Отличнейшие башмаки! Отродясь такой тонкой работы не видывал. Ей-Богу!
Ага! прищелкивает языком Алая ленточка. Я говорила, говорила!
Кузьма напяливает на ноги калоши и уже берется за дверную ручку, но останавливается:
А башмаки-то отличные, из хрома Берегите же их, не занашивайте.
И выходит, посвистывая.
На улице грязно и темно, но, неизвестно отчего, он спешит, словно на какой-то чудный праздник.
Калоши скользят, Кузьма чуть не обрушивается в слякоть; падая, он ругается:
У-y! Черти, дьяволы!
Потом снова шагает, свистя и весело думая:
«Жить хорошо, люди столкуются»
Подслеповатые фонари ему подмигивают.
1909 г.
В школе
1
Актовое зало светло и просторно. Паркетный пол блестит под лучами осеннего солнца; сияют золочения рамы с портретами царственных особ и бронзовые люстры.
Девять часов утра. Серая толпа гимназистов заняла ползала и гудит, как рой проснувшихся пчел, вылетевших на поиски пахучего меда, но классные надзиратели, величественно стоящие у широких дверей, с суровым видом записывают в памятные книжки фамилии не в меру разжужжавшихся, чтобы потом сделать выговор или пожаловаться.
Входит священник, в синем подряснике, с серебряным крестом на груди. Он еще молод, и лицо его почти прекрасно. Львиной гривой ниспадают на плечи каштановые кудри, поступь пряма и непреклонна, брови густые, а курчавая борода словно у апостола. Да и матово-белое лицо, с нежным румянцем на щеках и с прямым носом, тоже как у апостола.
Рой жужжащих пчел замолкает.
Читайте молитву! приказывает отец Иоанн.
Из толпы гимназистов выходит Виктор Барский, остриженный наголо, как маленький каторжник; на колене заплата, голубые глаза растерянно смотрят на висящую под хорами иконку.
Притихшая толпа ждет первого слова, чтобы перекрестить лбы.
«Преблагий Господи, ниспошли нам благодать Духа Твоего святаго, дарствующаго и укрепляющаго душевныя наши силы, дабы, внимая преподаваемому нам учению, возросли мы Тебе, нашему Создателю, во славу, родителям же нашим на утешение, церкви и отечеству на пользу».
Отец Иоанн низко кланяется иконке и, круто повернувшись на каблуках, направляется к двери. Гимназисты расходятся по классам.
Актовое зало пустеет, лишь портреты царственных особ зорко переглядываются друг с другом и словно жмурятся под ласкающими лучами умирающего солнца.
В классе Виктор садится на свою парту, раскрывает книгу и спешно проглядывает урок. Сейчас греческий языкперевод отрывка из Анабазиса Ксенофонта Ой-ой, если грек спроситкапут, в журнале будет жирная двойка.
Все в тревожном волнении, шелестят листками книг и тетрадей, у некоторых лица бледны, а глаза печальны, как перед тяжким испытанием.
На кафедре, у стола, стоит Аарон Готлиб, смуглый, длинноносый, с черными волосами. Он строит дурацкие рожи Виктору, шевелит губами, подражая зубренью, мотает головой, желая показать, чтонет, не выучено, и поднимает кверху два пальца, в знак предстоящей участи. Аарон Готлибсосед Виктора по парте и его большой друг.
Но Виктору не до смеха. Он зубрит, заткнув пальцами уши.
Вдруг, точно по команде, все поднимаются на своих местахявляется «грек». Брюхат, круглолиц и краснонос. По происхождению чех.
Грек притворяет за собой дверь, всходит, не кланяясь, на кафедру, садится, раскрывает журнал и макает перо в чернильницу. Гимназисты опускаются.
Кого нет?
Аарон Готлиб называет фамилии семи отсутствующих и уходит к своему приятелю.
Грек, напялив на нос золотое пенсне, долго просматривает алфавитный список учеников.
Господи! Господи! Сделай так, чтобы меня не спросил! крестит под партою низ своего живота Виктор.
А грек наслаждается томлением ожидающих: то взглянет на задние парты, то опять уткнется носом в журнал.
И мычит:
Э-э-э
Когда его взгляд обращается к Виктору, тот строит тонкую, слегка легкомысленную улыбку, и смело смотрит в глаза мучителю: дескать, вызовите меня, пожалуйста, вызовите, я все отлично выучил. Но грекхитрая бестия! не доверяет. Тогда Виктор, не спуская глаз и улыбаясь еще легкомысленнее, нащупывает мизинцем правой руки сучок на скамейке парты и про себя заклинает: «Сухо-дерево, завтра пятница! Сухо-дерево, завтрапятница!» Иногда это помогает, но не всегда.
