Мило! пренебрежительно усмехается Ковалев.
Рогнеда возмущена:
Алексей! С каких это пор вы стали клеветничать? Ф-фу, как гадко, вы хоть и пьяны, а все-таки этому нет оправдания.
Алексей вскакивает со стула, точно его выбросила пружина.
Что-о? Я пьян? Я пьян?.. А вот и не пьян, и не пьян, черт возьми!
Стучит кулаком по столу. Рюмка падает на пол и разбивается.
А и пьян! Ладно! И пьян А вот вы, Рогнеда Владиславовна
Он на миг останавливается, ищет слов. Лицо его покрывается ярким румянцем, а мутные глаза загораются.
а вы Я вас насквозь теперь вижу!.. Ловко, брат Гешка, обходишь свою супружницу! Скромник! Праведник! Со старыми девками коньяк лакает, тетатетничая Живоглоты чертовы!
Алексей! тихо говорит Рогнеда.
Он замолкает, тяжело дыша.
Она указывает ему на дверь.
Вон!
Ну и уйду. Ладно!
Он пятится к дверям, злобно глядя на Ковалева.
И уйду! И наплевать! И никогда не приду больше!
Долго возится в передней, отыскивая калоши. Потом дверь с громким стуком захлопывается.
Ушел! угрюмо произносит Рогнеда.
Ушел! в тон ей говорит Ковалев.
Рогнеда возвращается на свое место, на диване, против Ковалева.
Молчат.
Она теребит золотой крест и смотрит в сторону, словно ей стыдно взглянуть прямо в глаза Ковалеву.
Он берет ее руку и пожимает.
Рогнеда слабо улыбается.
Он целует эту продолговатую кисть руки теми долгими-долгими поцелуями, когда губы мужчины, словно срастаются с рукою женщины.
Садится рядом с Рогнедой, привлекает ее за талию к себе.
Она закрывает глаза. Его губы как бы вонзаются в ее губы и, вонзившись, теряются в них.
Быть ближе! Быть нераздельнее!
Она обвивает его руками: так ближе! Так нераздельнее!
И она тонет в этой близости: ни мысли, ни памяти, одно опьяненное, сливающееся тело.
Когда дыхание слишком затрудняется, когда легким не хватает воздуха, а сердце начинает смятенно биться в груди губы медленно разъединяются, и тогда он целует ее в глаза, в лоб, в обнаженную шею.
И опять сливаются в жадном поцелуе.
* * *
Уже темно, уже тьма заглядывает в окна.
Нет, милый, нет. Не надо, милый!
Рогнеда вырывается из объятий и, стоя над уткнувшимся лицом в диванную подушку Ковалевым, приводит в порядок свою прическу.
Затем зажигает лампу и за плечи старается приподнять Ковалева.
Милый!
Он поднимается, раздраженно взглядывая на нее.
10
Ковалев дома.
Пишет у себя в кабинете письмо.
Милая Серафима!
Задумывается, глядя на заржавевшее ядро. Да, кажется, написать надо Обнимал другую женщину. Человек предыдущего поколения сказал бы: крал от жены любовь. Однако, какие чудаки были эти старые идеалисты.
Конечно, он не будет писать покаянной слезницы, он напишет ровно и спокойно, как знающий себе цену и не раскаивающийся в собственных поступках.
Обмакивает перо в чернила.
Существует ужасно глупое словоизмена; глупое потому, что под изменой подразумевают измену другим, но ведь если и можно изменить, то только себе, я же себе не изменяю, помни это, Серафима!
Опять задумывается, глядя на ядро.
Стоит ли писать? Зачем?
Дом спит. По комнатам ходит тишина, скрипит половицами, поет вместе с маятником часов.
Ковалев настораживается
Вдруг в столовой раздается треск, трещит стол. Он трещит и днем, но тогда этого никто не замечает.
И кажется, что там, в темной безлюдной комнате, кто-то живет незримо и таинственно, иногда подавая знать о себе неосторожным шумом. Кто-то завтракает в полуночи, в ночи обедает, а под утро уходит в свой угрюмый уголок, чтобы заснуть на целый день и во сне услышать далекие отзвуки дня.
Ковалев зажигает свечу и осторожно заглядывает в столовую: ну, конечно, там никого, трещал стол, как он трещал десятки раз.
Он берется за перо, продолжает письмо.
