Пошатнувшись, я опираюсь на стену, глядя на свое искаженное отражение в стальной раковине. «Ну почему я, почему мы, почему мой сын, беззвучно повторяю я, думая о лебедях, которые без устали гребут лапами, такие спокойные и безмятежные. Ну почему это выпало мне, почему нам, почему нашему сыну?»
За моей спиной открывается дверь. Я делаю глубокий вдох. Часто моргаю. Гребу лапами. Чайник вскипел. Я изображаю на своем лице улыбку, и отражение в раковине криво улыбается мне в ответ. «Греби лапами, греби, греби». Наверное, это Никки Слейтер или ее муженек. А может быть, новый родитель, еще не оправившийся от потрясения и жаждущий поддержки и участия.
Кто-то обнимает меня за талию, и жесткая щетина щекочет мне шею.
Привет, солнышко. Вот я и вернулся.
Я роняю кружку, и она со звоном ударяется о стальную раковину. Макс. От него пахнет путешествиями и кофе.
Удивлена?
Я круто поворачиваюсь. Сердце готово выпрыгнуть из груди.
Как ты узнал?
О чем?
Что ты мне так нужен именно сейчас.
И я начинаю плакать, не в силах выдержать навалившийся груз.
Макс берет в руки мое лицо. Под глазами у него синяки.
Просто я почувствовал то же самое.
В последние несколько месяцев мы балансировали между надеждой и отчаянием, словно раскачиваясь на неумолимых качелях. Мы научились быть осторожными, научились спрашивать, а не предполагать, научились жить одним днем и даже часом.
Поэтому, когда Дилан приходит в себя, мы продолжаем осторожничать. И даже когда доктор Халили сообщает нам, что теперь можно перейти на носовую канюлю, мы боимся верить, что все обошлось. Мы приходим в восторг, когда наконец видим лицо сына без маски и трубки, но все еще сдерживаем нахлынувшую волну радости.
Смотри, у него порозовели щечки!
Пока рано радоваться.
Какое счастье, что у него стабильные показатели!
Посмотрим, что будет дальше.
Мы по очереди льем холодную воду на искорки надежды, не давая им разгораться. И все же, когда проходят сутки, а потом двое и мы понимаем, что удаление трубки заканчивается удачно, надежда вспыхивает несмотря ни на что.
Он дышит, чуть слышно шепчет Макс.
Он смотрит на нашего мальчика. Канюлю из носа уже извлекли, и она лежит на подушке, просто на всякий случай. Я наблюдаю за уровнем кислородного насыщения на мониторе, он колеблется в районе девяноста трех процентов. У здоровых детей этот показатель составляет от девяноста шести до ста процентов, но для Дилана и девяносто триотличный результат. Просто замечательный.
Он дышит, повторяю я.
Мы смотрим друг на друга, не решаясь произнести вслух то, о чем оба думаем. «Он выкарабкается».
Макс кивает.
Дышит сам.
Дилан, повернув голову, смотрит на папу, словно говоря: «Конечно, дышуразве вы в этом сомневались?»
Ну, как он? Никки с Коннором вернулись из столовой.
Лиам тоже подключен к аппарату, но об отключении речи пока не идет. Им, наверное, обидно, что чужой ребенок уже дышит самостоятельно, а их собственный никак не поправится.
Кажется, все в порядке, бесцветным голосом говорю я. Так, на всякий случай.
Постучим по дереву, бросает Никки.
Они садятся рядом с кроватью Лиама, и Коннор что-то тихо говорит. Я здорово нервничала, когда он вернулся в палату после своего выступления, но с тех пор он не произнес почти ни слова. Мне хотелось бы думать, что он сожалеет о случившемся, но по его лицу этого не скажешь. На нем застыло выражение еле сдерживаемой ярости. У Лиама есть брат и сестра школьного возраста, а у Слейтеров только одна машина, поэтому после обеда они собираются и уезжают, чтобы к двум тридцати успеть забрать детей из школы. Это дает им возможность не встречаться с Томом и Алистером, которые приезжают в семь утра, чтобы покормить Дарси завтраком, а потом возвращаются после работы и сидят с ней весь вечер. «Она как будто в яслях», сказал как-то Том. Хотя все мы знаем, что это не так. Я рада, что в будние дни они не пересекаются, но в выходные я нервничаю, поскольку столкновение вполне может произойти.
Когда приезжают Бредфорды, Алистер первым делом подходит к Дилану.
Так держать, малыш!
