Эрмантье сжал руками виски. Кровь струилась, бежала быстрыми волнами под его ладонями, и мысленно он видел, как она циркулирует по тысячам крохотных сосудиков в мозгу, орошая это драгоценное скрытое вещество, давшее жизнь стольким надеждам, стольким мечтам. Дыхание его участилось. Вполне возможно, что ему грозит опасность и он может рухнуть с минуты на минуту Так вот, стало быть, почему Кристиана почти не выходит больше из дому, а ведь раньше она целыми днями где-то пропадала. Вот почему она заставляет себя проявлять такое терпение. Вот почему Юбер уговаривает его не только отдохнуть хорошенько, но и вообще бросить завод. И вот почему, наконец, приехал Максим под предлогом того, что совсем промотался Знать бы в точности, что именно сказал Лотье. И определил ли какой-нибудь срок? Полгода? Три месяца? Или того меньше?..
Добравшись до веранды, Эрмантье почувствовал себя страшно усталым. Усталым и старым. Он буквально свалился в шезлонг.
Марселина!
Да, месье.
Принесите мне бутылку коньяка и рюмку.
Месье собирается пить спиртное в такой час?
Не мешкайте, Марселина!
Подперев голову рукой, он попытался успокоиться. Итак, пережевывая одни и те же тревожные мысли, он пришел в конце концов к тому, что придумал версию, которая объясняла все. И теперь, несмотря на охватившее его отчаяние, он испытывал смутное удовлетворение. Он всегда гордился тем, что умеет рассуждать здраво, обладая при этом даром воображения, которого недостает большинству людей. Марселина поставила перед ним бутылку, наполнила рюмку.
Напрасно месье это делает. В такую жару от спиртного еще больше хочется пить.
Оставьте, Марселина!
Она ушла на кухню, откуда вскоре послышался звон посуды. Эрмантье сделал несколько обжигающих глотков. Нет, его версия объясняет далеко не все. Так, например, она не может объяснить, почему он спит совсем один в левом крыле. Хотя, по правде говоря, довод этот кажется не очень убедительным. Если бы Кристиана поселилась в соседней комнате, разве это не насторожило бы его? Разве он не догадался бы сразу о том, что от него хотят скрыть? Впрочемтут он крепко сжал пальцами рюмку, настолько эта мысль потрясла его, разве по ночам к нему не приходят проверять, спит ли он? Может, и той ночью кто-то вскарабкался на окно, чтобы заглянуть к нему в комнату? Какой вздор! Никого ведь не было. Ладно! Но, может, кто-то хотел удостовериться, что он не умер?
Допив последние капли спиртного, он в изнеможении уронил руку. Всеми силами он стремился докопаться до истины. И вот теперь он владеет ею. Она оказалась намного ужаснее того, что рисовалось его воображению раньше. Он не решался пошевелиться. Обильный пот выступил на его щеках, на лбу, сочился, казалось, из каждой морщинки на шее. Одежда прилипала к телу. К горлу подступала тошнота. Покончить с собой? Да, конечно, покончить А что, если он ошибается? Если он попросту сочинил себе целый роман? Когда приедет Максим, надо будет попросить его раздобыть яда Если его разобьет паралич, Максим, верно, сжалится над ним. Он сделает необходимое Это казалось немыслимымвообразить себя неподвижно лежащим в кровати в нескончаемой тьме, и так в течение долгих лет. Инвалидэто еще куда ни шло. Но стать отбросом, превратиться в отвратительную развалину!
Он отыскал на столе бутылку и отпил глоток прямо из горлышка, потому что боялся пролить коньяк мимо рюмки. И в тот момент, когда ставил бутылку на место, услыхал колокольный звон.
