До сих пор с ним, кстати, такое бывает. Реже, но бывает. Я уже даже немного привык.
А к самому Михеичутак вообще. Мы с ним уже как родные. Не представляю, что будет, когда нас по домам развезут.
Хотя по каким домам? Ну, Тишкаон да, к себе поедет. У них же и правда домсвой, а к нему еще и хозяйство. Куры или утки, я забыл. Но их же по-любому не бросишь, пусть и война. Ну, будут как-нибудь жить. Как и всежить и молиться, чтобы в окно снаряд не влетел.
А Димыч вроде в Чернигов собирается, к бабушке. Родители его уже, считай, на чемоданах сидят, ждут, пока этого дурня выпишут.
А я, наверное, к Оксане поеду. Ну а куда еще? Там же мама. И близнецы.
Вот, думаю, может, Михеича с собой взять. У Оксаны небось домище, как вся эта больница. Комнат сто, не меньше.
Ну а если и меньше, так что? Ей вообще какая разницаодин я буду или с Лёхой?! Притом что он мелкий, много места не займет. А мне хорошородная душа рядом.
Хотя, если бы не все эти руки-ноги, мы бы с ним, думаю, вряд ли сдружились. Он же хитрый, этот Михеич, как жук! А я такого не люблю. Мне в отношениях нужна полная ясность.
Вот с Катькой у нас в этом плане был идеальный союз. Я ей, например, говорю:
Вот же дура, ты зачем волосы покрасила? Тебе этот зеленый ну вообще не идет.
А она мне:
Да? Зато тебе твои усыочень!
Ну вредная она былада. Но своя в доску.
Может, я поэтому к Михеичу так привязался? Потому что где-то внутри изначально понималтакого, как Катька, близкогоу меня уже все равно никогда не будет. А с ним по крайней мере весело. Может, мне этот наш смех вообще жить помогает!
Глава 4
Раньше я никогда не замечал дождь. Ну как? Видел, конечно, что с неба что-то капает. Но вот чтобы прямо чувствовать, какой он тяжелый, такого со мной никогда не было.
Зато теперь постоянно. Льет и льет. А у меня от одного только звукабам-бамцсразу все леденеет. Как будто эти капли не по стеклу, а по моим внутренностям лупят. Так и хочется свернуться в какой-нибудь узел, чтобы не видеть, и не слышать, и даже не дышать. Просто замереть и залечь куда-то, подальше от всего спрятаться.
А еще недавно был случай. Олеся, ну, медсестра наша, нечаянно тележку с инструментами опрокинула. Громыхнуло так, что я не знаю Я даже не вникал, что и как. Просто сразу с кровати упал. Голову руками прикрыл.
И не то чтобы я испугался, нет. Я же понимал: раз окна целые, значит, это не то. Просто у меня тело как будто само по себе сработало, а мозг наоборот Я же говорю, даже испугаться не успел. Просто взялщелки выключился, как лампочка.
И еще такой лежу, главное, на своей волне. Реально, сам спокойный, а пол подо мной прямо качается. Ну ясно, Димыч, даже если один, и то как слон топает. А уж если они все повскакивали!
А если и Олеся с ними! Эта еще и закричала вроде как. Ну там спасите-помогите, наверное. Ушами-то я не слышал. Вообще ни намека, как будто и там эти лампочки кокнулись. Просто я видел ногикак они вдруг набежали и давай возле моего лица топтаться. А я лежуну полено поленом! Даже моргнуть не могутак меня всего сковало.
А потом мне, наверное, укол сделали, и я уснул. А когда проснулся, не мог понять, почему так бок болит. Сначала думал, что от звука этого. Я же уже говорил, он похлеще всякой дубины синяки оставляет. А потом вспомнил, что нет. Мне это «зы-зы-ы» просто снилось. А в действительности ничего такого не было. И паники не было. Я просто оглох!
Я даже специально еще посмотрел, убедилсябок целый, только покраснел слегка. И почти сразу вспомнил, что это я так удачно с кровати слетел, когда от снаряда прятался.
Он мне теперь везде мерещится. В каждом звуке. Вон даже в капле. Я почему этот дождь не переношу? Потому что он громкий. И даже если тихий, все равно к окну я теперь в принципе не подхожуу меня нервы не выдерживают.