Так вот, ты меня, надеюсь, понимаешь? Я счел своим «долгом» заявить тебе, что, кроме тебя, я люблю еще одну женщину. Если ты не в силах делиться мною, если так властен в тебе голос собственницы
Треск в столовой повторяется Ковалев вздрагивает и бросает перо на стол. Несносно! По всему телу расползается страх и обхватывает насторожившееся сердце холодными клещами. И тут Ковалев слышит, как за окном, в ночи, кто-то воет, плачет и скребется; как ветер пронзительно кричит голосом обиженного человека.
Вся комната наполняется невидимыми, тайно-пребывающими существами. В каждом предмете, находящемся в этой комнате, пробуждается иная, враждебная ему, Ковалеву, жизнь.
Ядро словно думает мучительную заржавевшую думу. Сейчас оно покатится, ударится в его грудь и с гулом упадет на половицы пола.
Чернильницы протянули свои черные жерла, как черные глотки, смоченные черною неподвижною кровью.
Деревянные ручки с перьями стали похожи на злые острые копья, готовые ослепить зрячие глаза.
Даже безобидная резинка, умеющая только стирать штрихи карандаша, даже она готова долго-долго стирать какие-то слова, какие-то неведомые мысли, стирать их с болью, с гневом, с упорством воскресшего на миг предмета.
Ковалев вскакивает с кресла и, высоко поднимая над головою яркую лампу, поспешно уходит в спальню к Серафиме, смежную с его кабинетом. Нет, он не хочет здесь оставаться Ему постлано на диване, но все равно он не хочет здесь спать. Не то, чтобы испугался ночного одиночества, а так неприятно Скучные осенние ночи! В осенние ночи, когда бушует на улице ветер, в душе восстают седые предания, нелепые, древние, рождающие панический страх. Он в этом не виноват: страх входит помимо его воли.
Ты спишь, Серафима?
Серафима открывает заспанные глаза, жмурится и потягивается. Тело у нее белое, упругое, плечи овальные, а шея слегка припухлая, с заманчивыми складочками.
Он зажигает висячий розовый фонарь, гасит принесенную из кабинета лампу и раздевается.
А я читал, Серафима. Ты давно заснула?
Нет, недавно.
Подвинься немножечко к стене.
Серафима, блаженно улыбаясь, подвигается.
Ковалев целует ее и в плечи, и в припухлую шею, и в привычные губы
После поцелуев разговор:
Кончила с капустой?
Да, Геша, я нынче закупила две сотни кочанов; капуста хорошая, белая.
Так. Ну, давай спать. Спи, милочка. Я уж останусь у тебя, а в кабинет не пойду.
Воцаряется тишина, только на улице бушует осенний ветер, как старый бесхвостый черт, злобно пытающийся сдуть в одну темную кучу все дома. Не удается старому ночному черту, сильнее злится он, дует яростнее и в бессильной злобе дико воет по-волчьему.
Спит и Рогнеда в своей спальне со старою пани и видит сон, будто она стоит в костеле, украшенном золотом. В черном платье она и в черном вуале, и с головы ее траурный креп ниспадает на старинную мозаику пола. Певуче рыдает орган, но кто играет, не видит она, погруженная в молитву, в сладостное оцепенение. Только знает, что косыми лучами входит солнце через стрельчатые переплеты готических окон; только слышит она, как юноша-ксендз говорит нараспев торжественные слова латинских гимнов. И она опускается на колени и предается страстной молитве. И уже звенят, как медь римских щитов, победные звуки гимнов, а певучий ропот органа растет, ширится, крепнет.
Рогнеда, вставай!
Со страшным грохотом рушатся золотые, убегающие ввысь колонны.
А?.. Что? в диком страхе поднимает Рогнеда голову с подушки. Вам чего?
Старая пани будит ее:
Не опоздай, Рогнеда, на урок, пора вставать.
Сейчас, мамочка.
Она опускается обратно на подушку. Сердце испуганно трепещет в груди, а из черных глаз еще не иссяк недавний ужас.
В окно спальни заглядывает серый, холодный день. Пора на работу.
11
Каждым вечером они видятся друг с другом. Чаще приходит Ковалев к Рогнеде. Он засиживается у нее до глухой полночи. Они вместе читают или она ему играет на пианино его любимые пьесы, и ей нравится, что полонез Шопена, пламенный и полный черной скорби, он любит так же, как и она.
Играй же, Рогнеда, играй! Когда из-под твоих пальцев вылетают эти бурные звуки, ты точно преображаешься вся, я слышу, как рыдает прекрасная женщина, нация, истерзанная в беспрерывных кровопролитиях. И тогда ты
Ковалев целует Рогнеду в лоб:
Играй же, Рогнеда, я так люблю тебя слушать.
И она идет. Она садится за пианино, быстрые пальцы стремительно пробегают по клавишам.
