Этот носовой платок принадлежал моей матери. Во время революции она дала обет Деве Мариипросила ее сохранить мне жизнь. Из моей грудной клетки пришлось выпилить три ребра. Вот они, говорит он, развязывая платок и кладя ребра мне в руку.
Они легкие, как старые деревяшки, и желтые, как собачьи зубы.
Дедуля, а это правда, что ты потерял их в ужасной битве?
О да! Ужасная была битва, ужасная.
Тебе не хватает твоих ребер?
Ну, не так чтобы очень. Он берет старый пожелтевший снимок. На нем он, молодой, сидит на плетеной скамейке, а глаза у него такие удивленные, будто он ничего не знает об этом мире. Ко всему можно привыкнуть, я этому научился, добавляет он, глядя на фотографию и вздыхая. Почти ко всему.
А это что? спрашиваю я, беря вышитую наволочку.
Это? говорит Дедуля и достает из наволочки какую-то ткань в полоску карамельного, лакричного и ванильного цветов. Это rebozo твоей бабушки, она носила ее, когда была маленькой девочкой. Это единственное recuerdo, оставшееся у нее с тех времен, со времени ее детства. Caramelo rebozo. Так она называется.
Почему?
Я не знаю. Может, потому, что похожа на конфеты, а ты как считаешь?
Я киваю. И в этот момент ничего не хочу больше, чем эту материю золотистого цвета, цвета карамелек из топленого молока.
А можно мне взять ее?
Нет, mi cielo. Боюсь, она не моя, и потому я не могу отдать ее тебе. Но ты можешь ее потрогать. Она очень мягкая, словно кукурузные рыльца.
Но стоит мне прикоснуться к caramelo rebozo, как со двора раздается пронзительный крик, и я отскакиваю назад, словно rebozoэто огонь.
¡¡¡Celayaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaa!!!
Это кричит Бабуля, такое впечатление, будто она сильно порезала себе палец. Оставляю Дедулю и caramelo rebozo и бегу, хлопая дверьми, перепрыгивая через ступеньку. Добежав до двора, вспоминаю, чему учила меня бабушка:
¿Mande usted? Что прикажете?
Ах, вот она. Селая, сладенькая, подойди ко мне. Не бойся, дитятко мое. Помните, как мы пели, когда она была маленькой? ¡Que maravilla! Она была очень похожа на Ширли Темпл. Вылитая Ширли, клянусь вам. Еще в пеленках, но старалась, что было сил, помните? Нужно было послать ее на шоу талантов, но нет, никто меня не послушал. Подумайте только о тех деньгах, что она могла бы принести в дом. Иди сюда, Селая, дорогулечка. Вставай на этот вот стул, а мы проверим, умеешь ли ты петь как прежде. Ándale, спой для своей бабушки. А ну, тихо!
Я не знаю.
Что ты хочешь этим сказать?
Не знаю, помню ли я. Я тогда была маленькой.
Чепуха! Тело помнит. Взбирайся сюда.
Родственники начинают скандировать: Que cante la niña, Lalita, que canta la niña, Lalita.
Стой прямо, приказывает Бабуля. Отведи плечи назад. Сглотни. Набери в грудь побольше воздуха. Вот так. А теперь пой.
Милая малышка, милая малышка, tan-tarrán-tara tara-ta, tara-ranta-ranta-ran
Мой голос поначалу слаб, но потом я раздуваюсь, как канарейка, и пою во весь голос.
МИЛАЯ МАЛЫШКА, МОЯ, МОЯ МАЛЫШКА, МАЛЫШКА МОЯЯЯЯЯЯЯЯЯ!
Молчание.
Нет, как ни в чем ни бывало говорит Бабуля. Петь она не умеет. Хучи, сыграй песню, что я так люблю, песню моих времен, Júrame. Ну давай же, не упрямься. Todos dicen que es mentira que te quiero
Остаток вечера я прячусь наверху и наблюдаю за происходящим на вечеринке с укромного балкончика, где никто меня не видит, мое лицо прижато к ограждению, оно охлаждает горящую кожу. Однажды моя голова застряла между металлическим завитком и цветком. Меня пришлось высвобождать с помощью куска коричневого хозяйственного мыла, после чего голова у меня болела от железных прутьев и от ругани в мой адрес. А сердцу было больно оттого, что братья смеялись надо мной, но я не люблю вспоминать об этом.
Музыка и струйки сигаретного дыма поднимаются вверх, словно джинны. Другие дети уже спяттам, где упали. На стуле. Или на груде пальто. Или под столом. Где угодно, только не в кроватках. Но никто этого не замечает.