Виктор Барский!
Класс облегченно вздыхает.
Виктор берет дрожащею рукою тетрадь с вокабулами и книжку с текстом.
Не трусь! шепчет вдогонку Аарон, подскажут! Но Виктор бредет, опустив голову, к кафедре и не слышит его шепота. Сердце страдальчески сжимается.
Вблизи безобразие грека особенно отчетливо. Рыжая борода почему-то посередине бела, а глаза заплыли жиром, как у свиньи.
Ну-с, раскажытэ нам спервы о походэ дэсяти тысяч и о состава грэческого войска.
И, вот, Виктор рассказывает о десяти тысячах воинов, о том, как они ушли от персов, как была им мила далекая отчизна, как они умирали на знойных песках Малой Азии, и как народы удивлялись их мужеству.
Дэ-с! дэ-с! поддакивает учитель, не смотря на Виктора. Это был вэлыкый народ. А как: «Я воспитываю»?
Пайдеуо.
А как: «Я буду воспитывать»?
Виктор молчаливо теребит никелированную пряжку ремня.
Дверь тихо открывается, входит Костя Долин, сутулый и бледный. За ним Фома Костромской, уже с темным пушком на верхней губе. Фомакрасота и гордость своего класса, Фомасилач, побивший семиклассника, Фомабогач, сын торговца железом, и всем известно, что он пьет пиво, а по воскресеньям ходит на свидания с гимназистками. Ах, этот здоровенный Фома!
Кланяются. У обоих книги не в ранцах, а в ремешках.
Грек молча вычёркивает из журнала «abs» ы, поставленные против фамилий запоздавших, протирает пенсне носовым платком и ехидно говорит:
Тэпэрь учэныкы всэ студэнты. Ходят с опозданиями, кныжкы в рэмэшкэ Да, да, всэ сталы студэнтамы.
И вдруг багровеет от раздражения, заплывшие глаза горят, как у рассерженной мыши:
Ф-Фома Костромской! Чтоб нэ было!.. Д-дубина!.. Остаться после уроков на два часа. Трэтый раз опаздываэшь.
Фома поднимаетсяпарта его в углу, у окнаи спокойно отвечает:
Вы не смеете меня ругать дубиной, я на вас буду жаловаться директору. Опоздал я потому, что из носу пошла кровь. Вота!
Фома вытаскивает из кармана окровавленный носовой платок и трясет им в воздухе.
Класс замирает. Неслыханная дерзость! Только от Фомы и можно ожидать подобного. Некоторые начинают хихикать. Виктор видит, как глаза грека заполняются гневом. Если бы грек мог, он, вероятно, запустил бы чернильницей в голову непокорного Фомы Если бы мог, он растянул бы Фому на полу и собственноручно бы отодрал.
Но Виктор не обнаруживает своего восхищения Фомой. Недаром его прозвали хитроумным Одиссеем: участливо и прискорбно смотрит он в глаза учителю, тот, в пылу гнева, попадает на удочку, ставит ему четыре с минусом и отпускает. Теперь будет расправа с Фомой. Ну-ка, любезный друг, пожалуйте!
Фома Костромской!
Фома поднимается, Фома идет, Фома подает греку тетрадь с вокабулами и ждет начала единоборства.
Я есмь.
Фома спрягает:
Эйми, эй, эйэи, эсмен, эста, эсан.
Я есмь человек.
Хо антропос эйми.
Я есмь дурной человек.
Фома молчит.
Я есмь дурной человек! повелительно повторяет грек.
Фома чуть заметно кивает головой, лица школьников расплываются в сдерживаемые улыбки.
Грек багровеет до последней степени, выводя в журнале толстую единицу.
Н-на-мэсто!
За Фомой к столу плетется угловатый Костя Долин. Грек заставляет его читать Анабазис, чутко прислушиваясь к ударениям. Потом Костя переводит и делает грамматический разбор. Все время он страшно волнуется, на узеньком лбу выступает пот. Костя гладит ладонью коротко-остриженные волосы на голове, потирает переносицу, засовывает руки за пояс и в карманы мешкообразных брюк, переступает с ноги на ногу. Грек спрашивает его долго и подробно, но Костя всегда знает урок, приходится отпустить с миром и поставить тройку.
