Фон-Книппен опять звякает шпорами.
Успокойтесь! Если вас лечили не палкою, то выздоровление не полное.
Дельно отмочено! гудит Долбня.
Рогнеда строго взглядывает на Алексея, он ежится и замолкает.
Прошу, господа! зовет Пелагея Евтихиевна к столу.
4
За чаем разговор возобновляется.
Вообще, мне кажется, что личность и мысль слабо связаны между собою. Разве вам никогда не приходилось бежать, закрывать лицо ладонями, скрываться от собственной мысли? Или тихо-тихо подкрадываться к ней, как к таинственной Жар-Птице, чтобы схватить ее за хвост и похитить хоть одно лучезарное перо?
Ковалев сидит против Рогнеды и обращается, главным образом, к ней; его лучистые глаза сияют кротко и радостно, и ей за него обидно зачем, зачем он говорит все это при фон-Книппене, Долбне и Тихом Ужасе, когда они выйдут от него, они будут над ним же смеятьсяобдекадентился тю-тю!
Вы мне покажете потом, Георгий Глебович, ваши новые этюды?
Ковалев тускнеет, в углах рта образуются складки.
Хорошо, с удовольствием Тольковсе дрянь, все дрянь.
Ваза с вишневым вареньем быстро опустошается, ломоть за ломтем съедается и сладкий каравай, у Долбни неукротимый аппетит. Фон-Книппен выпивает только один стакан и затем откидывается на спинку стула, незаметно для других строя глазки Рогнеде. Она сдерживает свой гнев: глупо вступать с этим хлыщом в объяснения!
Розовая Серафима тщетно пытается завязать с кем-нибудь разговор. На нее все давно привыкли смотреть, как на хорошенького болванчика, милого, доброго, но всегда одинаково мотающего головой. Один Долбня считает своим долгом отпустить ей несколько изысканных комплиментов:
Ваше варенье, что картечь, пробивает броню моей алчбы.
А не пересахарено?
Нет, а буде и так, то только к лучшему.
Пелагея Евтихиевна, сидя за самоваром, расспрашивает Тихий Ужас о родах дочери податного инспектора. Какой скандал: благовоспитанная девица и этакий срам
Тихий Ужас подробно описывает, как и что было. Родыиз трудных, одно время больная совсем была при смерти. Кстати Тихий Ужас вспоминает удивительную операцию, произведенную за границей в ее присутствии одним знаменитым профессором. Потом она рассказывает о другой удивительной операции и о другом знаменитом профессоре, и наконец, о Женевском озере и Невшательских часовщиках.
А ведь ребеночек-то от фон-Книппена, шепчет ей на ухо Пелагея Евтихиевна.
Да ну! настораживается Тихий Ужас. Вот подлец!
После чая все переходят в кабинет Ковалева. Комната просторная, со стен свешиваются полки с книгами и этюды. Письменный стол в страшном беспорядке, чего-чего тут только нет: рукописи, открытые книги, старые газеты, увядшие цветы в фарфоровых кувшинах, старое проржавевшее ядро вместо пресс-папье, пепельницы, кошельки, ящики с красками, грязные манжеты, разрозненные запонки, гипсовая копия Роденовского Пастера и на ней желтые лайковые перчатки. Около стола старинное резное кресло, крытое тисненным сафьяном, с высокою прямою спинкой. В одном углу стоит пустой мольберт. Мебели немногодиван и низенькие кресла, обитые малиновым бархатом.
Ковалев показывает свои этюды. На Рогнеду смотрят с холста и с бумаги бледные, бескровные лица, немощные предметы. «Господи, как все это бездарно!»думает она, но вслух хвалит:
Я люблю ваши работы, Георгий Глебович.
И она не лжет: конечно, все это бездарная мазня, но что из тогокаким радостным светом загораются глаза Ковалева, когда он говорит о живописи, об искусстве, как он светел и прекрасен тогда.
Да, я люблю ваши работы, Георгий Глебович.
Он торжествует, он не замечает ни насмешливой улыбки фон-Книппена, ни презрительно сжатых губ Тихого Ужаса, ни зевка Долбни. Но Алексей разбивает его очарование.
Очень скверно, Жорж, я думаю, у тебя абсолютно нет дарования. Брось, поступи на службу, все равно, где гнитьза мольбертом или за канцелярщиной. Все одного черта стоит. Ты прости, что я груб, но только тебе надо бросить, ты не художник. Я тебе это давно хочу сказать.
Нет, почему же? усмехается фон-Книппен.