Звон был тихий и монотонный. Похоронный. Он снова взял бутылку и залпом выпил полрюмки, чтобы избавиться от этого назойливого гудения. Потому что никакого звона, разумеется, нет. Сейчас полдесятого, а может, и того меньше. А по будням в половине десятого никакой службы не бывает. Стало быть
Однако он невольно прислушивался, и до его слуха по-прежнему доносились далекие, приглушенные удары колокола, то более редкие и едва уловимые, когда ветер усиливался и с воем носился по саду, а то каким-то чудом приближавшиеся и звучавшие с поразительной четкостью: улучив момент затишья, они, казалось, беспрепятственно преодолевали воздушные ямы. Впечатление было фантастическое. Но бывали минуты, когда он ничего не слышал и все-таки продолжал отсчитывать удары колокола, вторя про себя их ритму, и внезапно колокол снова находил к нему дорогу, стараясь попасть в такт, вроде музыкального инструмента, который, повинуясь указаниям дирижерской палочки, с безупречной точностью подает в нужный момент свой голос. И тогда у него возникало ощущение, будто его голос сливается с неким погребальным песнопением во славу торжественного и таинственного обряда. Никогда еще не доводилось ему с такой силой испытывать на себе колдовские чары призрачного миража. Поставив бутылку рядом с собой на пол, он молча встал, словно малейшее неосторожное движение могло прервать или заставить совсем умолкнуть печальный звон колокола. На цыпочках он приблизился к двери веранды. Южный ветер, становившийся все более горячим, не давал передышки, налетая порывами откуда-то из-за горизонта, затянутого, видимо, грозовыми тучами. Он раскачивал ветки, свистел за углом веранды, но не в силах был заставить умолкнуть упрямый колокол, тот самый колокол, которого в действительности не могло быть, ибо, если предположить, что он и вправду звонил, невольно напрашивался вывод
Повернувшись, Эрмантье позвал изменившимся голосом:Марселина!
Он вздрогнул, услыхав ее совсем рядом:
Да, месье. Я здесь.
Марселина, который час?
Без десяти десять.
Что же в таком случае означает этот колокольный звон?
Какой звон?
Подойдите сюда Вот, послушайте!
Он различал колокольный звон с поразительной ясностью: тихий, немного приглушенный расстоянием и как бы вибрирующий, но такой неоспоримо подлинный, что, будь Эрмантье музыкантом, он смог бы назвать даже ноту, которую колокол настойчиво посылал оттуда, будто некий сигнал.
Прошу прощения, месье Но я не слышу никакого звона. Да будет вам, Марселина Вы что же, хотите сказать
Я уверена, что никакого звона нет. Прежде всего, когда ветер дует с этой стороны, деревенского колокола совсем не слышно. Да и потом, кто может звонить в такое время?
Может быть, свадьба или похороны?
Мы бы об этом знали. Когда я ходила за хлебом сегодня утром, никто ничего мне не сказал.
Эрмантье сделал несколько шагов вдоль аллеи, но сколько он ни старался, ни прикладывал руку то к одному, то к другому уху, ничего уже не было слышно. Колокол умолк. Ветер ненадолго утих.
Месье ошибся, сказала Марселина. Если бы звонил колокол, сейчас его было бы хорошо слышно.
Очень может быть, что она права. Возможно, какой-нибудь нерв у него в голове действует неправильно. У людей с повышенным кровяным давлением часто звенит в ушах, им слышится то телефон, то колокол.
Вернемся в дом, прошептал он. Не говорите ничего мадам.
Если бы Кристиана была здесь, она не стала бы его разубеждать, она-то уж наверняка бы заявила, что тоже слышит колокольный звон. Эрмантье снова сел в свой шезлонг и углубился в размышления. Кристиана солгала бы. Но где доказательство, что Марселина сказала правду? А что, если Марселина тоже солгала? Допустила оплошность. Она не умеет как следует притворяться. Впрочем, он и сам запутался, не смог справиться с таким множеством противоречивых мыслей. Он поискал бутылку. Марселина убрала ее. Верно, решила, что он слегка опьянел. И потому разговаривала с ним так резко и категорично. Еще немного, и она, пожалуй, запретила бы ему слушать этот колокол и верить в него. А между тем! Стоило ему сосредоточиться, и в ушах его снова раздавался колокольный звон, причем звучание его в точности соответствовало звучанию деревенского колокола. Этого он не сказал Марселине, но это-то его более всего и тревожило. Потому что, если бы звук этот был галлюцинацией, игрой его расстроенных нервов, он, вероятно, был бы либо выше, либо ниже и совсем иного тона. Но тутточно такой же! Немного тягучий, с металлическим всплеском в момент соприкосновения языка с бронзовой стенкой
Эрмантье не мог больше усидеть на месте. Ему требовалось движение именно теперь, когда его мысль, раскрученная до конца, напряженно работала, как в былые времена, очутившись на пороге нового открытия. Он вошел в дом и дольше обычного нащупывал лестницу. Неверная ориентация, ошибки и колебанияничто его больше не раздражало. Он вошел к себе в комнату, открыл окно и облокотился на него; он прикуривал очередную сигарету от окурка предыдущей, чтобы поддерживать себя в состоянии возбуждения, которое горело в его крови, словно лихорадка. И пускай даже что-то там не выдержит, лопнет, пускай он упадет замертво. Это уже не имело большого значения. Из окна он услышит «бьюик». Кристиана непременно поднимется, чтобы переодеться, прежде чем пойти разбирать в буфетной провизию. Стало быть, придется подождать. У ветра был привкус пыли и горячего песка. Эрмантье не помнил такого сильного южного ветра, горячего, палящего. Он задыхался, комкая в руке носовой платок, и все-таки жара не так угнетала его, как мысли, которые с ужасающей точностью медленно выстраивались в его сознании.