После этого грек, захлопнув журнал, объясняет особенности следующего отрывка. Говорит он вяло, словно жует недоваренную кашу: наползает нестерпимая скука.
Виктор смотрит на черную доску, где красуются нестертые цифры, начертанные мелом еще вчера; смотрит за широкие окна, где над рядами крыш возвышается пожарная каланча, и шепчет, едва раскрывая губы, чтобы не заметил учитель:
Надул я его, чёрта!
Аарон Готлиб, прикрывая рот ладонью, отвечает:
Молодчина!
В коридоре гремит звонок, грек берет журнал под мышку и уходит.
У-р-р-ра! кричит Аарон, ударяет Виктора книгой по голове и, прыгая с парты на парту, убегает кФоме, закуривающему под партой папироску.
2
Перемена продолжается пять минут.
Виктор сидит и рассеянно наблюдает за схваткой двух братьев-близнецов, по прозванию «Горшки». «Горшки»точная копия один другого: одинакового роста, у обоих голубые глаза, русые волосы, хриповатые голоса, а пальцы вечно запачканы чернилами. Как же различить братьев? да очень просто: старший ленив, младший зол: старший флегматик, младшийнадут; старший хороший товарищ, младший заноза и ябедник. Братья не любят друг друга и часто ссорятся.
Так, так его! волнуются свидетели битвы.
Младший «Горшок», получив затрещину, дико вскрикивает и, изловчившись, ударяет брата кулаком в лоб.
Ого! Ловко дал
Ну-ка, тресни, тресни его по носу.
Старший «Горшок», пыхтя, как паровоз, набрасывается на брата, сбивает с ног, садится на него верхом и колошматит, приговаривая:
Вот тебе! вот тебе! вот тебе! За папу, за маму за весь православный народ Хочешь еще? Вот, тебе, вот тебе, вот тебе, я-те покажу, как чужие тетради рвать.
Костя Долин, стоящий у двери на часах, бежит к драчунам, неуклюже размахивая длинными руками, и встревоженно оповещает:
Вакула идет! Ребята, «Кузнец» идет!
Драчунов растаскивают в разные стороны, а вдоволь накурившийся Фома вылезает из-под парты и пишет мелом на черной доске, стоящей у двери:
«Добродетели украшают нас».
Ты чего же тут доску пачкаешь? спрашивает Фому классный надзиратель Вакула, дюжий, обросший волосами и словно закоптелый у горнила. Брови густые, сизый нос испещрен багровыми жилками. Говорит нижайшим басомрявкает так, что стекла дрожат.
Сколько раз, Фома, сказывал тебе: не пачкай доску попусту. Меловая пыль отравляет легкие. Останься- ка, братец, ты после уроков на час.
Фома сокрушается:
Простите, пожалуйста, я думал, о добродетелях можно.
Фома весело оскаливает зубы.
Дуракигудит Вакула, экой ты, братец, лоботряс Сотри сейчас и не балуй больше.
Вакула с любовной усмешкой оглядывает Фому, тот стирает губкой мудрое изречение.
В конце коридора заливается звонок, перемена окончена. Ученики рассаживаются по своим местам. Но Фома держит ответ перед Вакулой:
Ты этта чего же, братец, охальничаешь? Я тебя спрашиваю, чего же ты, братец, озорничать выдумал. Мало тебе двоек, так еще кола захотел? А-а? Зачем дерзишь греку, а-а?
Неустрашимый Фома опускает голову и мычит:
Да он меня дубиною выругал.
И поделом! гудит Вакула, я ж тебе сколько раз говорил, что дубина ты Дубина и лоботряс. Экой ты, братец, в самом деле.
То в-в-вы! жалобно мычит Фома.
Вакула утешительно похлопывает его ручищею по плечу.
Зловредный ты, братец, тип. Ну, садись. Я уж с ним поговорю, может, кол-то и вычеркнет. А остаться должен тыот него два часа, да от меня час. Три часа. Ну, садись же.
Печальный Фома бредет к своей парте, Вакула же при входе историка покидает класс, его ножищи стучат на всю гимназию, словно по коридору катятся две телеги с кирпичом.
Аарон Готлиб закрывает дверь и докладывает историку, кого нет.
Историк высок, лыс и сухопар. Тощие старческие руки, ввалившиеся щеки, морщинистый лоб, кажущийся благодаря лысине очень высоким, и тонкие, насмешливо сжатые губы.
Зовут его Порфирий Иванович.
А скажите-ка, милостивые государики, на чем, бишь, мы с вами остановились.