С лязгом сверкающих сабель, с надменными возгласами входят беспечные ляхи. Открывается шумный пир. Слышен звон заздравных кубков. А потомвсе смешалось: ржут кони, пляшет огненный вихрь и льется кровь на землю, на безумные лица, в ревущее пламя Хрипло стонет посаженный на кол юноша-рыцарь, размахивая обрубленными по локоть руками. И вотуже тихо, по тихому полю скачут окровавленные всадники, изредка перекидываясь спокойными словами
Струны замолкают.
Как я тебя люблю, Рогнеда. Удивительно нищенски жалок наш язык: ну как мне рассказать тебе все, что я чувствую, чем живу. Словаэто железные прутья темницы, напрасны усилия: решетка крепка, темница глуха Запри дверь, Рогнеда.
Зачем?
Так Я хочу. Неприятно, что твоя мать или Профессор каждую минуту могут войти.
Да они давным-давно спят.
Ну все-таки
Ковалев встает с дивана и сам дважды повертывает в двери ключ. Обнимает Рогнеду, подводит ее к дивану, она садится к нему на колени и нежно обвивает его шею руками.
А я, Георгий, иногда боюсь-боюсь моей любви. Мне очень страшно. Ты такой глубокий, сильный духом человек, а я что?
Ты моя милая, любимая Рогнеда!
От близости ее девственного тела, он пьянеет, его губы жадно ищут ее губ и сливаются с ними.
Он грубо схватывает ее и роняет на диван. Глаза разгораются, а бледные щеки наливаются румянцем.
Отдайся! Отдайся мне, слышишь?
Он это произносит кричащим шепотом, кричит сдавленным до боли криком. Лампа на столе светит тускло. Обнаженная шея Рогнеды зовет к знойной телесной радости.
Нет, милый, нет, не надо!
Ты боишься, да? Чего ты боишься? А-а, ты боишься!
Нет, нет
Она борется с ним, но он ее не выпускает из своих настойчивых объятий, ее упорство его только раздражает.
Рогнеда, это недостойно тебя, недостойно Слышишь?
Она молчит и борется с ним в молчаливом упорстве.
Он наклоняет свое раскрасневшееся лицо к ее лицу, осыпает ее злыми поцелуями и шепчет, как в бреду:
Да! да! да!.. Недостойно Да! да! да!.. Слышишь? Боишься, боишься Девический стыд. Нехорошо!
Но ей, как ловкой змее, удается выскользнуть от него. Он яростно сжимает зубы, слышно, как они скрипнули и раз и два. Смотрит на нее зло и тупо.
Ты меня мучаешь Это не хорошо, Рогнеда. Разве мужчина не создан для женщины? Или ты думаешь, что следует пренебрегать своим телом? Тыпротив радости плоти? Нет, Рогнеда, это не верно: надо быть гармоничными. Я люблю и тебя, и твое милое тело, я хочу тебя всю, всю Впрочем, ха, ха! ты, вероятно, боишься ребенка?
Рогнеда еле слышно отвечает ему:
Да.
Ну, так
Им овладевает бешенство. Он сжимает кулаки, словно собираясь броситься на нее, ударить, растоптать.
А а Ты лжешь, ты не любишь меня, я знаю. Если бы любила, ты бы не боялась.
Рогнеда думает:
Если бы любила, ты бы не боялась!
И ты бы хотела иметь от меня ребенка.
Рогнеда думает:
И ты бы хотела иметь от меня ребенка.
Ты пойми: к чему себя обманыватья бездарен, мне никогда ни в звуках, ни в красках не изобразить тех звуков, тех красок, что живут в моей душе. Да, я бездарен, но я хочу творчества. Как мне показать мысли, что обуревают меня, те настроения, какие испытываю я порою? Я хочу творчества, милая Рогнеда, и ты не должна бояться нашего ребенка, быть может, в нем мой выход, он скажет то, чего я не могу сказать. От Серафимы я не имею детей, да и не хочу иметь, она слишком глупая самка, она гусыня, с которою не должно сходиться творческой личности, и яКовалев колеблется, я не живу с ней супружескою жизнью с тех пор, как полюбил тебя.
Рогнеда смотрит на него нежно и жалобно, ей хочется что-то ему сказать, что-то такое нежное, такое переполненное тепла, в чем он, как в лучах солнца, согреется, но слов нетвластвует молчание.
Георгий! Ты жесток ко мне, мне это больно. Ты несправедлив.
Нашего ребенка! изумленно думает она, и весь Ковалев как-то вырастает, преображается в ее глазах. Славное, родное лицо! Глубокие, умные глаза! Изящный, благородный!..
