В том, как он произнес «скотина», было столько ненависти ко мне, что ничего, кроме ненависти, причем ненависти беспощадной, вызвать он у меня не мог. Запомню, решил я тогда. И запомнил. Потом у меня будет еще много встреч с семьей Воротниковых. Старший будет работать в Москве, в ЦК КПСС. Вначале он мне сильно навредит, а потом даже поможет в нескольких ситуациях. А почему не помочь известному киноартисту, ведь земляки. Но я все-таки дождусь своего и размажу его. И он не поймет даже за что. Он забудет про «скотину», но я помнил об этом все эти годы, да, наверное, для него я так и остался скотиной, только удачливой. Он оказался непредусмотрительным. Нельзя оскорблять, потому что оскорбленные могут дождаться своего часа и отомстить.
У меня будет в жизни еще несколько таких воротниковых, с которыми я сведу счеты. Иногда для этого потребуется два-три года, иногда не хватит и десяти лет. Это как в боксе: когда хорошо знаешь противника, нужно только выждать и не пропустить момента, чтобы нанести удар. Но в боксе всего три раунда по три минуты. А в жизни это ожидание может растянуться на десятилетия. У меня случалось по-разному. Одних я доставал сразу, при первой же возможности наносил мелкие, но неприятные удары, и враг уставал от непредсказуемости, от некомфортности жизни в постоянном напряжении в ожидании удара и обычно отступал, иногда искал даже дружбы. Но с такими, как Воротников, по очкам я всегда бы проигрывал, для таких нужен был только нокаут.
Я видел из окна, как Воротников сел в черную «Волгу»пикап, единственную в районе. После посещения колхоза или совхоза председатели и директора укладывали в необъятный багажник пикапа или молодого поросенка, хорошо прожаренного, или бидон меда, или телячью ногу. Весь Красногородск об этом знал, потому что в маленьком городке скрыть ничего невозможно. То, что Воротников подъехал к школе на «Волге», хотя от райкома партии до школы можно и пешком дойти минуты за три, означало, что это был не приватный разговор, это было мероприятие, хотя мы с ним были один на один. Завтра все в Красногородске будут говорить, что Воротников заезжал в школу, провел воспитательную работу и спас сына Умновой от срока.
Для русского человека очень важно на кого-нибудь надеяться. На Брежнева не надеялись, а на Косыгина надеялись, должен же быть хороший человек в противовес плохому. Потом надеялись на Андропова, на Горбачева, на Ельцина. И я тоже надеялся, не то чтобы всерьез, но хотелось верить, что когда-нибудь все будет по-другому. Теперь я знаю, что если такое случается, то очень не скоро.
Я вышел из школы. Занятия уже закончились, учителя и ученики разошлись. Я шел один. За день подмерзшие лужи не растаяли, холодный ветер гнал тучи, если не сегодня, то завтра, наверное, пойдет снег. Я шел, засунув руки в карманы куртки, перешитой из черной железнодорожной шинели, тогда шинели еще шили из настоящего сукна. Мать подшила к куртке простеганную на вате подкладку. Может быть, из-за туберкулеза я всегда мерз и поэтому одевался тепло и еще в июне не снимал вельветовую куртку, когда все мальчишки уже ходили в рубашках с короткими рукавами.
И вдруг я увидел Веру, которая стояла у стенда с газетой «Правда». Газету каждое утро регулярно меняли. Когда я проходил мимо, она обернулась и сказала:
И чем закончился разговор с власть предержащими?
Протоколы порваны, дело вроде закрыто.
Он тебя простил?
Наверное.
Я ничего не сказал про «скотину». Пусть об этом никто не знает. Мое время еще придет.
Родители сегодня уезжают на семинар в Псков. Приходи ко мне вечером, сказала Вера.
Когда? спросил я.
После девяти.
Когда стемнеет, определил я. После девяти в Красногородске на улицы уже не выходили. Те, у кого были телевизоры, смотрели программу «Время» или ложились спать, в маленьких городах, как и в деревнях, ложились рано и рано вставали. Перед тем как идти на работу, надо накормить скотину, приготовить обед, обедать почти все ходили домой, в столовую днем никто, кроме иногородних шоферов и вызванных в райцентр председателей сельсоветов, не ходил. Вечером со столов снимали клеенки, стелили скатерти, и молодые парни заходили выпить пива.
Я приду, сказал я.