Свеча в руке Ковалева колеблется, стеарин капает на пол.
Ты думаешь?
Он гасит свечу и ставит ее на стол.
Может быть, может быть
Ходит по комнате.
Может быть
Останавливается перед Рогнедой:
А вам нравится?
Да.
Трудно на каждый вкус угодить! насмешливо утешает его фон-Книппен, крутя усы.
На стене вырисовывается силуэт Ковалевагромадная голова, черное расплывшееся туловище. Гигантская голова колеблется, меняет свои очертания, то с длинным уродливым носом, то с какими-то рогами, то одно круглое, мучительнооднообразное пятно.
Георгий Глебович! вскрикивает Рогнеда. Смотрите, какой вы на стене страшный
Ковалев повертывается, тень изменяет свои очертания.
* * *
Когда горланят первые петухи, гости расходятся.
Приходите ко мне завтра! тихо говорит Рогнеда Ковалеву. Поговорим.
Хорошо. Спасибо.
Он крепко пожимает ей руку.
А меня не зовете? усмехается Алексей.
А меня? спрашивает фон-Книппен.
А меня? гудит Долбня. Чем я хуже других? Тихий Ужас молчит.
Все! Все! смеется Рогнеда.
Выходят на улицу.
Ночь темна беспросветно. Фон-Книппен шагает впереди, освещая дорогу электрическим фонарем.
А варенье у них хорошее! задумчиво говорит Долбня. Вообще, Пелагея Евтихиевнаженщина полезная для человечества.
Рогнеда идет под руку с Алексеем.
Алексей!
Ну?
Вы сейчас домой?
Да.
Спать?
Алексей медлит с ответом.
Не знаю.
Алексей, вы не мрачнейте, голубчик Не стоит.
Алексей молчит.
Осенняя ночь подобна доброй касторке, угрюмо философствует Долбня, она отвращает от хороших мыслей.
Да перестаньте же, черт вас дери, огрызается Алексей. Надоели хуже горькой редьки.
Надо-ел?.. Гм, ну, тогда я, пожалуй, не буду, мне совершенно все равно любить иль ненавидеть, мне все равно.
Рогнеда Владиславовна, шепчет Алексей, не могу я, сил нет, ей-Богу! Как буду жить? Что мне делать?
Я не знаю! вполголоса отвечает она.
Он безнадежно замолкает.
В темноте шаги идущих гремят глухо и тоскливо, шпоры фон-Книппена монотонно позвякивают.
5
Едва Рогнеда приходит домой, как начинается ливень. Тысячи маленьких детских ног суетливо стучат-гремят по железной крыше особняка, а чьи-то скорбные голоса сливаются в один протяжный вопль.
Рогнеда медленно раздевается, зажигает свечи у пианино и садится играть.
Тишина комнаты нарушается тоскливыми мелодиями. Беготня детских ножек на крыше на миг прекращается. Тысячи суетливых детей приостанавливаются, прислушиваются к тому, что делается внизу, в комнате, и вдруг стремительно проносятся от края и до края по грохочущему железу покатой крыши, струящей потоки дождя.
Гипсовый Мефистофель, плохо освещенный огнем двух свечей, кривить рот, безмолвно хохочет и хитро улыбается.
Для тебя, мой лазоревый Тар,
Приняла я людскую красу,
Расточила всесилие чар,
Колдовала в священном лесу
поет она тихо и жалобно. Голос у нее слабый, на иных высоких нотах кажется, что она задыхается от утомления.
Ты отверг меня, лунную дочь,
Золотую богиню серпа,
И напрасно к тебе в эту ночь
Пролегла небесами тропа
И опять в памяти выплывают черные лебеди, и опять далекое детство, как светлый сон, вспоминается с печалью и томлением.
Белые пальцы перебегают от клавишей к клавишам медленнее, слова песни вылетают из груди, чтобы тотчас угаснуть-умереть. И черною птицей бьется душа
Струны немеют. В комнату входит отступившая перед звуками тишина; Рогнеда неподвижно сидит на табурете и прислушивается к беготне детских ножек на крыше, к рокоту стекающей по желобам воды.
Почему вы не уедете отсюда? думает Рогнеда.
Куда же я уеду?
Куда-нибудь.
Рогнеда резко откидывает назад голову. Нет, нет! Нельзя так думать, думать-говорить с собою. Это нечто вроде убегающей мысли Ковалева, это безумие, думать надо иначе:
Почему я не уезжаю отсюда?
