А ты как сюда попала?
Большие голубые глаза, взмах черных густых ресниц, а затем она открыто, без вызова или наглости, смотрит прямо на меня:
Меня привез сюда мой бывший парень, пожимает хрупкими плечиками. Хорошенько подумать о нашем расставании.
Ох, как тихо стало
Я мысленно матерюсь. Ну конечно! Красивая одежда, дорогая косметика, уход и забота, словно в твоих руках уникальная, бесценная хрустальная статуэтка. Белка! Мерзкий поддонок! Беспринципная тварь, злобный клоун с лицом херувима. Её спокойствиерезультат не беспечности, а самой обыкновенной неопытностизаласканная, залюбленная, она привыкла находиться под охраной. Ей весь мир кажется огромной песочницей, а за спиной у неёбольшой и сильный человек, который никогда не даст в обиду и не обидит сам. Господи Смотрю на неё и не верю, что еще жива такая светлая наивность. Вера в кого-то всевидящего, честного и справедливого. Вика удивительно спокойнасмотрит на меня и в голубых глазах нежно светится наивность. А затем она говорит:
Да вы не переживайте так. Егор не первый раз чудит. Это быстро проходит
Вот тут моя душа делает крутое пикежелудоквниз, сердцев горло, спина покрывается изморозью и откуда-то изнутри, голос, больше похожий на хрип:
Егор?
Она замолкает, кивает и говорит:
Ну да. Вот увидитеон позлится и успокоится
Никакого страха, ни единой дрогнувшей мышцы. Мирогромная песочница. Твою мать Она говорит мне, что Егор на самом деле довольно забавный, молчаливый такой, а я чувствую, как леденеют кончики пальцев, и вспоминаю, как в полном молчании он калечил мое тело, какими отточенными, прознающими были удары кулаков.
Только теперь меня некому спасать.
Итак, у нас бывший мэр, бывший бухгалтер-юрист, немолодая вдова, бывшая девушка и предательлюди, так или иначе задевшие самолюбие «сказочных» мальчиков. Никому не нужные люди. Несложно предугадать дальнейшее развитие событий.
Теперь тишина такая вязкая, что дышать трудно. Кроме Вики абсолютно каждый из присутствующих довольно быстро складывает дважды два. Ситуация очевидная, и каждый, кто знал истинное лицо «Сказки», чувствует, как особенно остро захотелось жить Первым не выдерживает Псих:
Р-разделимся и по-оищем еду, говорит он, поднимаясь на ноги. Судя п-по всему, мы здесь за-адержимся.
Но в этом нет никакого смысла! возмущенно вскрикивает Розовощекий, глядя, как поднимаются все остальные. Он вскакивает, голос его ломается, взвизгивает. Какой смысл оставаться здесь? Пока не нагрянули эти вшивые подонки нужно выбираться отсюда!
Как? спрашивает Псих.
Мы разом смотрим на большие двери, словно выдрессированныеза огромными стеклами разноцветные лохматые пятна осадили вход в здание. Их силуэты на фоне пыльного стекла размыто двигаются в импровизированном театре теней, но даже отсюда видно, что собаки нас совсем не боятсяони сидят, лежат, рыскают рядом с дверьми и любопытно водят носами вдоль щелей, вынюхивая людей. Один из псов поднимается на задние лапы и, оперевшись на дверь передними, громко и звучно рычит. Розовощекий в панике не замечает совершенно очевидногоон продолжает гнуть свое:
Ну и что? Возьмем палки! Возьмем кастрюли и тесаки!
П-палки не по-омогут, челюсть вперед и вверх, отчего глаза юриста-бухгалтера дико смотрят на Психа, но тот не обращает внимания и продолжает. Одна н-нападет, и остальные н-нас разорвут.
Не дожидаясь ответа от Розовощекого, Псих поворачивается к Олегу:
Мы с Ма-ариной н-начнем сверху.
Бывший мэр кивает, оглядывается на Вику, а затем снова обращается к Психу:
Мы пойдем снизу и будем двигаться вам навстречу. Встретимся вон смотрит на массивные наручные часы, в восемь?
Н-нет часов, отвечает Псих, демонстративно показывая голые запястья.
Олег поворачивается ко мне, и я отрицательно машу головой. Олег лезет в карман за мобильником, но тут же озадаченно хмыкаетлезет в другой карман, а затем поднимает на нас удивленные глаза. Тут же Розовощекий и Вика следуют примеру мэра. Мобильников нет. Замешательство на лицах не заразно лишь для одного из насВика недовольно хмыкает, а затем и вовсе морщит носик в знак насмешки над дурацкой выходкой. От её наивности у меня мороз по коже. Тут она расстегивает ремешок тонких часов, снимает с руки и протягивает мне:
Возьмите.