Я зашел в магазин недалеко от своего дома. Магазин оборудовали в бывшей часовне. В нем поместилась одна полка, на которой были выставлены водка, портвейн, конфеты местных фабрик, консервы, хлеб, макароны, соль. Самое необходимое. Перед прилавком больше трех покупателей не помещалось. Старая продавщица ушла на пенсию, и теперь в магазине торговала ее дочь Машка. Я пошел в первый класс, она училась в десятом и запомнилась рыжими волосами и голубыми глазами. Значит, ей года двадцать четыре, прикинул я. Старая, конечно, но до тридцати женщины молодые, утверждал мой сосед-подполковник, до сорокасредних лет, в общем, женщины, пока способны рожать, остаются женщинами, а когда теряют эту возможность, тогда перестают быть женщинами и становятся механизмами для работы.
Я осмотрел бутылки на полке. Шампанского не было, хорошо бы прийти с шампанским, портвейн «Три семерки» брали в основном мужики из-за дешевизны. Я взял портвейн «Ливадия»крымское вино, которое было в два раза дороже «Трех семерок», и две плитки шоколада «Гвардейский».
«Ливадию» из-за дороговизны брали редко, и поэтому она стояла на самой верхней полке. Машка стала на стремянку, с трудом дотянулась до верхней полки. Платье при этом у нее задралось, выставив стройные ноги и замечательной формы попку. Машка, наверное, знала, что, когда она становится на стремянку, мужики не сводят глаз с ее задницы, она оглянулась и спросила:
Ну что, хороша Маша?
Хороша, подтвердил я.
Хороша Маша, но не ваша.
По-видимому, этот ответ у нее был опробован не один раз. Она смотрела на меня сверху, я на нее снизу.
То, что не наша, очень печально, ответил я. Очень уж хороша Маша. Ну все хорошо в Маше. И глаза, ну очень голубые, и волосы, ну очень золотые. И грудь как у греческой богини, и живот, и ноги, и попка, ты просто мечта для миллионов мужчин. И я буду гордиться, что жил рядом с мечтой.
Хорошо рассказал, вздохнула Маша и присела на стремянку, выставив круглые коленки. Говорят, к Лидке с маслозавода захаживаешь?
Говорят, ответил я неопределенно.
Она же старше меня на десять лет.
На восемь, ответил я.
А как ты определяешь? удивилась Маша.
Такой дар у меня есть. Я определяю возраст с точностью до года и месяца рождения.
А сколько мне лет?
Двадцать четыре, и ты майская.
Насчет дара я сочинил только что. Просто у меня хорошая память. Школу она закончила в семнадцать, год работала кассиршей в бане, а потом перешла в магазин на место матери, которая в последний год много болела, и магазин часто был закрытым. А дочь не ставили, потому что несовершеннолетние не могли быть материально ответственными лицами. Она стала торговать в магазине в конце мая, вероятно, сразу после того, как ей исполнилось восемнадцать лет, а было это шесть лет назад. Я тогда ходил в четвертый класс.
А чего ты еще можешь определять? спросила Маша.
В следующий раз расскажу.
Буду ждать.
Жди меня, и я вернусь, только очень жди.
ДАЛЬНЕЙШЕЕ СЕКСУАЛЬНОЕ ПРОСВЕТИТЕЛЬСТВО
Я выполнил еще один совет подполковника. Женщины любят красивые слова, особенно в стихах. Потом я это использовал довольно часто. Я читал женщинам стихи Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, которые тогда мало издавались и были не так широко известны, как сегодня. Я читал даже тогда еще почти никому не известного Чичибабина.
Бутылку «Ливадии» я засунул в карман куртки, прикрывая рукавом горлышко, плитки шоколада уместились во втором кармане.
Я позвонил в дверь дома главврача. Вера открыла почти сразу, будто стояла перед самой дверью. Она была в легком платье с открытыми плечами. Я отметил ровный загар, который еще не успел сойти. Я выставил на стол «Ливадию» и выложил шоколад «Гвардейский».
У тебя неплохой вкус, похвалила меня Вера.
Вкус определяется ассортиментом местных магазинов, ответил я.
Не обязательно, не согласилась Вера. Парни из нашего класса обычно приносят портвейн «Три семерки», который пахнет жженой пробкой. Я приготовила ужин.
На столе в вазе были яблоки и груши. Она принесла зажаренную в газовой плите курицу, салат «Оливье», шпроты не в банке, а в специальной тарелкея не знал названия этой длинной стеклянной посудины.
Что будем пить? спросила Вера.