Да потому что мне некуда уехать. Куда я уеду?
Куда-нибудь.
Она сильно ударяет пальцем по клавишу, чтобы звуком пересечь состояние оторванности от себя. Но не помогает. Странная девушка сидит у пианино, очень страннаякрасивая, печальная, зовут ее Рогнедой, она сейчас пойдет спать, увидит сны, а может быть, и не увидит; утром будет пить кофе и
Рогнеда опять ударяет пальцем по клавишу. Нельзя, нельзя так думать о себе, нельзя. Рогнеда она, а не посторонний ей человек, нельзя думать о Рогнеде, как о существе чуждом.
И тут ей вспоминаются слова Ковалева:
мне кажется, личность и мысль слабо связаны между собою.
Нет, неправда! Это применимо лишь к нему. Да, к нему, пожалуй, его слова применимыу него высокая мысль, если бы он смог ею овладеть, он бы показал нечто неслыханное; она чувствует, как все кипит и пламенеет внутри его, как совершаются в нем мучительнейшие процессы, но мысль Ковалевагора, на которую он сам никогда не сможет взобраться, он падает, изнемогает, он остается внизу, у подножия.
Рогнеда гасит свечи и уходит в спальню. Там две кровати, ее и матери, и горит тусклый ночник на маленьком круглом столике, стоящем между кроватями.
Старая пани боится тьмы. В темноте она плачет, как ребенок, дрожит от страха, зарывается головою в подушки и слышит, как к ней на циновках подкрадывается мертвец Но при свете розового ночника старая пани спит сладко и видит хорошие сны.
Рогнеда садится на край своей кровати, расшнуровывает башмаки, раздевается и, зевая, до горла скрывается под одеялом. Видно лишь одно усталое, розовое от света ночника лицо, да стройные руки, заложенные под голову.
Рогнеда смотрит на матьлицо, как маска, а дышит она так слабо, что можно подуматьона совсем без дыхания. На стене, в углу, над кроватью пани, висит бронзовое распятие: бронзовый Христос, пригвожденный и страдающий, в предсмертной тоске судорожно напряг все свои мускулы.
Рогнеда закрывает глаза, тихими шагами подкрадывается сон; тысячи детей, бегающих по крыше, на миг останавливаются, прислушиваются к ровному дыханию девушки и опять стремительно пускаются в бег.
Близок рассвет. Петухи поют в третий раз.
6
Утром Рогнеда и старая пани пьют кофе в столовой. Кофейник никелированный, сахарница серебряная, щипчики тоже из серебра, и перед каждою своя особенная чашка.
Чашка Рогнеды из черного фарфора, маленькая, пузатенькая, с крошечною ручкой.
Чашка старой панипестрая, с драконами, выглядывающими из кустов блеклых роз.
Старая пани размешивает сахар обыкновенною серебряною ложечкой.
Ложка Рогнеды позолоченная, с узорами и с тонкою витою ручкой.
Старая пани кушает сухарики, намочив их в кофе.
Рогнеда съедает шведский хлебец, предварительно разрезав его пополам и намазав обе половинки сливочным маслом.
Так каждое утро, и при этом обмениваются тихими словами.
Ты поздно пришла?
Рогнеда отвечает:
Да, мамочка.
Кажется, шел дождь?
Да, я чуть под него не попала.
Старушка осушает чашку и еще наливает в нее из кофейника. Дзик! дзик! гремит ложка, размешивая сахар.
А я видела во сне, что я ослепла.
Рогнеда говорит:
Вам, мамочка, вероятно, было страшно?
Да. Ищу окна, а его нет, потому что я ослепла.
В передней дребезжит звонок, кухарка открывает дверь.
Барышня дома?
Рогнеда выходит из комнаты. В прихожей денщик фон-Книппена, коренастый, краснолицый солдат, с тупыми глазами.
Он отдает ей честь и вытаскивает из-за обшлага рукава конверт.
Его благородие приказывали передать.
Рогнеда разрывает конверт, в нем билет в цирк на первое представление.
Она вкладывает билет обратно в конверт.
Скажи твоему барину, что я в цирк не собираюсь. Можешь идти.
Слушаю-с!
Солдат круто повертывается и уходит.
Рогнеда возвращается к недопитой чашке, хмурая и злая.
Кто там был?
Денщик фон-Книппена с письмом.
Рогнеда, что ты хочешь к обеду?
Ах, мамочка, все равно Ну, перловый суп и котлеты.
Суп перловый был вчера.