Ковалев видит, как губы Рогнеды складываются в мягкую улыбку, как длинные ресницы опускаются почти до половины затуманенных глаз, как она мило и безвольно горбится, точно все ее мускулы вдруг утратили свою силу, и он подходит к ней, берет за обе руки, целует их, целует ее колени, смутно ощутимые сквозь шелк платья, и настойчиво увлекает к широкому дивану, она ему без слов подчиняется: нет воли, нет силы и даже нет ее, Рогнеды, одни огромные, пылающие губы, прильнувшие к другим пылающим губам; а еще осталось что-то усталое, распростертое, в глубине которого победно умещаются и радость и страх.
Лампа тускла. Гипсовый Мефистофель улыбается.
Над спящим городом, над городом, погруженным в холодную ночь, проносится первая вьюга: с высокой тьмы спадают пушистые снега, летят, вьются, крутятся, устилают тающими тельцами мостовые, крыши домов, пожарные каланчи, брезенты уезжающего завтра цирка, городские весы, похожие на гигантскую виселицу, и мертвые, опустошенные сады.
Ковалев уходит от Рогнеды позднею ночью.
Рогнедас распущенными волосами и в расстегнутой кофточкепровожает его до двери.
Прощай, милый!
Обнимает его крепко-крепко.
Мне без тебя будет скучно, я буду плакать. Ну вот значит ты уходишь Подожди еще немного.
Ковалев осторожно высвобождается из ее объятий.
Нельзя, Рогнедочка; уж очень поздно, четвертый час.
Ему смертельно хочется спать, но он глотает зевки, чтобы Рогнеда их не заметила.
Ну, тогда иди.
Он выходит в темные и холодные сени, Рогнеда сперва остается у двери в квартире, но потом тоже выскальзывает в сени, обхватывает его впотьмах, властно целует и шепчет диким прерывающимся шепотом:
Ведь я теперь твоя жена? Я тебя не стыжусь больше. Ты мой, а я твоя. Да? Да! Да! Я твоя жена. Милый мой, милый!.. Ты не будь суров с Серафимой, мне ее очень, очень жалко. Ты думаешь, я ревную тебя к ней? Нет, я не ревную, ты мой!
Рогнеда выходит вместе с Ковалевым в холодную ночь.
Не простудись, смотри! устало говорит ей Ковалев. Видишь, снег идет, а у тебя грудь ничем не прикрыта. Прощай!
Исчезает в крутящейся вьюге.
12
Спорхнули холодные лепестки сказочных цветов, цветов еще не виданных никем: под белыми снежинками исчезли черные дыры, заполненные черною водой, под белыми снегами, как под прекрасным саваном, сшитым любящими руками, скрылась и оранжевая листва садов.
Рогнеда идет в гимназию, ступая по белому ковру, раскинутому по улицам, и ей радостно: вот и зима! Здравствуй, здравствуй, старушка!..
Внезапно все стало светлым и сурово-обновленным, нет темных мостовых, обезображенных колдобинами, даже на сенной площадиконский помет, грязь и мусор прикрыты от людского взора диковинным ковром.
Белое поле!
Фигуры бородатых мужиков и смуглых цыган выделяются на нем, как на белой стене китайские тени.
Рогнеда одета по-зимнему: белая шапочка, белый воротник, белая муфта, лишь брови по-прежнему черны и надменно изогнуты, лишь в черных глазах все тот же нестихающий свет.
Подайте копеечку! назойливо клянчит калека, весело подталкивая свою тележку по настланному ковру.
Рогнеда дает ему серебряную монету и улыбается: что за чудак! Без ног, ободран и неотвязчив. Пусть себе выпьет на гривенник.
Сегодняшний Голос! Голос сегодняшний! звонко выкрикивает газетчик. Рогнеда и ему улыбается: какой у него смешной нос, не нос, а вареная брюква, настоящий российский многострадальный нос, пропитый, посиневший и все-таки ухитрившийся расползтись до чудовищных размеров.
Что-то теперь делает Георгий?
Пьет какао. Он по утрам пьет какао. Впрочем, вероятно, он еще не встал.
Она весело и дерзко взглядывает в глаза прохожим.
Старичок с крючковатою палкой, палка похожа на старичка, старичок на палкусогнутый, туполицый, ворчун и придира. Идет, конечно, из богадельни.
Вы, барышня, не толкайтесь в-в-ва! в-в-ва! в-в-ва!.. Не хорошо-с! Через это мыслимо поскользнуться-с!.. В-в-ва! в-в-ва! в-в-ва!