Немного помедлив, я беру в руки весьма не дешевый подарок:
Спасибо. Встретимся, и я верну их.
Но Вика машет рукой:
Оставьте. У меня дома три пары.
Глотаю вязкую слюну, и снова благодарю девушку. Мирогромная песочница.
Ладно, давайте начнем, говорит Олег, но Псих задерживает его, указывая головой на стойку администратора. Он говорит:
Бе-ерите по од-дной. Яуже́, и он поднимает вверх полулитровую, едва начатую, бутылку.
Я не хочу пить, говорит Вика.
Олег не спрашиваетон идет к стойке.
Бе-ери, повторяет Псих, обращаясь к девушке. И бе-ереги.
Бывший мэр быстро возвращается с тремя бутылкамипротягивает мне, Вике, а третью оставляет себе. Розовощекий недовольно сверкает глазами, но молчит. Олег быстро смотрит на часы:
Пять минут третьего. У нас шесть часов.
В восемь здесь, внизу, уточняю я.
Олег кивает, и мы разворачиваемся. Но тут Розовощекий возмущенно взмахивает руками:
А я? Что мне делать?
Мы останавливаемся, оборачиваемся. Псих говорит:
Жди з-здесь.
И четверо людей, не сговариваясь, идут вглубь огромного холла первого этажа. Разбившись на пары, Олег и Вика скрываются в коридоре первого этажа, открывавшегося сразу за стойкой администратора, а мы с Психом идем к огромным дверям, ведущим на лестницу.
Откуда начнем? спрашиваю я.
Неважно, басит Псих. Мы н-ничего н-не найдем.
Почему? С чего ты
Бутылки.
Что?
Их п-пять.
Ну и что?
Никто н-не п-придет убивать нас, челюсть вперед и вверх. Нас за-аморят голодом и жаждой. Б-береги воду.
Только теперь я понимаю, что Псих организовал поиски лишь для того, чтобы не смотреть на смертников.
Когда холл пустеет, Розовощекий так и остается стоять посреди огромного пустого пространства. Какое-то время он сверлит пустоту невидящим взглядом, а затем начинает мерить первый этаж шагами, и их отзвуки глухо уносятся под высокие потолки, множась и растворяясь. Он останавливается, задумчиво потирает щеки и подбородок Ему на выбор дали совсем другие варианты. Кажется, он продешевил. Сбросив оцепенение, Розовощекий срывается с места к стойке администратора, хватает последнюю бутылку с водой и бежит за мэром и девушкой.
Призрак внимательно провожает взглядом последнего гостя. В радужке внимательных глаз расцветает первобытный азарт, сужая зрачки. Губы растягиваются в улыбке и, предвкушая начало игры, превращаются в тонкий серп убывающей луны. Вдохглубокий, сладкийвыдох Губы раскрываются и сплетают из воздуха не сложный лейтмотив завораживающей, сверкающей всеми гранями человеческих пороков, «Сказки»:
И началась самая увлекательная из охот
Глава 3. Поющая болью
Звук острым скальпелем пронзил теплую ткань вымышленной реальностиврезался, смешивая краски, спутывая порядок вещей и лишая время линейной последовательности, вклинился, вспорол горизонттонкая, теплая ткань сна, лишившись оболочки, таяла, рассыпалась и в тонких прорехах начала просвечивать действительность. А потом все исчезло.
Максим открыл глаза.
Тонкое лезвие скальпеля обрело реальную величинуглухое, еле слышное завывание.
Он поднялся, откинул одеяло и опустил, согретые сном и постелью, ноги на холодный пол. Быстро, бесшумно на цыпочкахк постели у противоположной стены. Он уже слышал этот звук и побоялся, что он разбудил брата. Максим подошел к кровати, наклонилсяЕгор крепко спал.
Голос протяжно взвыл. Максим вздрогнул, чувствуя, как холодеет спина. Словно вор, он пересек комнату и запрыгнул в постель. Он зарылся лицом в подушку, накрылся одеялом с головой и зажмурил глаза. Он надеялся уснуть.