Ну, тогда борщ. Все равно. Мерси, мамочка, больше кофею не наливайте мне.
Она идет в гостиную, где вчера положила на пианино перчатки. Опустошенный сад глядит в окно угрюмо, безжизненно. Еще на клумбе возвышается георгин, но тлен смерти коснулся его лепестков, они вянут, превращаясь в противную черную гниль. А маки, гордые, пламенные маки? Теперь они похожи на отвратительные плотоядные растения, их серо-зеленые головки-животы наполнены дозревающими семенами. А эта желтая, оранжевая, багряная, мертвая листва деревьев, смоченная ночным дождем и покорно улыбающаяся в лицо своей гибели Господи, как скучно!
Рогнеда натягивает перчатки, надевает в столовой жакетку, шляпу и говорит матери:
Я, мамочка, сегодня раньше приду, часикам к двум. У моего класса сегодня четыре урока.
Старая пани встает со стула и целует ее на прощание в лоб. Так заведено. Каждое утро ко лбу Рогнеды прикасаются сухие старушечьи губы:
Да будет с тобой Дева Мария!
Рогнеда выходит на улицу. Широкие лужи блестят зловеще, весенние лужи были не таковы, тогда они смеялись всевозможными окрасками: у иных был голубой отлив, словно бы они насыщались лазурью; иные ярко улыбались веселою синью. А теперь они, как черные дыры, залитые черною-черною влагой, и ступать по ним противно.
На углу, где потребительская лавка «Якорь», Рогнеда по привычке озирается по сторонам, не видать ли Алексея, он частенько поджидает ее здесь и встречает, якобы невзначай Его нет, вместо него бредет Долбня, с трубкою во рту, которую он курит только тогда, когда у него скверное настроение, по крайней мере, так он говорит сам.
Рогнеда Владиславовна!
Здороваются.
Вы в гимназию циркулируете?
Да.
А ведь дождище-то вчера здоровенный был, я основательно вымок. Пойдемте я вас провожу, мне по дороге В цирк пойдете?
Нет.
А я пойду. Люблю поглазеть на публичные затрещины, на душе слаще становится, дескать, так его так, да клади же ты его, миленький, на обе лопатки, не зевай, друг, а не то самого уложат. Чужое вывихнутое плечо вплавляет вывихнутые мозги, но про свое плечо отнюдь так рассуждать не следует.
Трубка чадит.
Они идут по мосткам, заменяющим тротуар. Около мостков, в луже, двое оборванных мальчишек пускают смастеренный ими деревянный корабль. Он незамысловат: вырезанная в виде рыбы, положенной на бок, щепка, посреди щепки воткнута мачта, на мачте красный парус и черный флаг.
До свидания! До свидания! кивают мальчишки головами Рогнеде и Долбне. Последний звонок, сейчас отправляемся.
Куда вы? спрашивает их Рогнеда.
В город Крым! Пишите нам.
И вы нам пишите. До свидания!
Рогнеда со смехом кланяется мореплавателям, минуя их грязную лужу.
Черта с два! философствует Долбня. Уехали А не хочешь ли лозиною да по Соединенным Штатам?
Навстречу Рогнеде катит по грязи на своей тележке безногий нищий, быстро отпихиваясь короткими палками. Он всегда пьян и криклив, городовой частенько отвозит его на буксире в участок на высидку, и тогда улица оглашается ревом, бранью и проклятьями бессильной злобы. Он мужчина средних лет, с здоровым туловищем и крепкими огрубелыми руками.
Наше вам-с!
Рогнеда дает ему медную монету.
Благодарю-с! Чувствительно тронут вашей любезностью.
Он отъезжает со своею тележкою к свинье, подрывающей уличный фонарь, чтобы хорошенько огреть ее палкой по спине за подлые действия. Свинья отчаянно визжит и неуклюже убегает от сердитого калеки.
Рогнеда и Долбня выходят на площадь, где по средам и воскресеньям идет торг сеном и лошадьми. Тогда площадь кишит крестьянами, конями, телегами, всюду скачут цыгане-барышники, показывая покупателям скорость и добротность кобыл и меринов, галдят, с размаху ударяют покупателей по ладоням, в знак состоявшейся сделки, и тут же, под открытым небом, пьют магарыч.
Над всею площадью, как гигантская виселица, возвышаются городские весы, на которых весят привозимые возы с сеном. По будням, кроме среды, площадь пустует, и тогда детвора весело качается на весах, гремя железом массивных цепей, поддерживающих окованные железом деревянные платформы.