Нет, один раз все же было. Когда Михеича выписывали. Я же думал, этот предатель со мной к Оксане поедет. Уже размечтался, как мы с ним будем вдвоем на улицу выходить. Я такойОптимус Прайм, а он, допустим, Джаз. Или нет, Айронхайд! И вот мы идем с ним, скажем, в парк, а все эти жалкие людишки от нас в разные стороны разбегаются. Вообще все, и даже мороженщик. То есть понятно, да? Весь парк, и тир, и бургернаявсе это целиком и полностью наше. А если там еще и лошади будут
Михеичу, конечно, все равно. Ну правда, куда ему лошадь с такими-то кочергами? А вот я пусть и с одной левой, но еще ого-го. На лошади так точно смогу. У меня же стопа в протезе подвижная.
В ноге. Когда я уже привыкну? Может, и никогда. Тем более теперь, когда с Михеичем такая ерунда получилась. Главное, молчал до последнего, а тут нá тебеЛитва. Они, оказывается, в какой-то крутой программе участвовали. Вроде как беженцы. И им вот такое предложили. Естественно, они уедут! Им же там жилье дают, считай, за просто так! А маме Лёхиной работу. Понятно, она же у них универсальный солдат. Ну, программист. А самого Лёху дальше протезировать будут, как он сам сказалдо последнего. Я так понял, это значит до тех пор, пока он сам не перестанет понимать, где у него руки, а где протезы.
Не знаю, может, для него это и правда хорошо. Лёха говорил, что точно. Фотки какие-то показывал, улыбался. А потом, когда они с мамой в машину садились, я понял, что все эти его улыбки Он сам в них не верил! И в Литву эту тоже.
У Михеича просто такие глаза были Грустные и еще какие-то. Как будто ему очень страшно. Хоть он и корчил из себя эдакого типа, ему все нипочем и вообщевидал он эту нашу больницу и нас в том числе. А сам именно на нас и смотрел!
А мы на негочерез окно. И через дождь этот. Не сильный, потому что Михеича даже со второго этажа было отлично видно со всеми его рожами. Но я все равно чувствовал, как мой желудокбамц-бамцте капли отфутболивает. Мне было тяжелопросто ужас каксидеть на нашем подоконнике и спокойно махать Михеичу рукой, когда на самом деле внутри у меня все взрывалось. Но я терпел, и махал, и старался не дышать, чтобы случайно не крикнуть: «Стой! Куда ты? Там же опасно!»
Вот такое у меня было чувство, как будто мы втроем остаемся в тылу, в безопасности, а Михеич уходит на войну. Уходит от нас навсегда.
Наверное, я бы даже заплакал, если бы мог. Ну а как еще провожать человека в никуда? Но я не смог. А Димыч вдруг врезал мне кулаком по плечу и бодро сказал:
Ну-с, первый пошел. Кто следующий?
И они с Тишкой оба на меня уставились. А Тихоня еще с таким видом, как будто я в какой-то круиз собираюсь. Чуть ли не с завистью.
А сам, главное, сразу за Лёхой вылетел. Вот прямо на следующий день. А потом и Димыч следом. Только не в Чернигов, а в Харьков, оказывается. Там у его папы какой-то очередной бизнес наметился.
Чудеса, да? Только что они были, а тут рази всё, тишь да гладь в палате. Так странно. А еще хуже то, что я совсем не удивился. Для меня теперь такоепочти что норма. Вот это «был да сплыл». И то, что я один остался.
Один в опустевшем тылу. Помню, я лежал и пытался вспомнить, когда я так привязался ко всему. К этому госпиталю, к пацанам. Как будто мы и правда были семьей (ха-ха, семейкой уродцев), а зеленые стены в палатенашим домом. Здесь мы были на своих местахво всей этой непонятной реальности. А все остальноето, что снаружи: деревья, и дождь, и многое другое за окномвот это было уже нереально. И дико пугало.
Потом новенького привезли. Худющий весь. И выражение такое в глазах, как печать на лбу: двойная ампутация. Макс, кажется. Я сначала возмутилсяпочему сразу ко мне? И на Михеича кровать в придачу! Что, других палат мало? А потом вспомнил, что даострый дефицит. Богдан Тамирович вчера только маме жаловался, мол, это не лечебный блок, а какой-то фабричный конвейер. Одних увезлидругих привезли. И еще про то, что мест не хватает.
В общем, я прикинул и подумала разница? С Михеичем сжились, и с этим поладим. Суть-то все равно одна.
И уже даже начал вынашивать планы, как бы это продлить себе право на больничную жилплощадьна пожизненно, как вдруг мама заявила, что пора бы и мне честь знать. В том плане, что давай выметайся.
Естественно, я ничего не ответил. Отвернулся, как обычно, к стене и стал изображать мертвого. Дескать, что хотите со мной делайте, а я из палатыни ногой. Даже протезоми то не выйду!