Классом сразу же овладевает веселое и благодушное настроение. Все сидят непринужденно, у всех лица оживляются: что-то расскажет, как-то пошутит Порфирий Иванович.
Виктор Барский приподымается со скамьи, чтобы толково доложить:
Вы вчера говорили об упадке римской империи, о распущенности римских нравов, о христианстве, о варварах и о том, что Рим должен был пасть, так как пользовался трудом рабов.
Спасибо вам, Виктор Иванович, садитесь. Теперь я бы хотел провести параллель между религиями древних народов, милостивые государики. Будьте добры, знающие урок и желающие отвечатьпусть подымутся, а прочие хе-хе!.. пусть не беспокоятся.
Класс, как один человек, подымается.
Аарон Иванович! Приятного аппетита-с!
Десятки голов поворачиваются в сторону покрасневшего Готлиба, десятки глаз насмешливо озирают его. Готлиб готов провалиться сквозь землю от стыда: он только что заложил за щеку кусочек булочки, взятой на завтрак из дому.
Ха-ха-ха!
Не подавись, Готлиб!
Историк торжественно указывает пальцем на дверь.
Уйдите, Аарон Иванович, и покушайте на досуге. Здесь люди наукою занимаются, а маменькины-с булочки с историей ничего не имеют общего.
Готлиб краснеет еще более и с дрожью в голосе умоляет:
Порфирий Иванович, честное слово, я не буду больше.
Ну, хорошо-с, а только наказать вас, Аарон Иванович, надобно. Хотел вас вызвать, но вы, как назло, себя скомпрометировали. Теперь не могу-с, никак не могу-с! А вот Александр Иванович Бубликов сообщит нам свои исторические выводы.
Бубликовкоренастый и широкоплечий лодырь, с блаженным лицом, изрытым оспою, идет к столу, весьма довольный оказанною ему честью. Порфирий Иванович не любит затемнять журнал двойками, его урок не опасное ристалище, где можно свернуть себе шею, а приятное развлечение.
Так вот, милостивые государи, был, значит, Египет, страна мертвецов и фараонов, была Персия, край любителей огня, а еще были сладкоречивая Эллада и железный Рим. Вы с этим согласны, Александр Иванович?
Бубликов ухмыляется:
Согласен, Порфирий Иванович.
Вот и чудесно. Ну-с, что вы знаете о египетском культе?
Бубликов нахмуривается, вспоминая:
Там на пирах стояли мумии в углу комнаты, чтобы о смерти не позабывали гости, потом был обычайкогда умирал фараон, его труп выносили на площадь, и жрецы спрашивали: не имеет ли кто чего-нибудь против покойника. Если он кого-нибудь при жизни обидел, так труп сжигали Потом вот пирамиды тоже
Очень хорошо, Александр Иванович. Если сравнить культы древнего Египта и Эллады, то культ Египта нам напомнит роскошно-убранную комнату, всю в золоте, серебре и бесчисленных бриллиантах, но навсегда закрытую железными ставнями. И вот, милостивые государики, поэтому в комнате царит глубокая ночь, сокровища египетской мысли навсегда затемнены призраком Небытия-Смерти. Жалок и несовершенен человек, по мнению мемфисского жреца, немудрено, что изображениям божественных сил придавались формы чудовищных, несуществующих гигантов птиц и зверей, но отнюдь не человеческие формы. Эллин был не таков, милостивые государики. Вы с этим согласны, Александр Иванович?
Бубликов опять ухмыляется:
Согласен, Порфирий Иванович.
Историк стучит пером по столу:
И очень хорошо делаете, что согласны, Александр Иванович. Кстати, милостивые государики, христианская религия в своих взглядах на человека весьма близко подходит к мрачному культу страны пирамид; не таков эллин. Высшее назначение для античного грекажизнь, высшая красотачеловеческое тело. Эллин любил цветы за их нежные краски, любил небо за его бездонность и синеву, любил солнце за то, что оно прекрасно, и любил свою красоту, в образы которой он воплотил божества.
Постепенно, сам того не замечая, Порфирий Иванович увлекается, старческие глаза загораются тихим и радостным светом, исхудалые щеки чуть розовеют, а речь плавным и увлекающим потоком струится из-за тонких насмешливых губ.
Класс цепенеет. Тихо и незримо входят в комнату таинственные тенипахарь благословенных полей, молчаливый египтянин; ловитель звездной мудрости, персидский маг, и смелый кормчий, обожженный солнцем и ветрами финикиец, и юный грек в миртовом венке и с томнопесенной лирой.