Голос стихает, словно набегающая волна прибоя отползает обратно в море, шелестя галькой. Тишина. Максим внимательно вслушивается в ночное молчание спящего дома. Казалось, что голос выбился из сил. По крайней мере, парень очень на это надеялся. Он не замечает, как сгребает в кулак уголок одеяла и вжимается лицом в подушку и ненавидит ночь за то, что та не умеет прятать жуткое. День умеет. День спрячет все что угодно, укроет шумом проезжающих машин, бормотанием телевизора и лязгом кухонной утвари. Днем можно
Всхлип и протяжный вой.
Максим сжимается и ненавидит отца за то, что из всего особняка, из трех этажей и восьми спален он выбрал две смежные, и заставляет их соседствовать.
Голос смолкает.
Днем можно уйти как угодно далеко. Днем можно увести Егора, чтобы тот, не дай Бог, не услышал. И не только плач. Она играет на скрипке в любое время суток, и тогда это становится приятной пыткой: игратьостро, неистово, со всей болью и страстью, она может нескончаемо долго. До тех пор, пока не вымотается и музыкой, как клещами, не вытащит из себя обезумевшее отчаянье. Пока не недоест самой себе. Но чаще всего
Всхлип. Еще один.
чаще всего она воет или разговаривает сама с собой. Хотя по манере, по тону, по плачущим ноткам в голосе, она, скорее всего, обращается к Богу, а не к себе, ведь у неё так много вопросов
Голос за стеной протяжно заводит новую волну безумия.
вопросов, просьб и просто словне всегда важных, не каждый раз осмысленных. Ей не с кем говорить, но хочется, чтобы хоть кто-нибудь, пусть и бестелесный, услышал её боль, узнал, как ей тесно, душно здесь, как ей хочется летать и, возможно, понял, что ошибся, поселив её здесь. И поэтому её слушает тот, кто слушает всегда и всех, а она Она жалуется, спрашивает, смеется, ругается и гневно бубнит. Максиму всегда было интересноотвечает ли Он ей? Или это просто поток бессвязного бормотания, за которым следует
Вздох, всхлип и новое завывание с надрывной хрипотцой.
Максим отбрасывает одеяло и садится. Стены толстые, и Егор никогда не слышит её, но Максим вынужден терпеть эту тихую, еле слышную пытку снова и снова. Иногда ему кажется, что именно поэтому отец и не позволяет им спать на разных этажахчтобы они сходили с ума вместе.
За стеной вой превращается в слабое бормотание.
Максим поднимается на ноги, еще раз проверяет брата, а затем пересекает комнату и неслышно выходит из комнаты.
Узкий, темный коридор обычно освещается крохотными светильниками в потолке, но сейчас они выключены. Глаза к темноте привыкли, и он все видит, но медлит. Тихо, совсем неслышнок её двери. Отца дома нет уже неделю, и не будет еще столько же. Бояться Максиму некого, и все же, когда он оказывается у двери, сердце подскакивает, замирает и несколько долгих мгновений остается неподвижным, и Максиму кажется, что там, в груди, ничего нет
Надсадный вой за дверью.
Сердце глухо бьет, и это похоже на удар кулаком. Она плачет, и там, в комнате-одиночке, каждую секунду каждое мгновение рождаются и умирают мысли. Они бесплотным вихрем летают по комнате, вьются, кружатся, поднимаются к потолку, чтобы обрушится на неё с новой силой. Они мучают её, и она бесконечно несчастна. Максим прижимается лбом к деревянному полотну двери и слушает музыку боли. За дверью вой переходит в тихие стенания. Он закрывает глаза. Там в комнате, наполненной её безумством, поток слов прерывается, спотыкается и превращается в захлебывающийся плач. Он слушает, как её голос пытается вытащить из тела одиночество. По лицу Максима катятся слёзы, когда алой любовью, раскрывая яркие лепестки, расцветает в мальчишечьем сердцевьется, клубится, разливается в груди чистой, наивной, совершенно бестелесной нежностью к женщине за дверью.
Пожалуйста, не плачь, тихо шепчет он.
Она заходится в вое. Максим сжимает кулаки:
Пожалуйста, не плачь.
За дверью ненависть превращается в звук, становится измеримой, осязаемой, и ему жалко её, но это так красиво! Как игра на скрипке Скомканная, смятая, зажатая в тиски, душа просыпается, раскрывает молчаливые уста и поет так честно, так искренне, как никогда не сумеет сказатьзвук льется, изворачивается, расправляет блестящие крылья, выгибает спину и льнет к твоим ногам, пробегая по телу тонкими пальцами. Только в слезах онанастоящая. И это ни с чем не сравнить, но все же
Мама, не плачь.