Я вообще пью мало, признался я.
Тогда выбирай. И она открыла встроенный в книжный шкаф бар с подсветкой. Чего только здесь не было! Коньяки «Наполеон», «Наири», «КВ», водки «Столичная», «Московская», «Посольская», «Лимонная», шампанское «Советское», болгарское, венгерское, вина с грузинскими и армянскими названиями, из которых я запомнил «Твиши», «Хванчкару», «Киндзмараули», потому что где-то читал, что их любил пить сам Сталин.
Это все подношения благодарных пациентов. Я предпочитаю ликеры. Люблю «Бенедектин». И она достала бутылку с зеленоватой жидкостью. Я увидел открытую бутылку «Столичной», вместо пробки на горлышке было надето блестящее сооружение с клювом-краником.
Чуть водки, сказал я. Я выпил водки, потом попробовал «Бенедектин», сладкий и липкий «Бенедектин» мне понравился. Я как-то не заметил, как мы опустошили всю бутылку. Я пил меньше, чем Вера, но и у меня слегка кружилась голова, и говорил я медленно, стараясь выговаривать слова. Вера смеялась. Ей хотелось знать мое мнение о парнях из нашего класса, но особенно ее интересовало, что я думаю о девчонках. Я не привык обсуждать достоинства и недостатки женщин, да и не с кем было, с ребятами я обсуждал только футбольные игры: кто мог забить и что помешало. Вера, не получив ожидаемого ответа, отвечала сама:
Дура, но настойчива Подлипала
Может, не дурна, но с плохим вкусом
Зубрила
Не глупа, но с задницей до колен.
Единственное достоинствокоса. Дурацкое занятие отращивать волосы. Мороки много, неудобно.
Я больше слушал, но потом начались конкретные вопросы.
Расскажи, как ты решился лечь в постель со взрослой женщиной.
А никакой решимости не было.
Но ты же хотел ее?
Хотел.
И как начал?
Уже не помню.
Я пробовал увильнуть от слишком откровенного вопроса.
Нет, ты помнишь, настаивала Вера.
Да все просто, решился я. Я обнял, стал с нее стягивать трусики. Она сказала: «Я сама»и пошла расстилать постель.
Я понимал, что не надо бы мне все это рассказывать, но она еще девочка, а я уже взрослый мужчина, я ведь уже знал, что такое овладеть женщиной, и мне хотелось показаться перед нею опытнымя знал то, чего еще не знала она.
А дальше? спрашивала Вера.
Дальше, наверно, как у всех.
Мне интересны подробности, настаивала Вера. Вот она стелит постель, а что делаешь ты?
А я снимаю штаны.
Она, конечно, сопротивляется, говоритя не такая? предположила Вера.
Нет, она не сопротивляется. Наоборот. У меня чего-то не получается, она помогает.
А в чем была эта помощь?
Все, сказал я. Закончим этот разговор. Я никогда это ни с кем не обсуждал. На меня что-то нашло, я тебе поддался.
Ты поддался, потому что я тебе нравлюсь?
Наверное.
Не «наверное», а скажи определенно: Вера, ты мне нравишься, ты очень мне нравишься.
Ты мне нравишься. Очень. Иначе бы я сюда не пришел.
Подожди, сказала Вера.
Пошла пописать, решил я, мне тоже этого хотелось, но я не мог найти предлога, чтобы выйти. Сейчас вернется и скажет: «Пойди вон!». И я уйду. За один день она уже дважды меняла решениявначале против меня, потом за, когда потребовала, чтобы Воротников извинился передо мною. Мы были не на равных. Она сказала, и я пришел. Она попросила рассказать о другой женщине, и я почему-то рассказал. Я хотел ей понравиться, она хотела удовлетворить свое любопытство. Я чувствовал, что она пользовалась мною, но не понимал, зачем ей это нужно.
Я услышал шум воды в ванной. Ванные и туалеты в Красногородске были только в нескольких пятиэтажках, они были подключены к небольшой котельной. И в больнице была своя котельная.
Вера вышла в гостиную в коротком махровом халате.
Иди в ванную, сказала она.
И я пошел. Туалет и ванная были раздельные. Я пописал в раковину, встал под душ, сполоснулся, вытерся и снова надел свою одежду, надеть халат главврача я не решился.
В гостиной Веры уже не было. Я открыл дверь ее комнаты. Она сидела на постели, прикрывая ноги одеялом. Я отметил, что грудь у нее почти как у взрослой женщины.