Девяносто четыре процента, с гордостью сообщает Макс.
Алистер пожимает ему руку, а Том обнимает меня, словно это мы заставили Дилана дышать. На самом деле он справился саммой маленький отважный боец.
Такими темпами вы обскачете нас и первыми попадете домой, говорит Том, хотя на самом деле Дарси уже сидит в своей кроватке и что-то лепечет, и, несмотря на капельницу, через которую ей вводят антибиотики, она почти здорова и готова вернуться в свой дом.
Об этом пока рано говорить, замечаю я, и в моей голове проносятся даты, словно я перелистываю календарь на столе Макса.
Я гадаю, когда это произойдетв этом месяце, в следующем или в День матери? В этом году я не буду валяться в кровати. Мне никогда больше не захочется поспать подольше. Я вспоминаю, как год назад я жаловалась на усталость, на невозможность выспаться, сходить в туалет или выпить чашку чая. Я думаю обо всех тех случаях, когда я стонала, что не могу потратить на себя и пяти минут. «Неужели я так много требую?» Во рту становится горько. Как я могла не ценить того, что имела? Почему не понимала своего счастья? Когда Дилан вернется домой, я буду спать только одновременно с ним и вскакивать, как только он проснется, чтобы не потерять ни одной секунды нашего общения.
Пойдем куда-нибудь поужинаем, предлагает Макс, когда Дилан снова засыпает. Он смотрит на часы. Если мы поедем прямо сейчас, то в половине девятого будем в «Бистро у Пьера».
Мы там уже сто лет не были.
Глаза у Дилана закрыты так плотно, что ресницы лежат на щечках, но под веками угадывается какое-то движение. Я в нерешительности молчу, не зная, как поступить.
Макс берет меня за руку.
С ним все будет в порядке.
И уже чуть громче обращается к Шерил и незнакомой медсестре, которые сортируют лекарства:
С ним ведь все нормально?
Конечно. Идите ужинайте. Можете позвонить и узнать, как дела. Но если что-то изменится, я вам обязательно сообщу.
Как-то неловко идти ужинать, когда твой ребенок еле жив.
«Сначала наденьте кислородную маску и только потом помогайте другим пассажирам», с улыбкой произносит Шерил, подняв одну бровь. Разве не так говорят нам стюардессы?
В «Бистро у Пьера» состоялась наша помолвка. Этот небольшой ресторанчик состоит из лабиринта узких коридоров и крошечных залов, так что у посетителей создается впечатление полной уединенности. Пьера на самом деле зовут Ларри. Он родился и вырос в Бирмингеме, но французскую кухню знает не хуже парижских поваров.
Привет, пропащие!
Как дела, Ларри?
Усадив нас за наш любимый столик в отдельной комнатке на самом верху, Ларри вручает нам меню, отпечатанное на листке бумаги. Оно не слишком обширно и не блещет разнообразием: всего три варианта каждого блюда из тех продуктов, что куплены утром на рынке.
В котором часу сегодня уходит ваша няня?
Когда мы пришли сюда в первый раз, то оставили Дилана с приходящей няней, и я целый вечер дергалась, поминутно хватаясь за телефон. Мы второпях запихнули в себя еду и, забыв про десерт, помчались домой, где обнаружили няню, которая мирно смотрела телевизор, и крепко спящего в своей кроватке Дилана.
Уже вернулись? А я вас так скоро не ждала, удивленно проговорила она.
Сегодня у нас нет няни, объясняю я Ларри и, чуть поколебавшись, добавляю. Дилан сейчас в больнице. У него рак.
Я чувствую, как напрягается Макс. Он никому не говорит о болезни сына.
Черт
Ларри явно растерян и не знает, что сказать и как себя вести. Ничего удивительногоникто не знает. Я прихожу ему на помощь:
Теперь ему лучше, самое страшное уже позади. Дилан прошел шесть курсов химиотерапии, и ему удалили большую часть опухоли. Так что все не так уж плохо. Вообще-то мы пришли, чтобы отметить большое событиеего отключили от кислородного аппарата, и он теперь дышит сам!
Макс недовольно смотрит на меня. Я говорю слишком громко, сообщая Ларри подробности, которые ему вряд ли интересны. Но я вижу в его глазах сочувствие.
Ну, это же здорово! Когда ваш малыш вернется домой, приводите его сюда на чай. За счет заведения.
Спасибо, Ларри.