Услыхав шум «бьюика», он осторожно приблизился к часам и потрогал стрелки: четверть двенадцатого. Примерно так он и рассчитывал. Приоткрыв дверь своей комнаты, он прислушался. Внизу раздался гул голосов, затем разговор перешел на шепот. Кристиана соизволила вступить в беседу с Марселиной и долго о чем-то говорила с ней, прежде чем подняться. Но вот наконец ступеньки заскрипели, потом стук ее острых каблуков растворился в другом конце коридора. Через несколько минут она стала спускаться, шлепая домашними туфлями по ступенькам. Наступил решающий момент. Эрмантье включил приемник, нашел громкую музыку. От волнения у него дрожали колени. В горле стоял ком. На пороге своей комнаты он остановился. Кто-то проходил через столовую; он узнал голос Кристианы, но не мог разобрать, что она говорит. Прошло немало времени, прежде чем он снова двинулся в путь своей нетвердой походкой. Нащупав пальцами ручку двери, он прислонился плечом к стене. Он знал, какая мука ожидает его за этой дверью, и хотел собраться с силами. Потом все-таки вошел и шаг за шагом с вытянутыми вперед руками направился к шкафу, где Кристиана держала свои вещи. Ему пришлось обойти кресло, стол. Малейший шум мог выдать его, а ему хотелось остаться одному и один на один встретить грядущее испытание. Он резко потянул дверцу шкафа к себе, и пальцы его тут же принялись шарить. Они сразу отыскали шляпку и погрузились в складки материи, замерли Затем Эрмантье отнял руки, бессильно уронил их вдоль тела и низко опустил голову. Он старался побороть головокружение. А ведь он поклялся себе, что выдержит, но теперь задавался вопросом, сумеет ли устоять? Чудовищная жгучая боль разъедала его пустые глазницы, которые не умели больше плакать. Он сделал глубокий вдох, чтобы разомкнуть тугое кольцо, сжимавшее ему грудь, негодуя на то, что все еще жив, цел и невредим. Если ему суждено умереть от какого-нибудь кровоизлияния, то лучшего момента не придумать. Он жаждал исчезнуть. Он достаточно пожил.
Закрыв шкаф, он пошел прочь. И уже не старался заглушить шум своих шагов. За эти несколько секунд им овладело полнейшее безразличие ко всему, но в коридоре он никого не встретил. Оправившись от первого потрясения, он как бы оцепенел, впал в беспамятство и бродил по дому, словно гость. Не помнил рисунка обоев. Забыл сосчитать двери и теперь не знал, где находится: в левом или в правом крыле. Комната, куда он попал, явно была не его. Там царил странный запах затхлости и увядших цветов. Прикоснувшись к железной кровати с медными шарами, он вздрогнул: то была комната Максима. Неодолимый инстинкт привел его в эту комнату, куда он вовсе не собирался входить. Он сел на кровать, и руки его машинально стали гладить одеяло. Вздохнув, он встал: неподвижность и тишина были ему невыносимы. Окно оказалось закрыто. Он обошел всю комнату, потрогав мимоходом камин, ночной столик, маленький письменный стол, но Максим ничего не оставил после себя. Даже саксофон, и тот исчез. На ночном столике он отыскал съежившиеся лепестки, а на письменном столеуже совсем сухой стебелек гвоздики. Эрмантье долго катал его между пальцами, мысленно созерцая что-то ведомое ему одному. Он забыл о сигарете, которая, погаснув, торчала у него изо рта. Время от времени он монотонным голосом произносил какие-то слова, будто человек, которого мучают страшные сновидения. Бросив стебель гвоздики, он расправил сведенные судорогой плечи, подумал рассеянно о Юбере, который должен был послать телеграмму, и вышел, даже не закрыв за собой дверь. Ему хотелось еще раз вернуться туда и возобновить опыт, потому что его уши, нос, руки уже не раз обманывали его. Это был последний шанс, который он давал себе, перед тем как Он понятия не имел, перед чем Быть может, перед тем как принять решение, если у него хватит еще на это сил. Коридор, ставший для него крестным путем, был нескончаем со своими дверьми вроде станций, где надлежало останавливаться, чтобы прислушаться к звукам, доносившимся снизу. Марселина накрывала на стол, звенело серебро, и ему вспомнился колокольный звон. Сжав кулаки, он пошел дальше. Он мог столкнуться с Кристианой в ее комнате. Осмелится ли он объяснить ей причину своего появления у нее? К счастью, в комнате никого не было; по крайней мере ему так показалось. Если бы Кристиана была там, она непременно заговорила бы с ним. Он снова подошел к шкафу, открыл его и протянул вперед руки. Но не нашел ничего, кроме носовых платков, свернутых чулок, пучка лаванды и стопок белья, между которыми оставалась пустота, что-то вроде гнезда, достаточного по величине, чтобы вместить шляпку. Но шляпка исчезла.
