ.
Она была мазком чистого цвета в серо-буро-малиновости провинциальной жизни. Если бы ей выпало родиться в большом городе, то она вполне могла бы стать популярной музойпоэты посвящали бы ей стихи, ее снимали бы фотографы, а художники рисовали бы с нее портреты. Но она была женой черного недорослика, которому во хмелю нравилось привязываться ко мне с дурацкими вопросами: «А с кем ты? Ну, скажи, с кем?»и глаза еще больше прищуривал, словно зная какую-то страшную мою тайну.
Тайны особой не было, а вот его агрессивная навязчивость мне кое-что объясняла. Муж и женаодна сатана. Сейчас я бы запросто возмутился, а тогданет, не до него было, не до глупых вопросов, все время требовалось куда-то бежать, что-то делать, а потому все второстепенное становилось даже третьестепенным, да и как не бежать, если живешь в затхлом городе, где, остановившись, замерев, можно только завыть от ужаса.
Я все время был занят и был уверен, что это единственно правильный способ жизни; мне было непонятно, как можно работать от звонка до звонка, всегда помнить о перерывах на обед, а уходить сразу после шести, не задерживаясь ни на минуту, как предпочитала красавица коллега.
В конторе, где я был приписан сочинять рекламные тексты, она занималась какими-то бумагами. Ее всегда нужно было искать, упрашиватьсовершать лишние действия, от которых было так неловко, что лучше уж обойтись. Она была красива, но холодна. Я не мог представить ее плачущей, в красных пятнах, с текущим носом, вот сейчас написал, и сделалось как-то нехорошо. Эфирная женщинакакие уж тут сопли.
Писал я тогда хуже, чем сейчас: любил длинные предложения с «дабы» и «сие». Страдал тяжеловесным кокетством, почему-то особенно распространенным в провинциальной прессе.
Совершает танцы, со смехом прочла она вслух слова из одной моей поделки. Разве так говорят? И уставилась на меня, ничего не выдавая глазами.