Но мама оказалась ужас какой хитрющей. На следующий день, пока я бегал, ха-ха, по процедурам, собрала все мои вещи, оформила бумаги и кучу всего еще. В общем, быстренько подготовилась к выписке, чтобы у меня не осталось времени на бунт. И еще, главное, близнецов в палату притащила! Типа группу поддержки.
Они и раньше ко мне приходили, но уже давно. И как-то странно себя вели. Так настороженно, как будто не узнавали. А тут увидели и как заорут вдвоем: «Обат! Обат!»
Ну Сёма заорал. А Ерёма еще громче:
Мама, мари, ропат!
Я даже удивился слегка. Ерёма же раньше вообще не говорил, а тут уже вон как. Даже лучше Сёмы.
А он опять:
Ропат, ропат! и как бросится ко мне. Чуть трость не выбил.
А я сам так обрадовалсяне передать. Ну и наклонился, чтобы его взять. Он же маленький, легкий, как муха. Что мне его подкинуть?
Но мама тут же меня за руку схватила. И так, потупившись:
Сынок, тебе нельзя еще. Рано.
У меня сразу все настроение упало. Я сказал:
Рано так рано, и похромал дальше. Еще и трость эту швырнул куда-то. Хорошо хоть сам не упал. А то был бы королем ситуации.
А тут еще и Оксана, как назло, явилась. И такая:
Вот это да, Ренат! Уже без трости ходишь?
А как я там хожу? Встал и стою, поджав ногу, что та цапля. Смотрю на трость, как на жабу, а попросить податьникак. У меня же тоже гордость есть, знаете ли!
А вот мама свою, похоже, куда-то далеко запрятала. Пожала плечами и так спокойно:
Ничего страшного, сейчас подам.
Как будто я об этом просил! Ее что, не учили в школе, что инициатива наказуема?
Я уже как бы и подготовилсяхотел выдать ей новую порцию гадостей в знак благодарности, но получить по заслугам мама не успела. Потому что Сёма ее опередил.
И, главное, в одну секунду нарисовался. То за шторой прятался (типа это он так «обота» боится!), а тут вдругхватьи нет моей трости. То есть по факту она есть, но в Сёминых руках любая вещь сразу в воспоминание превращается.
Вот я и вздохнул с облегчением. Подумалну и хорошо, теперь я уже точно никуда не уйду, ползти же они меня не заставят!
Но Сёма тот еще перец. Когда не надовсе как надо сделает. Подбежал и такой:
На, Енат, на! и сует мне эту трость обратно.
Короче, что и говоритьподсобил. Ну а толку злиться? Тем более на Сёму! Я, если честно, даже захотел его обнять. Хотя бы на руки взять для начала! Тем более он у нас такой кот«ручки» эти просто обожает.
А мама сноватут как тут. И опять тем же тономчуть ли не виноватым:
Ренат, ну пожалуйста. Упадешь ведь.
Ха-ха. Упадешь. Да я и так уже упал ниже плинтуса! Вон даже близнецов поднять не могу, как последний калека.
Я ей так и сказал:
Ну вот и оставь меня здесь. Зачем тебе инвалид в хозяйстве?
А она мне:
Что ты говоришь? С ума сошел?
А сама такие глаза сделалаумоляющие.
Так оно и понятно. Что тут еще умолять? Я как бы тоже без иронии сказал. Ну, про инвалида этого. Зачем ей лишний груз на шею, когда она уже и так по всем показателям тонет.
Ну а почему я должен молчать? Страдать, как дурачок, в одиночестве Вон некоторые умные вообще слов не выбирают. Оксана! Заявила вдруг, что шофер нас уже заждался и мы все должны быстренько бежать, чтобы он не умер от старости.
Я поражаюсь этим людям. Быстренько бежать. Ага, сейчас только ногу на плечо закину и побегу. Что мнесложно, что ли?
Я так и сказал:
Бегите-бегите, я вас догоню! Где-нибудь к Новому году.
А Оксана такая:
Ха-ха-ха!
Да-да. Посмотрел бы я на нее в такой ситуации. Как бы она перед своим муженьком на одной ноге прыгала? Как пить дать, смеялась бы!
Нет, я ей ничего такого не желаю, конечно. Но если уж быть честным до конца, то я ей вообще ничего не желаю. НИ-ЧЕ-ГО. Не знаю почему, но эта Оксана меня жутко бесит. В первую очередь своей тупостью.
Я же вижу по нейона вообще не въезжает в происходящее. Наверное, думает, что нога этачто-то вроде сумочки. Захотелнадел, захотелснял и без нее пошел.
А она тут же:
Так ты ногу понесешь? Или наденешь?
Говорю же, тупица какая-то.