Тела внизу движутся и вертятся, словно цветные стекляшки в калейдоскопе. Столы и стулья придвинуты к стенам, чтобы освободить место для танцев. Проигрыватель играет Vereda tropical. Тетушки в шелковых платьях, таких узких, что, кажется, сейчас взорвутся, как бутоны орхидей, смеются своими большими ртами, подобными цветам, и воздух сладок от женских духов и от мужского одеколона, которым душатся здесь, в Мехико, он слаще, чем цветы, и подобен сладким словам, что шепчут женщинам на ухо, Mi vida, mi cielo, muñeca, mi niña bonita.
Мужчины в костюмах-акулах, серых с небольшими вспышками синего, или оливковых, отсвечивающих золотом. Белый накрахмаленный носовой платок в грудном кармашке. Мужская рука ведет женщину, когда они танцуют, легкое касание, слегка походящее на движение, которым направляют воздушного змея«не улетай слишком далеко». И женская рука, лежащая в мужской руке формы сердца, а другая его рука на ее больших в форме сердца бедрах. Прекрасная женщина с черными-пречерными глазами и темной кожей, наша Мама, в нарядном атласном платье цвета фуксии, купленном в «Трех сестрах» на углу Мэдисон и Пуласки, серьги у нее хрустальные, в тон платью. Шуршание чулок о кремовую нейлоновую комбинацию с кружевными чашечками, плиссировкой и одной бретелькой, всегда одной, ленивой и спадающей, просящей о том, чтобы ее вернули на законное место. Мой Папа в завитках лавандового сигаретного дыма, его горячий рот прижат к маминому уху, он что-то шепчет ей, его усы щекочут ее, его мощная шея, и Мама запрокидывает голову и смеется.
Я ужасно сонная, но спать идти не хочу, ведь можно что-то пропустить. Прислоняю голову к балконному ограждению и закрываю глаза, а когда гости начинают хохотать, подпрыгиваю на месте. Но все дело в Дядюшке Толстоморде, который выбрал себе в партнерши метлу, словно она самая настоящая леди. Дядюшка любит смешить всех. Насмотревшись на танец с метлой, встаю, чтобы найти Дедулю. Дверь в столовую тяжелая, мне приходится тянуть ее на себя обеими руками.
Войдя туда, я замираю на месте.
Скатываюсь по лестнице, чтобы рассказать всем, вот только у меня нет для этого слов. Ни английских. Ни испанских.
Стена упала, говорю я по-английски.
Что?
Наверху. В большой столовой. Стена упала. Идите и сами посмотрите.
Что нужно этому ребенку? Ступай к Маме.
Да стена же упала.
Потом, сладенькая, сейчас я занят.
Стена в столовой, она упала, как снег.
Ну до чего же этот ребенок надоедлив!
В чем дело, моя королева? Скажи мне, небо мое.
La pared arriba, es que se cayó. Ven, Papá, ven.
Иди ты, Зойла. Ты мать.
¡Ay! Ты всегда, всегда так говоришь, когда не хочешь, чтобы тебя беспокоили. Хорошо, хорошо, иду. Лала, не надо тянуть меня за платье, ты порвешь его.
Я тащу Маму наверх, но это все равно что иметь дело с неваляшкой. Она покачивается, и увертывается, и смеется. Наконец мы одолеваем лестницу.
Надеюсь, это что-то важное! Святой Толедо!!!
Столовая припорошена слоем белой штукатурки, словно сахарным песком. Штукатурка вездена коврике, на столах, на стульях и лампах. Ее большие куски валяются по всей комнате и похожи на куски деньрожденного торта.
Мама громко кричит с лестницы:
Все, быстро сюда! Потолок упал!
¡Se cayó el cielo raso! говорит Папа.
И тут я вспоминаю нужные слова. «Потолок» и cielo. Cieloслово, которое употребляет Папа, называя меня «небо мое». И его же произносит Дедуля, желая сказать то же самое. Вот только произносит он это по-английски: небо мое.
Мне не хочется этого говорить, и я сообщаю тебе по секрету, но тут Мемо виноват. Утром я видела его на крыше.
Не может быть! Ох уж эта обезьянка! Оставь его мне. Я обо всем позабочусь.
Бедняжка. Он гораздо медлительнее, чем наш Элвис. А между ними всего месяц разницы. Ты никогда не задумывалась над тем, что, возможно, он отстает в развитии?
Черт побери! Не надо было экономить на штукатурке!
Тетушка, это правда! Антониета Арасели спрятала под Дедулиной кроватью наши игрушки. Я сама видела.
¡Mentirosa! Это не я. Ты любишь выдумывать, mocosa. Ты же веришь мне, мамочка?
