Какой очаровательный уголок.
«Шаритэ» изначально была чумным изолятором. Так что сейчас это своего рода город в городе.
Приятный получился заповедник.
Ага, интерн криво усмехнулся, где множество улиц и зданий носит имена знаменитых врачей-нацистов.
Берлингород-склеп. Тут куда ни пойди, везде наступишь на могилу, вход в подземный бункер или призрачный фундамент Стены. То же касается и красных отпечатков ног на полу: будущие катастрофы четко спланированы, а маршруты движения жертв «грязных бомб» и чумных зомби продуманы.
Между затяжками сигареты и банальными тевтонскими шуточками этот блондин-интерн утратил свой ангельский шарм, но не все ли равно. Он вывел Бруно из пограничного состояния в этот мини-рай, оглашаемый птичьими трелями. Бруно был готов к расставанию с ним.
Со мной все будет в порядке.
Не сомневаюсь.
Когда Бруно остался один, его охватила обманчивая экзальтация. Это состояние могло стать результатом ночного проигрыша напыщенному магнату или королю недвижимости, каким ему виделся Вольф-Дирк Кёлер (который, как теперь Бруно понял, был вполне искренен и в своем самодовольстве, и в своей роскоши и всего лишь поймал фарт в финальной стадии игры). Не впервые в жизни он бродил на рассвете по улицам чужого города, точно вампир, хоронящийся от дневного света. С той лишь разницей, что у него сейчас не было денег, которые он мог бы предъявить. Но что деньги?
Бруно шагал, приветливо улыбаясь прохожим и помахивая чемоданчиком. Студенты-медики, один моложе другого, удивленно встречали его улыбку и, вопреки прусской невозмутимости, поднимали брови. Кто-то даже бросил ему смущенное Morgen!
Вооружившись свежей рубашкой и двойным эспрессо, Бруно мог бы и не спать, хотя теперь ничего, кроме короткой поездки на электричке в Шарлоттенбург, где находился его отель, не могло отвлечь его от восьми- или даже пятнадцатичасового сна в номере с зашторенным окном. Он мог бы даже избавиться во сне от мутного пятна, так ему сейчас казалось. А почему бы и нет? Хотя ему нечем было оплатить гостиничный счет, он понадеялся, что электронный ключ-карточка, лежащий в его кармане, еще не отключен.
Перейдя по мосту через реку и глядя на высящееся впереди здание центрального вокзала, Бруно ощутил невероятный эмоциональный подъем. Равнодушие широко раскинувшегося Берлина и неприглядное великолепие его испещренного подъемными кранами пейзажа освободило его. Возможно, ему надо упустить шанс в Кладове, который дал ему Эдгар Фальк, и выдержать потом многочасовое ночное бдение в клинике, чтобы оценить это ощущение. Ему захотелось избавиться от уз, связывающих его с Фальком, а не восстановить их. И пускай все это абсурдное приключениес проигрышем и кровотечением из носабудет воспринято как его прощальное «да пошел ты!».
Он смешался с толпой, спешащей к переливающемуся на утреннем солнце стеклянному атриуму вокзала. Он тоже представлялся городом в городе, чья освежающая прохлада и анонимный комфорт казались щедрее, чем в средневековом городке «Шаритэ», и в то же время все тут казалось таким знакомым: и закусочные «Суши-Экспресс», и «Бургер-Кинг», и киоски иностранной прессы, и десятки путей, ведущих неведомо в какие дали, куда он мог бы умчаться, спастись После этих головокружительных попыток спасения от смерти, после решения забыть о прежней профессии Бруно понял, что ему теперь лишь требуется обзавестись новым именем. Мистер Муттнопяттен. Пяттенштейн. Пяттенбург
И тут он упал. Не на пороге центрального вокзала, а перед ним, сразу за ограждением стройплощадки около входа со стороны реки. Он споткнулся о выбоину в брусчатке, попав ногой в пустоту там, где камни были вынуты и была видна земля. Горка гранитных кубиков, вывороченных из мостовой, лежала рядом, попав теперь в его деформированное поле зрения. Но своих ног Бруно не видел. И даже не пытался встать. Из-за мутного пятна картина мира была полностью смазана, он потерял ориентацию в пространстве. Но он все ещеили сновакрепко прижимал к груди чемоданчик с комплектом для триктрака. Впереди сверкало огнями здание вокзалакак недостижимая цель из парадокса Зенона. Он был ближе к ней, когда стоял на другом берегу реки. Его нос опять кровоточил. Он шевельнул ногами, но лишь беспомощно загреб песок и щебенку. Никто не обращал на него внимания. Он ощутил запахи пыли, грязи, солнечного света и жареных сосисок, и от их столь неуместного ранним утром запаха его чуть не вырвало.
Будь у него деревянный молоток, он мог бы притвориться дорожным рабочим. Интересно, все эти старые гранитные бруски бесконечно переносят по всему Берлину из одного района в другой, выворачивают в одних местах и теми же камнями покрывают мостовые в других местах? Или же всякий раз добывают гранит на каменоломнях и высекают из него новые бруски? А что, если стащить один камень, вывести его из оборота? Интересно, система рухнет? Бруно мог бы бесконечно любоваться геометрией грубых каменных кубиков, которые буквально пленили его воображение, если бы не лежал на боку и не наблюдал, как кровь из носа капает на сухую землю, если бы с ним не случился прилюдно такой конфуз. В любом случае «бесконечно» было теперь понятием относительным. Время ускользало от него, обращаясь в мимолетные помутнения сознания, как в фильме, где смазанное изображение одного персонажа сменялось другим таким же смазанным персонажембыстрым монтажом. Ну не ирония ли, подумал он, что далеко позади, на том берегу, в идиллическом кирпичном городке, упавший на землю человек тотчас бы привлек к себе участливое внимание десятков случайных пешеходовсбежались бы студенты-медики, желая продемонстрировать свои знания. А на этой стороне моста, у подножия величественной громады вокзала, он лежал, не удостоенный ничьего внимания, напоминая очередной отброс общества, презренного бродягу, какие всегда стекаются к большим вокзалам во всех столицах мира.
Он получил справедливую компенсацию за свой легкий флирт в поездежелание исчезнуть. Ради забавы Бруно протянул руку и стал трогать каменные кубики. Но результат оказался вовсе не таким, какого он мог бы ожидать. Он же бессознательно ощупал нос и губу, поэтому пальцы оставили на камнях соцветие кровавых отпечатков. Три отпечатка пальцев на одном камне и отпечаток большого на другом. Три-одновсегда прекрасный выброс костей в начале игры. Почти так называемый «золотой пункт» в твоем «доме», хотя недавно этот термин стал предметом дискуссий, после того как компьютерные алгоритмы подтвердили, что это поле не так ценно, как «пункт у бара». Но ведь Бруно принял решение бросить триктрак, так что теперь это уже не имело значения. Он придвинул перепачканный кровью камень поближе к себе. Он снова тронул себя за носсколько же крови! и аккуратно поставил кровавые точки на других сторонах каменного кубика: две, три, четыре, пять и шесть. Под ярким солнцем пятна свежей крови на гранитной поверхности почти мгновенно высохли. Теперь главное не размазать кровавые кляксочки. Бруно вытер кончики пальцев о рубашку, с которой он мысленно распрощался несколько часов назад. Занятие было само по себе достаточно странным, и он не беспокоился о том, что подумают о нем спешащие мимо пешеходы и посмотрят ли они на него или нет. Закончив ставить кровавые точки на каменном кубике, он повертел его и, стараясь глядеть мимо мутного пятна, удостоверился, что не допустил ошибки. Не допустил. Каменная кость получилась идеальной. Бруно даже удовлетворенно хмыкнул. Потом он раскрыл доску для триктрака, испещренную красными отпечатками пальцев, и добавил к набору деревянных игральных костейдвум светлым, двум темным и удваивающему кубикутолько что изготовленную им большую каменную кость. Он с трудом закрыл чемоданчик, защелкнув оба замка, и выпустил его из ослабевших рук на вспоротый тротуар, в дорожную пыль. Бруно не сомневался, что каменные углы исцарапают треугольные инкрустации из мягкого дерева. Но ему было наплевать. Возможно, этот кубик брусчаткисейчас самое ценное его имущество. По крайней мере, он был вещественным доказательством того, что Берлин в принципе отказывался принять: что Бруно существуетздесь, сейчас.
IV
Бруно очнулся в больничной палате. Его время от времени будили для рентгена, компьютерной и магнитно-резонансной томографии головного мозга, и теперь, проснувшись, он понял, что является заложником немецких санитаров и техников, слабо заинтересованных в том, чтобы произносить по-английски слова утешения или просто объяснять пациенту цель изготовления этих серийных изображений тканей внутри лица и черепной коробки. Между сеансами он проваливался в сон, пил горячий бульон, пробовал есть безвкусное мясо и овощи из тарелок на подносе, появление и исчезновение которого он не замечал, учился пользоваться больничной уткой. Интересно, эта сонливость была результатом болезни или его просто напичкали транквилизаторами? Он счел, что обессилел из-за всех своих злоключений, после бессонной ночи в «Шаритэ». По сути, впечатление, что он провел в полузабытьи несколько дней, было иллюзией, вызванной вневременной пустотой палаты без окон и частыми приходами медсестер, которые будили его, чтобы проверить жизненные показатели. Эта рутина нарушалась более драматичными событиями, когда его препровождали на каталке в процедурные кабинеты и вталкивали в пасти гигантских урчащих машин. Когда же к Бруно полностью вернулось сознание, оказалось, что он провел здесь всего лишь сутки.
Его набор для триктрака лежал на полке внутри прикроватной тумбочки. Он раскрыл чемоданчик и обнаружил там каменный кубик с кровавыми точками. Это послужило убедительным подтверждением того, что он все же покинул клинику «Шаритэ», потому что короткая прогулка по мосту через реку до сих пор представлялась ему сном или галлюцинацией. Выдвинув ящик тумбочки, он нашел свои бумажник и паспорт, а также сотовый телефонсевший. Жизнь аккумулятора символизировала крошечная иконка песочных часов, и он не уследил, как пиксельный песок ссыпался в нижнюю часть колбы. И еще он нащупал в ящике клочок бумаги с именами и телефонами двух специалистов, к которым ему посоветовали обратиться. Бруно показал бумажку дежурному врачу во время обхода, но тот, похоже, не впечатлился. Диагноз, поставленный Бруно в отделении скорой помощи, вполне мог оказаться поспешным и неверным, лишь поводом отделаться от докучливого пациента. Теперь же он оказался в совершенно иной ситуациитолько бы знать в какой.
Эта вторая, более ясная фаза его госпитализации началась вечером в четверг. Бруно сообщили, что утром в понедельник его осмотрит der Onkologeонколог. Ему предстояло чем-то занимать себя весь уик-энд. Вторая кровать в его палате, к счастью, пустовала. Бруно попросил медсестру выключить постоянно бормочущий по-немецки телевизор, где мыльные оперы перемежались репортажами с футбольных матчей и боевиками с Мелом Гибсоном. Языковой барьер мучил его, и Бруно хотелось одноготишины. Он взял каменный кубик, спрятал его под одеялом и принялся гладить правой ладонью, наотрез отказываясь от любезных предложений медсестер забрать его и вымыть.
И мутное пятно никуда не делось, хотя и оставалось невидимым для окружающих. Впрочем, может, и нет: ведь машины сделали снимки недр его головы. И Бруно терпеливо ждал, что скажут врачи. Тем временем каменный кубик был словно уродливым, навязчивым близнецом мутного пятна. В компании этих двух спутников Бруно провел два дня, размышляя о таинственной перемене его взаимоотношений с удачей. С больничной койки оба его провалав Сингапуре и Кладовеказались выдающимися достижениями, священными вехами исчезнувшего существования. Он бы с радостью сдал Кёлеру хоть тысячу партий, с радостью бы вернулся в его особняк, распластался бы на его ковре и даже был готов качаться на волнах чудовищного джаза на скрипучих пластинках. Будь у него в запасе вечность, Бруно мог бы провести ее в сожалении, что он так и не потрогал обнаженный зад женщины в маскеа ведь в тот момент этот зад показался ему непристойным и отталкивающим, а в его теперешнем положении представился святым местом, которое он не удостоил поклонением. Жаль, что он тогда не съел свою порцию бутербродиков с креветками и укропом, казавшихся теперь, в сравнении с больничной кормежкой, манной небесной. Такое было впечатление, словно Бруно кинул кость и ему выпало невозможное число: зеро. Вероятно, именно в этом и заключался глубокий смысл каменного кубика. В Германии игральные кости бросают тебя!
* * *
Не было ли это лишь игрой воображения Бруното, что медсестры ухаживали за ним с особым тщанием, перестилали постель, аккуратно раскладывали его вещи на тумбочкетак риелторы наводят порядок в доме перед продажей. И не случайно, разумеется, они подвозили его в кресле-каталке к раковине с низко висящим зеркалом, чтобы ему было удобно бриться, и приносили чистые одноразовые лезвия. Медсестры явно хотели преподнести его онкологу в лучшем виде. Со своей стороны Бруно наотрез отказался пользоваться судном и настоял на самостоятельном хождении в туалет. Одержав эту маленькую победу, он преисполнился восторгом. Сейчас, когда время застыло на бегу, все его существо изнывало в предвкушении некоего важного события, пускай это была бы даже смерть. Возможно, эти медсестры больше смахивали на монахинь, готовивших себя или его к свиданию с Господом.
Утром в назначенный день его высокий визитер был готов к встрече. Точнее, визитеров оказалось два. Der Onkologe, доктор Шеель, был привлекательный господин, с крепко сжатыми губами, черной с проседью шевелюрой, с виду моложе Бруно, выказывавший признаки нетерпения с первой же минуты нахождения в палате. Его костюм, коричневая фланелевая тройка, был самой изысканной вещью из всех, которые Бруно видел в этой больнице. В руках у онколога был большой плоский конверт. Внутри, вероятно, лежал приговор пациенту.
Доктор Шеель не владел английским, во всяком случае, никоим образом не выказал знания. Переводить ему пришел второй визитерКлаудиа Бенедикт. Она была старше онколога, довольно высокая, в придававших ей сходство с совой очках под платиновыми прядями, с морщинистыми впалыми щеками, отчего у нее был довольно суровый вид. Но она, к радости Бруно, заговорила с ним на его родном языке.
Доктор Шеель попросил меня присутствовать при беседе, чтобы исключить возможность недопонимания, объяснила она причину своего присутствия. Вообще-то я англичанка, но прожила в Берлине больше двадцати лет.
Я очень рад нашей встрече, доктор Бенедикт, сказал Бруно.
Доктор Шеель молча пожал Бруно руку, потом отступил от кровати, дожидаясь окончания обмена любезностями.
Прошу простить мой внешний вид, продолжал Бруно. Эти больничные пижамы весьма непрезентабельны.
С этими словами он махнул рукой на узкий шкаф для одежды, где висел его выходной костюм, как бы намекая, что у казенной пижамы есть более пристойная альтернатива. Бруно проверял: его окровавленную рубашку выстирали. Он счел, что в этой больнице к кровавым пятнам относились с особым интересом.
Вообще-то я терапевт, сообщила доктор Бенедикт, но у меня нет лицензии для работы в Германии. Поймите правильно: я не ваш лечащий врач!
А моей мамой вы можете быть? Бруно просиял, как бы проверяя ее. Но если Клаудиа Бенедикт и была способна читать мысли, она этого никак не выказала, ни ласковым, ни презрительным взглядом.
Доктор Шеель говорит, что тщательно изучил ваш случай, и он считает ваше заболевание весьма серьезным. Я ознакомилась с его письменным заключением и готова ответить на любые ваши вопросы, если они возникнут, но я нахожусь здесь исключительно в роли переводчика.
Интересно, у доктора Бенедикт такой напуганный вид не потому ли, что она увидела перед собой мертвеца, который сам еще не понял, что умер? Она повернулась к Шеелю. Онколог коротко кивнул, и оба врача обменялись быстрыми репликами на немецком.
Frag ihn, ob er die radiologischen Befunde selbst sehen möchte, oder ob die mundliche Diagnose ausreicht. In solchen Fallen irritieren die Aufnahmen einen Patienten oft
Услышав от Шееля эти слова, Бенедикт замолчала и обернулась к Бруно.
Да м-м-м доктор Шеель интересуется, вы хотите сами взглянуть на снимки или вас устроит простое описание ситуации? Он опасается, что снимки могут вас расстроить.
Вы имеете в виду, посмотреть томограммы и тому подобное?