Я закатил глаза, изображая последнюю стадию удушения. Ну а что? Я слышал, глупость может убивать!
А мама тожевот совершенно не в тему вклинилась! И такая:
Ренат, будь добр, собирайся. Иначе мы такими темпами на самолет опоздаем.
На самолет? Вот этого я вообще не ожидал. И такой:
А куда летим? На острова?
Ну серьезно, я же думал, Оксана где-то недалеко живет. В Днепре хотя бы. А тут, оказывается, вот что. Самолет!
А мама уже явно начала злиться. И так сквозь зубы:
Я тебя очень прошу, не паясничай.
А я ей наоборотбеззаботно:
Так а кто паясничает? Я просто уточняю! Имеет человек право знать, куда его везут?
Я думал, она сейчас вконец разозлится и накричит на меня, как в старые добрые времена. Но мама молча отступила. В буквальном смысле отошла. На шаг-два, куда-то в сторону окна. И сказала, никуда не глядя:
Мы летим хоронить папу.
Глава 5
У меня иногда случаются такие провалы в памяти, когда я совсем ничего не помню. Как будто мне специальными ножницами незаметно подсекают извилины, а я этого даже не чувствую. Ну правильно, а чем? Если я тупой и слепой, как дерево.
Не в прямом, конечно, смысле. Иногда я все же думаю. А уж вижу! Порой то, чего не следует. Но бывают моменты, когда я ничего не фиксирую. Как будто меня на время из розетки вырубают.
Вот с самолетом этим. Последнее, что я запомнил до него, это больницу и то, как я не хотел из нее уходить. Потом Богдан Тамирович вышел. Обнял меня. Что-то сказал, кажется. Что-то вроде: «Шагай, мальчик. У тебя все получится!» Ха! Мальчик А про «все получится» я, наверное, вообще придумал. Ну не мог Богдан Тамирович такого сказать. Он же врач, а не какой-то там врун законченный.
Я его, кстати, тоже обнял. Это точно! У него еще халат так странно пах. Чем-то горьким. Или колючим? Я даже закрыл глаза, чтобы ничего не слышать. И не видеть! Потом открыл, а мы, оказывается, уже в самолете. Сбоку от меняблизнецы, и мамина голова впереди, через ряд. С шеей, натянутой, как у куклы. Как будто ее за какие-то невидимые лески к потолку подцепили.
То есть получается, ни сборов, ни поездки в аэропорт я вроде и не помнил. Что-то такое мелькало просто, как картинки, перед глазами. Дорога и то, как мы с Оксаной прощались. По-моему, она еще сказала:
Ну, будь здоров, Ренатик. Помогай там маме!
Вот же мымра!
Но это не точно, потому что, даже поднапрягшись, я не мог вспомнитьчто и как было в действительности. Вот я и полез к маме за подробностями.
Так прямо перегнулся через какого-то дядьку и позвал:
Мам!
Дядька, само собой, обернулся. Но и маматоже. И так испуганно мне:
Ренат, что? Ты чего кричишь?
И дядька этот своей газетойшур-шурхявно недовольно.
А я еще больше привстал и локтями в его подголовник уперся. И задышал такчуть ли не в лысину. Я же знаю таких вот, которые газетами шуршат, это обычно страшно нервирует.
Я как-то иначе хотел обо всём спросить. Аккуратно. Но этот дядька меня просто взбесил. Помешали ему, видите ли. А я же не специально! Просто мне так вес держать удобнее.
В общем, я тут же забыл, как именно планировал спросить, и спросил как получилось. Довольно-таки весело:
Мама? А мы папу где похороним?
Она сразу белой стала. Как мел! Я за ней уже не первый раз замечаю. Что ни скажи такогосразу вот, реакция. Как будто в ней какой-то кран открывается, из которого всю кровь одним махом спускают.
А мужик этот свою газету чуть ли не зажевалтак сильно в нее уткнулся. У него даже лысина вспотелавот как.
А мне уже было неинтересно, что там мама ответит, потому что я услышал, как она виновато шепнула мужику:
Извините.
Нормально, да? За что? А потом еще лучшепослала мне испепеляющий взгляд и отвернулась.
Нет, а что я такого спросил? В конце концов, это же мой родной человек. Я должен знать, что и как с ним теперь будет.
Тем более я знаю папу! Он такого вообще не признавал. Ну, всяких там слез. Вот, помню, когда тетя Ядя (наша соседка по этажу) умерла, мама сильно плакала, потому что она невозможно жалостливая женщина, а папа ей сказал, мол, нечего слезы лить. И что, наоборот, надо радоваться! Дескать, человек такую долгую жизнь прожил, а теперь ему сам бог велел отдохнуть.