Ya mero. Почти. Ты видела, он чуть не выколол ей глаз!
Кто так поступил с тобой, небо мое?
Это был кузен Тото.
Знаешь, моя gorda никогда не врет мне. Никогда. Если она говорит, что чего-то не делала, значит, так оно и есть. Я знаю свою дочь!
¡Chango! Если я увижу, что ты опять пристаешь к моим детям, то сниму ремень
Убери руки от моего мальчика, или я выбью из тебя все дерьмо.
Estás loca, я не собирался
Ты не смеешь так обращаться к моей жене, tarugo!
Кто ТЫ такая, чтобы называть меня идиотом? Это ты организовала пикник.
Aý, caray! Не начинай, братец. ТЫ сам в ответе за свои выдающиеся идеи.
Знаешь, я стараюсь не вмешиваться в дела своей невестки, но ты в курсе, что Зойла называет твоего ребенка врушкой?
Válgame Dios. Как всегдаволос в супе!
Жизнь моя, я же говорил тебе, что так оно и будет. Сначала ты ссужаешь своему брату деньги, ипосмотри только! вот чем он тебе отплатил.
Я все понял, Лича. Начинай паковать вещи. Завтра мы уезжаем в Толуку. Это решено.
Внезапно все Бабулины дети решают уехать. Дядюшка Малыш с семьейв Веракрус. Дядюшка Толстоморд и Тетушка Личак ее родственникам в Толуке. Но сегодня ночью то и дело хлопают двери, дети хнычут, когда их загоняют в кровати, а гостей провожают до ворот.
Спасибо. Счастья. Спокойной ночи, спокойной ночи, желают некоторые из них, а другие лишь повторяют: «Хорошо, хорошо», слишком усталые для чего-либо еще.
Оралия, зевая, отпирает ворота. Ворота на визжащих петлях тоже зевают.
Сеньор Кучи не смотрит на меня. Затем ворота со страшным грохотом захлопываются, словно в кино.
Может, он обо всем забыл. Может, ему нужно приготовить для меня комнату принцессы. Может, он говорил о завтрашнем дне. Следующим вечером, выпив горячего молока с чуточкой кофе, я выхожу во двор, пристраиваю носки черных лакированных туфелек на нижнюю перекладину ворот, подтягиваюсь к щели, куда почтальон бросает письма, и смотрю через нее на улицу. Слышу шипение автомобильных колес по мокрой после дождя мостовой, вижу свет приближающихся к нашему дому фар и думаю, что, наверное, это он, но каждый раз ошибаюсь.
Лалааааааа!!! Ты идешь или мне спуститься и привести тебя?
Иду!
Но он так и не приехал ко мне.
Ни на следующий день. Ни потом. Никогда, никогда, никогда.
14Fotonovelas
Теперь, избавившись ото всех, Ужасная Бабуля может отпереть шкаф из орехового дерева и доставить удовольствие любимому сыну. Она извлекает на свет божий то, что сохранила со времени его предыдущего приезда. Неровную стопку fotonovelas и комиксов. El libro secreto. Lágrimas, risas y amor. La familia Burrón. Папа читает это и свою спортивную газету, напечатанную чернилами цвета шоколадного молока. Целый день проводит в постели, куря сигареты и читая. Он не выходит из комнаты. Ужасная Бабуля приносит ему еду на подносе. Из-за двери не доносится ничего, кроме звука переворачиваемых страниц и папиного смеха-кудахтанья.
15Золушка
Каждый раз, как я вхожу в комнату, Бледнолицая Тетушка и твоя бабушка замолкают.
Вот что говорит мне Мама, стирая нашу одежду в раковине на крыше. Прачка Ампаро занималась этим по понедельникам, но теперь Мама стирает сама, потому что Бабуля жалуется на большие расходы на воду, электричество, слуг, еду и так далее, далее, далее. Вот что бурчит себе под нос Мама, засыпая одежду порошком, наливая холодную воду из банки из-под кофе и стирая штаны моего брата в каменной раковине или скребя воротник рубашки маленькой соломенной мочалкой, похожей на платье танцовщицы. Банка елозит по твердому дну раковины, мама что-то бормочет, и фыркает, и ругается, но делает это так тихо, что я почти не разбираю, о чем это она.
Мама каждый день наряжается и берет меня с собой на прогулку.
Лалита, пошли.
Куда?
Без разницы.