«Она сделала все, что могла, подумал он. Позаботилась даже об этом. Бедная Кристиана! Как ее теперь отблагодарить?»
Поздно, слишком поздно для всего и даже для того, чтобы взять руку Кристианы и сжать ее с любовью. Теперь лучше молчать, молчать и ждать. Через несколько дней, если он еще останется в живых, если сможет успокоиться и если у него хватит сил говорить хладнокровно, он скажет ей все, что думает об этом ее поступке. А до тех пор ему потребуется вся его воля, чтобы делать вид, будто он не знает того, чего любой ценой не должен знать.
К столу! позвала Кристиана. Ришар!.. К столу!
Он торопливо отошел от шкафа и сказал в ответ хриплым голосом:
Сейчас! Иду!
Он вытер лицо носовым платком, подождал несколько секунд. Было очень трудно не подавать вида, выглядеть естественно. Наконец он спустился по лестнице.
Вам нездоровится? спросила, сразу встревожившись, Кристиана.
Да нет Просто я задремал И кажется, даже забыл выключить радио Марселина, будьте любезны, пойдите выключите приемник.
Марселина вышла из столовой. Эрмантье развернул салфетку, удостоверился, что хлеб лежит рядом.
В поезде было полно народу, рассказывала Кристиана. Но Юберу все-таки удалось найти местечко.
Она говорила вполне естественным тоном, и это помогло Эрмантье должным образом сыграть свою роль.
Я рада видеть его таким энергичным, продолжала она. С тех пор как вы предоставили ему свободу действий, он стал совсем другим человеком. Он еще раз обещал мне заняться поисками Максима. И скоро мы наверняка что-нибудь узнаем.
Вы задержались, заметил Эрмантье.
Я ненадолго останавливалась в деревне, сказала Кристиана. У Пайюно загорелся амбар, и все стали в цепочку, передавая ведра с водой. Даже били в набат. Разве вы ничего не слыхали?
Ну как же, молвил Эрмантье. Мне казалось, я что-то слышу, хотя Марселина и уверяла меня в обратном
Бедная Кристиана! Откуда ей было знать, что он трогал ее шляпку?
IX
Эрмантье опять потребовал бутылку коньяка. Вот уже несколько дней он пытался одурманить себя. Ему было стыдно перед Кристианой за то, что он пьет спиртное, от которого наливается кровью лицо и клонит в сон, но все равно даже с его помощью никак не удавалось заглушить не дававшую покоя мысль. Он бродил в тоске и горе по всему дому, забывался на мгновение в кресле или шезлонге, потом шел в сад, где от жары начинала раскалываться голова. Он возвращался принять таблетку, подставлял голову под кран, шагал по комнате от окна к двери и от двери к окну, бормоча что-то совсем невнятное. Кристиана больше никуда не выходила. Она посылала Марселину за покупками на машине. Эрмантье прекрасно сознавал, что она незаметно следит за ним издалека. А когда она поднималась на второй этаж, поблизости всегда кто-нибудь оставался, чтобы не упускать его из виду. Кристиана старалась как можно дольше затягивать трапезы; Марселина готовила изысканные блюда. Однако ни фаршированные ракушки, ни филе камбалы, ни редкостные бисквиты и сладости не могли отвлечь его от мрачных раздумий. Кристиана пыталась развлечь его своей болтовней, рассказывала ему деревенские новости: и о свадьбе дочери Андро и торговца мидиями из Марана, и о бакалейной лавке Марсиро, превратившейся в чайный салон. Он вежливо слушал, не задавая никаких вопросов. И не проявляя ни малейшего нетерпения, если запаздывала почта. Кристиана читала ему письма Юбера:
«Я принял необходимые меры в отношении наших агентов. С этой стороны, мне думается, все будет хорошо. Смету я получу на следующей неделе» Далее следовали соображения относительно производства ламп, от которых Эрмантье клонило в сон. А в конце Юбер неизменно добавлял несколько строк по поводу Максима.