Постель была расстелена, сказала она. Но она не растеряна. Ложись, а то я начинаю замерзать.
Я не ожидал, что это может произойти в первый же вечер.
Не бойся, сказала она. Я уже не девушка, так что ты не лишишь меня девственности.
Я поспешно сбросил брюки вместе с трусами. Я носил сатиновые синие трусы, их мне шила мать, многие мальчишки уже носили трикотажное белье, короткие облегающие трусы, я это видел, когда мы переодевались для футбола. Сбросив рубашку, я лег рядом с ней и натянул одеяло.
Сними майку и надень презерватив, я не хочу залететь. И она протянула мне бумажный пакетик.
Я разорвал пакетик и начал разворачивать презерватив, он почему-то скатывался снова. Наконец я развернул его, но он плохо налезал.
Она рассмеялась, разорвала другой пакетик и мгновенно раскатала его на моем члене. Я хотел спросить, у кого она этому научилась, но не решился. Она сомкнула свои ноги у меня под ягодицами. Мой небольшой сексуальный опыт не пригодился. Руководила и направляла она. Она сама задала ритм, и если я его замедлял, она меня подталкивала ногами. Я не хотел спешить, по ее учащенному дыханию я понял, что через несколько секунд она кончит, попытался освободиться от зажима ее ног, у меня не получилось, и я заспешил вместе с нею. Она тут же вывернулась из-под меня, сбросила одеяло и сказала:
Презерватив выброси в мусорное ведро на кухне.
И хотя мне не хотелось вставать, я встал, прошел на кухню и выбросил в ведро презерватив. Когда я вернулся, Вера сидела на кровати и курила. По запаху я определил, что это американская сигарета. Такие курил Жорж.
Удивлен? спросила она.
Нет, ответил я. В школе сейчас многие курят.
В школе я не курю. О чем ты меня хочешь спросить?
С чего это ты взяла, что я хочу спросить?
А это всегда видно, ответила она. Напрягаются мышцы лица, и глаз особенно.
Тогда спрошу. Ты сама догадалась, как надо раскатывать презерватив, или видела, как это делают другие?
Видела, как делают другие, вернее, другой, поправилась она. До тебя у меня был всего один мужчина, и я видела, как ловко он это делает.
Взрослый совсем? предположил я.
Ну, и ты не ребенок, и я тоже. Пора уже не делить себя на взрослых и детей. Взрослые мы. Да, старше меня. Из комсы. Не понимаешь? Из комсомольских работников. Заведует отделом в ЦК комсомола. Мы летом отдыхали в Сочи, он начал ухлестывать, я, конечно, не сказала, что мне шестнадцать, мне все дают больше, не меньше двадцати, наверное, из-за больших сисек. Ну, он и лишил меня невинности Умелец был. Они в комсомоле только этим и занимаются. Спасибо тебе, что пришел. Уже поздно. Иди домой. Завтра у нас контрольная по химии, мне надо подготовиться.
Я оделся, потоптался у порога, я хотел ее поцеловать, но она подтолкнула меня к выходу, улыбнулась и закрыла дверь.
Я шел по улицам с совсем другим ощущением, чем после посещения молочницы. От нее и вправду всегда пахло молоком и сыром, даже после бани. Я от нее уходил усталым и уверенным: я сделал свое мужское дело, и сделал его хорошо. Женщина довольна, я тоже. Это давало успокоение на два-три дня, я делал уроки, читал, не торопясь занимался хозяйством. Сейчас я чувствовал беспокойство. Меня приняли, я сделал свое дело, и меня попросили уйти. Я отметил, что Вера даже ни разу не поцеловала меня. Она все рассчитала. Я не из болтливых. Других мальчишек, наверное, распирала гордость, им бы хотелось похвастаться, а в школе, если сегодня узнает один, завтра знают все. Значит, меня использовали, как плотника. Пригласили, я сделал свое дело, меня даже похвалили, только не заплатили за работу, посчитав это за дружескую услугу. Я чужой. Это ощущение, что я чужой, я пронес через всю жизнь. Меня будут просить, приглашать, даже награждать, но я все равно не из их стаи. Я так разозлился, что не заметил, что не иду, а почти бегу, оскорбление требовало выхода. И через многие годы, когда я попадал в неприятные ситуации, я выходил на улицы Москвы, иногда шел по два-три часа, а когда уставал, спускался в метро и за десять минут добирался до своего дома или дома, где меня могли принять и уложить в свою постель.