За дверью рождается тишина. Музыка боли, оборвавшись, растворяется в ночи, оставляя после себя невыносимый звон пустотыон, словно тысяча игл, вонзается в уши, тело, мысли. Не дает молчать:
Не плачь, повторяет он.
Иглы тишинывсе глубже в тело, но тут за дверью:
Максим?
Её голос, хриплый, сухой, теряет музыку и становится больным. Внутренности схватывает, сковывает льдом, и каждый позвонок каменееткак же редко этот голос рисует его имя. Он отступает, поднимает голову и сморит на дверь. Откроет ли она?
Я хочу помочь тебе, внезапно и совершенно неожиданно для самого себя, говорит Максим.
Надо же, какая бравада! Он ждет, что она рассмеется по ту сторону баррикады. Он ждет, что она сравняет его с землей, как делала уже неоднократно. Ждет, что она обидит его, опять. И остается.
Как тебе помочь? спрашивает он.
Но тут из-за двери:
Какая же я тебе мама, Максим?
Он открывает рот, но беспомощность забирает слова, запирает звуки. Новая игра, новые правила, которых он не знает. Она слишком опытна в том, что называется болью, ибо чувствует её каждый день. По-настоящему пугать умеет лишь тот, кто умеет бояться.
Голос за дверью:
Мама, Максим, встает по ночам к колыбели, кормит, баюкает и отмывает твой крошечный зад от дерьма. Мама сидит у твоей кровати с тазом, когда ты блюешь. Мама краснеет перед учителями за твои промахи, так скажи мне, Максим ямама?
Максим стискивает зубы, бессильно сжимает кулаки. Он не может возразитьон еще слишком мал, чтобы найти аргументы и понять логику. Он просто чувствует, как внутри вспыхивает, рождается ненависть. Едкие клубы, завитки темно-синего ядаони оживают не в сердце, они рождаются в животе.
Сколько тебе сейчас лет, Максим? её голос становится совсем сиплым и слабым.
Девять.
Оголос искренне удивлен, ты уже совсем большой.
Тишина.
Максим слушает свои ощущенияалая любовь, синяя ненависть расползаются по телу. Они тянут друг к другу завитки густого тумана, словно щупальца, они растут, набухают, двигаются навстречу, заполняя собой. Смутные воспоминания рисуют незнакомые очертания на поверхности сознания, но узоры эти откуда-то из самой глубины, самого истока черной памяти. Вот-вот должно случиться что-то, что когда-то давно уже было. Так близко, совсем рядом Он не помнит того, что должно произойти, но откуда-то знает, что это красиво. И за секунду до того, как красное сливается с темно-синим, рождая сверкающее, яркое
У меня для тебя подарок, говорит она.
А затем в щели под дверью появляется что-то тонкое, длинноес металлическим звоном брякается на пол и на половину показывается из-под закрытой двери. Максим наклоняется и подцепляет пальцами острый конец, тянет на себя и выуживает предмет. Это ножницы. Согретые её рукой, они быстро теряют тепло, скользят под пальцами, и что-то мокрое остается на коже, остывает, становится липким и сильно пахнет железом.
***
Ты серьезно?
Псих кивает. Я не верю. В такое довольно сложно поверить на словах. Нужны хоть какие-то визуальные ориентирывырезки из газет, громкие заголовки в интернете и сообщения в новостях. Но их нет. За высоким забором, в тишине брошенного здания, в камере смертников не так уж много информации, кроме той, что выприговорены.
Но как ты узнал? Ты же сам сказални газет, ни телевидения?
Псих бубнит:
Ты искать бу-удешь или н-нет?
Я ежусьмне очень не хочется даже переступать порог. Не из брезгливости, просто здесь все пропитано духом хозяина комнаты, и мне не хочется прикасаться даже к дверной ручке, не говоря уже о том, чтобы рыться в его вещах. Псих, если и замечает мое упрямство, то вида не подает. Морщусь и прохожу в комнату.
Ох, Блоха оказывается, ты любитель роскоши. А с виду-то и не скажешь.
Я прохожу в огромную комнату, миную кровать размером с континент, огибаю лаконичную тумбу мимо причудливого кресла в стиле хай-тек, подхожу к столу, где царит буйство компьютерной техники и всевозможных сопутствующихот колонок различной величины, до незнакомых приспособлений, назначения которых я боюсь угадывать.
Один из сан-нитаров, говорит Псих, и его подбородок привычным жестом тянется вверх, был на ре-едкость болтлив, руки Психа беззастенчиво обшаривают полки и ящики.
Ты говорил, что мы ничего не найдем?
Я м-могу оши-ибаться.