Мы едим луковый суп, запеченный под сырной корочкой, и рагу из утки, мясо которой отваливается от костей, и его приходится вылавливать ложкой. Обсуждаем Коннора Слейтера и то, как он притих с тех пор, как доктор Халили поставила его на место. Говорим о Томе с Алистером, и я предлагаю как-нибудь пригласить их на ужин.
Разве у нас есть что-нибудь общее? спрашивает Макс. Кроме палаты интенсивной терапии?
Но ведь дружба так и начинается, парирую я, обмакивая в соус кусочек хлеба. У людей находится какая- то точка соприкосновениядети, выгуливание собак или палата интенсивной терапии, и отсюда вырастают дружеские отношения. Их не так уж и многолюдей, которые могут понять, через что мы проходим.
Но это не совсем то. У Тома с Алистером другой случай, их опыт отличается от нашего или опыта Никки и ее неандертальца-мужа. Это все равно что Макс подбирает слова, путешествовать в одной и той же стране, но по разным маршрутам и по разным дорогам. Понимаешь? Мы единственные, кто может оценить это путешествие и все, что нам пришлось там пережить.
Он берет меня за руку.
Только мы.
После теплого уюта ресторана ночной воздух кажется особенно холодным, и я плотнее обматываю шею шарфом. Мы идем в облачках пара, возникающего от нашего дыхания. Я цепляюсь за Макса, и он берет мою руку и кладет ее в свой карман.
Вернувшись домой, мы не задерживаемся в холле, не проходим на кухню, не останавливаемся у двери в столовую, обсуждая, как могли бы превратить ее в спальню для Дилана. Мы вообще ничего не говорим. Мы поднимаемся наверх и впервые за многие дни занимаемся любовью.
Глава 5
Макс
Как думаешь, когда он сможет вернуться домой?
Мы сидим в баре, в который приходишь, когда у тебя есть дети, и стульчики для кормления и наличие игровой зоны становятся для тебя важнее, чем большой выбор джина. Элисон и ее муж Руперт пришли сюда заранее, заняв на всю компанию два больших стола у двери на летнюю веранду. Дети то и дело просятся на улицу, а получив свое, сразу же хотят обратно в тепло. Их родители, попав в заложники к маленьким террористам, натягивают на них пальто и перчатки, которые те сбрасывают уже через пару минут.
Трудно сказать.
Речь идет о неделях или месяцах?
Рупертврач общей практики, что дает ему право задавать нам вопросы, от которых остальные присутствующие стараются воздерживаться.
Я смотрю на часы.
Мы не знаем.
«Только на часок, предупредила Пипа. Больше мы не можем себе позволить».
Сколько он провел в палате интенсивной терапии? Около шести недель?
«Три месяца», мысленно отвечаю я.
По-моему, недели три.
Взглянув на меня, Пипа произносит:
Не больше месяца.
Я выключаюсь из разговора. Не хочу говорить о Дилане перед всеми этими людьми, которые, подавшись вперед, боятся пропустить хоть слово об ужасном несчастье, к их облегченью случившемся не с ними.
Мы не можем не пойти, сказала Пипа, когда я предложил оставить это мероприятие без внимания. Ну, представь, как бы ты себя чувствовал, если бы они не пришли на день рождения Дилана.
Учитывая обстоятельства, я бы их понял.
Но Пипа была непреклонна, и вместо того, чтобы сидеть с Диланом, мы проводим воскресенье в сетевом пабе в компании чужих детей. Чужих здоровых детей. Я вовсе не желаю им судьбы Диланатакого никому не пожелаешь, но это тяжело выносить.
Пипа продолжает их информировать:
У нас случилась пара осечек после того, как его отключили от аппарата искусственной вентиляции легких, но сейчас уже два дня он дышит самостоятельно. В понедельник ему сделают снимок, чтобы убедиться, что опухоль больше не растет, а потом, когда Макс вернется из Чикаго, мы будем консультироваться с врачом. Правда, Макс?
Она пытается вовлечь меня в разговор.
Вот и прекрасно, говорит одна из женщин.
Это Фиби? Я все время путаю женщин, и, чтобы запомнить, кто есть кто, мне приходится мысленно ассоциировать их с мужьями. Фиби и Крейг, Фиона и Уилл. Значит, это Фиби. Она склоняет голову набок. «Какой ужас».
Мы все так за вас переживаем, встревает Фиона. Все время о вас думаем.
И молимся, добавляет Фиби.