И каждый день мы забираемся все дальше. Поначалу доходим лишь до киосков с журналами и жвачкой «чиклетс», на следующий день идем по бульвару la calzada de Гуадалупе или Мистериос. А иногда по направлению к центру. На тенистой стороне улицы сладко пахнет апельсинами. Торговка раскладывает на полотенце свой товар горками, ее малыш спит на пустом мешке. В дверях другого дома на пестрой rebozo лежат тыквенные семечки, их продают в кульках из газетной бумаги. Древний старик, один его глаз закрыт, а другой молочного цвета, протягивает руку и шепчет: «Подайте, Бога ради», а затем ревет: «Господь возблагодарит вас», когда мы даем ему две монеты.
В другие дни мы направляемся к Ла Вилле, и воздух тут наполнен громыханием, и хрипом, и гудением автобусов, такси и автомобилей, визгом и лаем, и криками продавцов воздушных шариков, и открыток, и свеч, и иконок, и женщина плюхает на противень тесто для сладкого печенья gordita, жарит на сковороде еду, наливает фруктовые напитки. Пахнет подгоревшими gordita и жареной кукурузой.
Но мы никогда не заходим в la basílica. Сидим на солнце на ступеньках плазы до тех пор, пока кости не согреются и наши спины не устанут, едим горячие gorditas и пьем ананасовый лимонад, наблюдая за тем, как пьяный мужчина танцует с собакой, девушка вяжет салфеточки из розовых ниток, а вдова под черным зонтиком медленно-медленно, словно циркачка по канату, идет на коленях к церкви.
А иногда мы идем на зловонный запах мясного рынка, где бычьи головыс боя быков? лежат в большой липкой луже крови, их отвратительные толстые языки вывалены наружу, а глазницы полны жужжащих мух: «Не смотри!»
А однажды мы даже забредаем в ресторан на перекрестке бульваров, его стены, внутри и снаружи, облицованы блестящими зелеными и черными плитками, расположенными в шахматном порядке, а окна, снабженные металлическими жалюзи, выходят на оба бульвара, и когда ты смотришь внутрь, то ясно видишь еще один бульвар, его дома, и машины, и спешащих после работы домой людей, и грузовик, к бамперу которого прикреплена гремящая и поднимающая снопы искр и пыли цепь. И мы сидим за удобным столиком, застеленным чистой коричневой бумагой, на которой стоит солонка с дырочками вверху, зернышки сырого риса мешаются в ней с солью, а в еще одной солонке лежат зубочистки, а в стеклянном стаканесложенные треугольниками салфетки, сам же столик качается, и официант подкладывает под одну из его ножек сложенную крышку спичечного коробка. И мы заказываем обед, в который входит суп fideo, и лаймы, и горячий хлеб bolillo, и маленькие шарики масла, а еще стейк в панировке, и Мама нарезает его для меня.
По радио поет Хорхе Негретопечальную песню о цветке, что уносит река. Мама в похожих на кошачьи глаза солнечных очках смотрит на улицу, ни на что конкретно, и вздыхает. Так она сидит долго. Она в новом белом платье, купленном специально для этой поездки. Собственноручно выглаженное ею это безрукавное платье подчеркивает смуглость ее кожи, напоминающей о глиняных кирпичах под дождем. И я думаю, как прекрасна моя Мама, сейчас она выглядит как настоящая кинозвезда, а не как наша Мама, которой приходится самой стирать одежду.
Мама ломает зубочистки и складывает из этих ошметков небольшую горку, и скоро целых зубочисток не остается. Когда она наконец вспоминает о том, что рядом с ней сижу я, то касается моей щеки и спрашивает: «Может, ты хочешь чего-то еще, Золушка?» И это значит, что настроение у нее хорошее, ведь она зовет меня так, только когда не сердится, и она покупает мне разную едулимонад «Лулу», молочное желе, нарезанный дольками огурец, вареный початок кукурузы с маслом и манго на палочке.
Может, ты хочешь чего-то еще, Золушка?
И я счастлива тем, что Мама сейчас вся моя, кормит меня разными вкусностями и разговаривает лишь со мной, и мои братья не мешают нам.
Когда мы возвращаемся в дом на улице Судьбы, я не могу сдерживать себя. Счастье извергается у меня изо рта, словно шипение из газировки, если хорошенько поболтать ее. Первое, что я говорю, когда вбегаю во двор, это:
Угадайте, где мы были! В ресторане! И если до того мы с Мамой были ограждены неким магическим заклятием, то этими самыми словами я снимаю его.
Бабуля корчит гримасу, и Бледнолицая Тетушка корчит гримасу, и Папа тоже корчит, и позже Мама ругает меня и говорит: «Ах ты болтушка, почему ты все всем рассказала?» Но если мне не следовало делать этого, то почему? И почему Мама не сказала, что никому ничего нельзя говорить, до того? И почему все так сердятся на то, что мы поели в ресторане? Я ничего не понимаю, кроме одного: это из-за меня Мама кричит: