От миссис Джессел я все-таки ушла. Она неизменно расплачивалась со мной чеками, а однажды позвонила домой четыре раза за вечер. Я позвонила ее мужу и сказала, что у меня мононуклеоз. Она позабыла, что я ушла, вчера вечером позвонила и спросила, не показалось ли мне, что у нее цвет лица стал бледнее. Я по ней скучаю.
Сегодня я иду к новой даме. К настоящей даме. У таких дам не то что домработницей или помощницей, а даже горничной девушкой называться не зазорно.
Миссис Джохансеншведка. По-английски говорит совсем как филиппинкито и дело вворачивает простонародные словечки.
Первое, что она мне сказала, открыв дверь:
Вот те на!
Ой. Я слишком рано?
Нет-нет, дорогая.
Она царственная. В свои восемьдесятвылитая Гленда Джексон. Я готова ноги ей мыть. (Видите, я уже заговорила, как она.) С порога упала ей в ноги.
Прямо в прихожей, еще до того, как я успела снять свою куртку (куртку Тера), она рассказывает мне про главное событие своей жизни.
Шесть месяцев назад умер Джон, ее муж. Она обнаружила: самое трудноезаснуть. И стала собирать пазлы. (Указывает рукой на ломберный столик в гостиной с почти готовой панорамой Монтичелло: только в верхнем ряду справа зияет дыра, похожая на амебу.)
Как-то вечером она так заморочилась с пазлом, что не легла спать. Забыла про сон, просто забыла! И про еду тоже, кстати. В восемь утра съела свой ужин. Потом прилегла, в два часа проснулась, и тогда же, в два часа пополудни, позавтракала, а потом пошла в магазин за следующим пазлом.
А ведь пока Джон был жив В шесть завтрак, в двенадцать обед, в шесть ужин. Совсем другие были временазуб даю, другие.
Нет, дорогая, вы пришли вовремя, сказала она. Просто я могу в любую минуту завалиться спать.
Я стояла, замерев, чувствуя, как мне жарко, глядя в сияющие сонные глаза моей новой хозяйки, ожидая, что она с минуты на минуту начнет твердить: Ворон каркнул: «Никогда».
Вымыть окна да пропылесосить ковервот все, что я должна сделать. Но до ковра найти деталь пазла. Небо с кленовой веткой. Она точно знает, какой детали не хватает.
Стоять на балконе и заниматься мытьем окон было приятно. Холодновато, но солнце грело мне спину. Хозяйка сидела над пазлом в комнате. Самозабвенно погрузилась в свое занятие, но все равно держала позу. Наверно, когда-то была настоящей красавицей.
Покончив с окнами, принимаюсь искать деталь. Прочесываю дюйм за дюймом зеленый ковер с длинным ворсом: крошки от галет, резинки от номеров Кроникл. Наслаждаюсь: такой хорошей работы у меня еще никогда не бывало. Хозяйке совершенно по барабану, курю я или не курю, так что я ползаю с сигаретой в зубах, переставляя пепельницу с места на место.
Нахожу деталь. Далеко же она отлетела от ломберного столика, в другой угол. На деталинебо и кленовая ветка.
Я ее нашла! закричала она. Я знала, что ее не хватает!
Это я нашла! закричала я.
Теперь можно было пылесосить, что я и сделала, а она со вздохом вставила на место последнюю деталь пазла. Прощаясь, я спросила:
Как вы думаете, когда я вам снова понадоблюсь?
Как знать! сказала она.
Ну-у Флаг вам в руки, сказала я, и мы обе рассмеялись.
Тер, мне совершенно не хочется умирать, правда-правда.
40 ТЕЛЕГРАФ-АВЕНЮКОЛЬЦЕВОЙ. Автобусная остановка около БАК И АДДИ. В прачечной толчея: люди ждут, пока освободится машина, но настроение у них праздничноесловно столика дожидаются в ресторане. Стоят у окна, болтают между собой, пьют Спрайт из зеленых банок. Бак и Адди снуют в толпе, точно радушные хозяева на вечеринке, разменивают деньги. В телевизоре оркестр штата Огайо играет государственный гимн. В Мичигане кружится снег.
Январский день, холодный и безоблачный. На Двадцать девятую сворачивают четверо велосипедистоввсе с бакенбардами, их цепочкавылитый хвост воздушного змея. У автобусной остановки стоит, тарахтя мотором, харлей, и его седоку с дредами машут ребятишки из кузова доджа 50-х годов. И только теперь я начинаю плакать.
Мой жокей
Мне нравится работать в приемном отделении: там, по крайней мере, знакомишься с мужчинами. С настоящими мужчинами, героями. С пожарными и жокеями. В приемных отделениях их всегда пруд пруди. Рентгеновские снимки жокеевзагляденье. Жокей то и дело ломает себе кости, но просто обматывается пластыреми совершает следующий заезд. Скелеты жокеевкак деревья, как бронтозавры, воссозданные по обломкам. Рентгеновские снимки святого Себастьяна.
Жокеев отправляют ко мне, потому что я говорю по-испанскиони же почти все мексиканцы. Первым жокеем, который мне повстречался, был Муньос. Ой-ой. Я все время кого-нибудь раздеваю, делов-тонесколько секунд и готово; и вот Муньос лежит без сознания, ацтекский бог крохотного росточка. Его одежда так хитро устроена, что я словно бы совершаю затейливый ритуал. И это нервирует, потому что длится долго: совсем как у Мисимы, которому нужно три страницы, чтобы снять с женщины кимоно. Атласная рубашка цвета фуксиис множеством пуговиц: на плечах, на обоих тоненьких запястьях; брюки держатся на замысловатой шнуровке с доколумбовыми узлами. Сапоги пропахли потом и навозом, но мягкие и изящные, как башмачки Золушки. Спит себе, заколдованный принц.
Он начал звать маму еще до того, как очнулся. Не просто, как некоторые пациенты, взял меня за рукунет, повис у меня на шее, рыдая: Mamacita! Mamacita! Ни за что не позволял доктору Джонсону себя осмотретьсогласился только после того, как я взяла его на руки, как младенца. Он был крохотный, как дитя, но сильный, мускулистый. Мужчина у меня на коленях. Мужчина моей мечты? Дитя моей мечты?
Доктор Джонсон вытирал мне лоб губкой, а я переводила. Ключица определенно сломана, ребратоже, не меньше трех, подозрение на сотрясение мозга. Нет, сказал Муньос. Завтра он должен скакать, у него заезды. На рентген, сказал доктор Джонсон. Он не согласился лечь на каталку, и я, аки Кинг-Конг, понесла его по коридору на руках. Он хныкал с перепугу, облил мне всю грудь своими слезами.
В темном кабинете мы ждали, пока придет рентгенолог. Я успокаивала его теми же словами, как успокаивала бы лошадь. Cбlmate, lindo, cбlmate. Despaciodespacio. Тихо тихо. Он примолк у меня на руках, шмыгнул носом и тихо засопел. Я гладила его статную спину. Она подрагивала и поблескивала в сумраке, совсем как у великолепного молоденького коня. Это было волшебно.
Эль Тим
В дверях всех классов стояли монахини, и их черные рясы, раздуваемые сквозняком, реяли в коридоре. Голоса первоклассников, читающих молитву: Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою. По ту сторону коридора начинали, чеканя слова, второклассники: Радуйся, Мария, благодати полная. Я останавливалась в самом центре здания и ждала, пока торжествующие голоса третьеклассников грянута первоклассники подхватят: Отче наш, сущий на небесах, потом присоединятся четвероклассники, низкими голосами: Радуйся, Мария, благодати полная.
Чем старше были дети, тем торопливее они молились, и потому все голоса постепенно соединялись, чтобы внезапно слиться в общем ликующем гимне: Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
Я преподавала испанский в новой средней школе, которая примыкала к детской площадке с другой стороны и сама была похожа на пеструю детскую игрушку. Каждое утро перед занятиями я заходила в начальную школу послушать молитвы, а ещечтобы просто побыть внутри: так ходят в церковь. Раньше тут была католическая миссия, выстроенная в XVIII веке испанцами с таким расчетом, чтобы она много лет простояла посреди пустыни. Поэтому школа отличалась от других старинных школ, чья тишина и основательность отгораживают школьников от внешнего мира, позволяя замкнуться в своей раковине. Но эта школа сохраняла умиротворенность миссии, святилища.
В начальной школе монахини смеялись, и дети смеялись. Все монахини были пожилые, но ничуть не походили на усталых старух, которые на автобусных остановках судорожно прижимают к себе сумочки, нет, они держались гордо, согреваемые любовью своего Бога и своих детей. На любовь они отвечали нежностью, тихим смехом, который накапливался, бережно хранился в стенах школы, за ее тяжелыми деревянными дверями.
По детской площадке пронеслись несколько монахинь из средней школы, вынюхивая табачный дым. Эти монахини были молодые и нервные. Они учили малоимущих детей, трудных подростков, и по их узким лицам было видно, как им тоскливо, как им надоели пустые глаза школьников. В отличие от монахинь из начальной школы они не могли сыграть на благоговейном страхе или любви. Их выручала неприступность: равнодушие к ученикам, то есть к своему долгу и смыслу своей жизни.
Одно за другим засверкали на солнце окна девятого класса: сестра Лурдес, как всегда, распахнула их за семь минут до звонка. Я стояла у оранжевой двери, исписанной чьими-то инициалами, и смотрела, как мои девятиклассники бродят взад-вперед у сетчатой ограды: гибкие тела расслаблены, головы покачиваются на ходу, руки и ноги вихляются в такт звукам трубы, которая никому, кроме них, не слышна.
Прислонившись к железной сетке, они переговаривались на смеси англо-испанского диалекта с молодежным сленгом, беззвучно посмеиваясь. Все девочки в темно-синей форме. Ребята как птицы: девочки в неприметном оперении кокетничают с мальчиками, а те наклоняют набок хохлатые головы, шикарно выглядя в своих оранжевых, желтых или бирюзовых брюках-бананах. Мальчики носили расстегнутые черные рубашки или джемперы с треугольным вырезом на голое тело, и на груди у них сияли, оттененные гладкой смуглой кожей, крестикикресты пачуко, такие же выколоты на кистях рук.
Доброе утро, милочка.
Доброе утро, сестра.
Сестра Лурдес, директриса, вышла посмотреть, построились ли семиклассники. Это она приняла меня на работу, скрепя сердце взяла учительницу, которой надо платить деньги, потому что ни одна из здешних монахинь не владела испанским.
Вам, учительнице-мирянке, сказала она тогда, первой учительнице-мирянке у нас в школе Святого Марка, возможно, будет нелегко управиться с учениками, тем более что многие из них почти что ваши ровесники. Ни в коем случае не повторяйте ошибку, которую совершают многие из моих молодых монахинь. Не пытайтесь обращаться с ними как с друзьями. Эти ученики делят всех людей на сильных и слабых. Вы должны держаться за свою силу Ваше подспорьеотстраненность, дисциплина, контроль, наказания. Испанскийпредмет факультативный, ставьте столько единиц, сколько хотите. В первые три недели вы можете перевести любого своего ученика в мою группу. Я преподаю латынь. Добровольно ко мне пока никто не попросился, она улыбнулась. Увидите, это вам очень поможет.
Первый месяц прошел хорошо. Угроза перевода в латинскую группу сработала: за две недели я сплавила туда семь учеников. Работать в относительно малочисленном классе, урезанном на четвертьна худшую четверть, просто роскошь. А то, что испанский для менявторой родной язык, облегчало дело: ученики совсем не ожидали, что какая-то гринга говорит на их языке не хуже и даже в чем-то лучше, чем их родители. То, что я понимаю их непристойности и сленгкак они называют полицию, марихуану и тому подобное, вызывало уважение. Занимались они усердно. Испанский был им близок и дорог. Вели себя прилично, но их угрюмое послушание и механические ответы меня удручали.
Они подсмеивались над словами и выражениями из моего лексикона. (И стали употреблять их не реже, чем я.) La Piсa, вышучивали они мою прическу. (А вскоре девочки подстриглись под меня.) Криворукая, перешептывались они, когда я выводила на доске фразы. (И сами вскоре начали писать моим почерком все домашние и классные работы.)
Мальчики пока не превратились в пачуко, в тех бандитов, которыми старательно пытались стать: попробует с размаху воткнуть свой финский нож в партуи заливается краской, когда нож, соскользнув, падает на пол. Пока еще они не заявляли: Да чему ты вообще можешь меня научить? Ждали, для виду пожимая плечами, что их все-таки чему-нибудь научат. А ячему я могла их научить? Мир, известный мне, был ничем не лучше того мира, против которого они осмеливались бунтовать.
Я наблюдала за сестрой Лурдес, чей сильныйне чета моемухарактер вызывал у них непритворное уважение. Ученики видели, что она верует в Бога и принципы жизни, которую сама для себя выбрала; они относились к этому с почтением и никогда не давали сестре Лурдес понять, что их не особо обременяет суровость, с которой она старалась их приструнить.
И смеяться вместе с ними она не могла. Они-то смеялись, только чтобы над кем-то поиздеваться, только если кто-то обнажал свое слабое место, задав нелепый вопрос, улыбнувшись, сделав ошибку или пустив газы. Всякий раз, когда я пресекала их невеселый смех, мне вспоминались хохот и восклицания в начальной школеконтрапункт радости.
Раз в неделю я все же смеялась вместе с девятым классом. По понедельникам, когда утлая металлическая дверь вдруг начинала ходить ходуном и слышалось властное бум-бум-бум, от которого звенели оконные стекла и эхо разносилось по всему зданию. Этот чудовищный грохот непременно заставлял меня подпрыгнуть на стуле, и ученики принимались надо мной хихикать.
Войдите! говорила я, и грохот умолкал, а когда в дверях появлялся всего лишь крошка-первоклашка, мы заливались хохотом. Тихо шаркая кроссовками, он направлялся к моему столу. Доброе утро, шептал, можно список для столовой? А потом уходил на цыпочках и с громом захлопывал дверь, и это тоже было смешно.
* * *
Миссис Лоуренс, не зайдете ли на минутку?
Я вошла вслед за сестрой Лурдес в ее кабинет, подождала, пока она даст звонок на урок.
В школу возвращается Тимоти Санчес. Она помолчала, словно ожидая моей реакции. Его держали в исправительной колонии, уже далеко не в первый раз, за кражу и наркотические вещества. В колонии считают, что ему следует как можно скорее окончить школу, хотя бы школу второй ступени. Он намного старше своих одноклассников и, судя по тестам в колонии, чрезвычайно способный мальчик. Здесь написано, что он нуждается в поощрении и требовательности.
Что от меня требуется? У вас есть какие-то конкретные пожелания?
Нет, в сущности, я ничего не могу вам посоветовать Он это совершенно уникальная проблема. Я просто подумала, что должна вам все это сообщить. За его успеваемостью будет следить инспектор, под надзор которого он отправлен после УДО.
На следующий день был Хэллоуин, и начальная школа пришла в костюмах. Я задержалась поглазеть на ведьм, на сотни чертенят, трепетавших на утренней молитве. До девятого класса добралась уже после звонка на урок. О Сердце, зачавшее без порока, молись за нас, произнесли девятиклассники. Пока сестра Лурдес проводила перекличку, я стояла в коридоре. Потом вошла в класс. Ученики встали. Доброе утро. Сели, скрипя стульями.
И вдруг в классе воцарилась тишина.
Эль Тим! прошептал кто-то.
Он стоял в дверях, и были видны только два силуэтаего и сестры Лурдес, очерченные светом из слухового окна в коридоре. Одет во все черное, рубашка расстегнута до пояса, низко сидящие брюки облегают поджарые бедра. На тяжелой цепочке посверкивал золотой крест. С полуулыбкой он смотрел на сестру Лурдес сверху вниз, и его ресницы отбрасывали рваные тени на впалые щеки. Черные прямые патлы. Проворным, каким-то птичьим движением длинных тонких пальцев откинул волосы со лба.
Я увидела, как по классу разлилось благоговение. Смотрела на девочек, юных хорошеньких девочек, которые в туалете перешептывались не о свиданиях или любви, а о замужестве и абортах. Пожирая его глазами, они напружинились, разрумянились, оживились.
Сестра Лурдес вошла в класс. Сядь сюда, Тим, указала на место прямо перед моим столом. Он прошел по классу, ссутулив свои широкие плечи, вытянув шею вперед, шарк-шарк, шарк-шаркпоходочкой пачуко. Гля, ребя, монахиня с прибабахом!ухмыльнулся, глядя на меня. Класс засмеялся.
Молчать! сказала сестра Лурдес. Это миссис Лоуренс. Вот твой учебник испанского.
Он, казалось, ее вообще не слышал. Ее четки нервно зацокали.
Застегни рубашку, сказала она. Застегни рубашку!
Он поднес обе руки к груди, уставился на пуговицу, одной рукой начал, оттянув, теребить ее, другойощупывать петлю. Монахиня оттолкнула его руки и взялась за дело сама, застегнула рубашку на все пуговицы.