«Мысли и молитвы», усмехаюсь я, посмотрев на Пипу. Но она, похоже, по-настоящему тронута этими банальностями.
Спасибо, девочки. Для нас это много значит.
Это ничего не значит. И ничего не меняет. Я встаю и иду к двери. В игровой комнате малыш пытается взобраться на горку. Он цепляется за края ступенек пухлыми ручками в перчатках, но ступеньки слишком высокие, и его все время отталкивают другие дети. В комнату вбегает мужчина и, схватив малыша за талию, проносит его высоко над горкой, изображая летящий аэроплан. К горлу подступает комок, и я отворачиваюсь.
Официантка приносит два блюда с картофелем фри. «Небольшой перекус», как говорит Элисон. Все усаживают детей на колени и, ломая картофельные палочки, окунают их в кетчуп. «Там полно сахара, и дома я их ей не даю». Маленькая дочка Уилла начинает реветь, потому что ее оторвали от игры, а ей совсем не хочется есть. «Не надо ее заставлять, когда проголодается, попросит сама», с раздражением думаю я.
И только Пипа сидит одна, и ее колени никем не заняты. Она, улыбаясь, обсуждает с Крейгом автомобильные сиденья, и со стороны может показаться, что она отлично проводит время, но я-то знаю свою жену. Прекрасно знаю.
Мы были вместе год или около того, когда я повел ее на прием, организованный нашим английским филиалом. Почти сразу нас разъединили. Честер забрал меня к клиентам, а в Пипу вцепилась Дженис из бухгалтерии. И всякий раз, когда я пытался вернуться к ней, рядом уже топтался кто-то другой. Я смотрел, как Пипа смеется вместе с Дженис, улыбается своим друзьям, разговаривает с Брайаном из отдела информационных технологий. Казалось, ей здесь очень весело. Но я уже хорошо ее знал.
Хочешь, пойдем в другое место? прошептал я ей на ухо, когда наконец смог к ней подойти.
Да, с большим удовольствием.
Сейчас, глядя, как Пипа смеется над шутками Крейга и передает Фионе уксус для дочки«Она добавляет его во все, глупышка», я оставляю свое место у двери и подхожу туда, где сидит Пипа. Я наклоняюсь к ней так близко, что ее волосы касаются моих губ.
Хочешь, пойдем в другое место?
Да, с большим удовольствием.
В длинном коридоре, по пути в палату интенсивной терапии, нам приходится посторониться, чтобы пропустить санитара, везущего инвалидное кресло. В кресле мальчик лет четырнадцати, весь желтый и опухший от стероидов. Посиневшей рукой он толкает штатив на колесиках, на котором висит капельница.
Войдя в отделение, мы вешаем свои пальто и моем руки. Привычная процедура, которую мы уже давно повторяем каждый день. «Речь идет о неделях или месяцах?» спросил нас Руперт. Дай Бог, чтобы все обошлось неделями.
В палате Пипа толкает меня локтемтам уже сидят Слейтеры и Бредфорды. Их разделяют кровати Лиама, Дилана и Дарси. Оба семейства старательно игнорируют друг друга. Слейтеры привели с собой троих старших детей, и те, уткнувшись в свои мобильники, явно скучают.
Но обстановка в палате меня не слишком интересует. Я вижу, что сетка на кроватке Дилана приспущена, а он сидит, опираясь на большую губчатую подушку. Рядом устроилась физиотерапевт, выстукивающая ему грудь.
Он уже сидит! восклицает Пипа, устремляясь к сыну. Она улыбается врачу. Как же я рада.
Я почти закончила. Это облегчит секрецию, и он сможет откашляться.
У физиотерапевта в носу пирсинг, и говорит она с южноафриканским акцентом. К пестрой ленточке, на которой висит ее карточка, пришпилены яркие значки. Она еще раз выстукивает Дилана, и его рот заполняется густой слизью. Нагнув малыша вперед, доктор берет его за подбородок и одним отработанным движением руки очищает ему рот салфеткой.
Вот молодец.
Она снова похлопывает его по груди, перемещая руку по худому тельцу. Руки Дилана висят вдоль тела, как тонкие палочки.
При рождении он весил девять фунтов и десять унций. Он родился на две недели позже срока, и у Пипы был такой большой живот, что при ходьбе она поддерживала его руками, словно боялась, что ребенок ненароком оттуда вывалится. Ручки и ножки у Дилана были как у человека из рекламы шин «Мишлен», а щеки такие круглые, что глаза казались щелочками.