Я знал, что это скульптура Геллерта Бано, и не решался даже взглянуть в ее сторону. Она стояла поодаль, в углу, куда ее задвинули грузчики. Они ведь не обязаны быть ценителями. Их дело внести да поставить, и все. Возможно, кому-то из них и запал в душу жест, выражение лица или поза, но все же скульптуры они поставили в ряд вдоль стены, в том порядке, в каком заносили.
Я не смел взглянуть в угол. За моей спиной члены жюри обменивались первыми впечатлениями, но я слышал только обрывки фраз. Голоса проплывали мимо. Я пытался не обращать на них внимания, однако помимо воли прислушивался. Иштван Вижо, вероятно, тоже ее заметил, но молчал. Говорили только Мелцер и Бокрош, да время от времени равнодушно вставлял пустые реплики Ферко Раи.
Начнем, пожалуй, сказал Вижо.
Стало тихо.
Да, согласился я, можно начинать.
Скульптура стояла в углу.
Читала мама в очкахстарых, затертых. Их подарил ей сумасшедший граф.
Примерьте-ка, с ними-то лучше будет, сказал он и, пошарив в кармане, смущенно добавил:Одна дужка, правда, отломалась
Бинокль, да и только, господин граф, радостно отозвалась мама, придерживая очки рукой, чтобы не упали с носа.
Вы к ним ниточку привяжите, или сынишка ваш проволоку вместо дужки приладит. Правда, сынок?
Правда, поспешно пробормотал я, не смея поднять на него глаза.
Сейчас уже сердце мое не сжимается, когда я думаю о сумасшедшем графе. Я понимаю его. Вернее, понял как следует только теперь. Быть может, он вовсе и не был графом, хотя однажды за ним приезжала машина с фамильным гербом. Супруга хотела забрать сумасшедшего графа домой, но он даже не впустил ее к себе. Так, во всяком случае, говорили в деревне. А машину с гербом я и сам видел. Видел, правда, мельком, и женщину на заднем сиденьеее голубое платье и профиль. Я так отчетливо их запомнил, что впоследствии она не раз, словно видение, возникала перед моими глазами. Да и теперь еще я порой останавливаюсь как вкопанный, если мимо проносится такой же загадочный автомобиль. Потому что бывают загадочные автомобили. Я разыскиваю жену сумасшедшего графа, ту женщину в голубом платье и с тонким лицом, которую он не впустил к себе.
А может, он все же был графом.
Только нищим.
Появившись однажды в деревне, он в тот же день купил у Иштвана Сюра ветхий домишко на самой окраине, а назавтра уже побирался.
Подайте сумасшедшему графу, просил он, возникая на пороге в неизменных клетчатых брюках и сконфуженно усмехаясь.
Как-то раз, когда я был еще маленьким, я увидел его на станции.
Смотрите-ка, сумасшедший граф пожаловал, сказал кто-то.
Все засмеялись.
Он прошел к кассе и склонился перед окошком:
Мне бы до Пешта Один билет, если можно
Почему же нельзя, господин граф? Для васвсе что угодно, расплывшись в ехидной ухмылке, ответил розовощекий дежурный по станции и, порывшись в бумагах, сунул ему в руку билет.
Спасибо, пролепетал граф. Большое спасибо
Растроганный, он стоял посреди зала ожиданий.
У вас билет с дыркой, шепнул ему какой-то мальчишка и прыснул со смеху.
Сумасшедший граф посмотрел на билет. Тот действительно оказался дырявым. Он беспомощно огляделся вокруг, но повсюду плясали одни осклабившиеся в злорадных усмешках физиономии.
Далеко ли собрались, господин граф? раздалось из толпы.
И пока сконфуженный обладатель клетчатых брюк неуклюже вертел головой, кто-то, подкравшись сзади, заткнул ему за ленту шляпы цветок.
Прибыл поезд. Люди хлынули на перрон, а граф все стоял, изумленно уставившись на дырявый билет. Цветок с обломившимся стеблем болтался у него над ухом.
В зале остались только мы двое.
Дяденька! сказал я, но он не услышал, и я повторил:Дяденька! У вас цветок на шляпе.
И правда пробормотал он и, медленно подняв руку, сбросил цветок.
Мама в ту ночь разбудила меня:
Что ты вскрикиваешь, сынок? Приснилось что-нибудь страшное?
Да, ответил я и зарыдал.
Смотреть работы мы стали от двери. Первой была «Молодая танцовщица».
Вечная тьма, язвительно скривив губы, заметил Бокрош. Вариация в духе социализма.
Разумеется, раз это Каллои, пренебрежительно вставил Мелцер. Как твое мнение? обратился он ко мне.
Посмотрим, буркнул я.
Статуя была мертва. Но слово, которого от меня ждут, решающее, и это естественно: ведь я председатель жюри.
Раи уже перешел к следующей скульптуре.
Как тебе эта танцовщица? окликнул его Бокрош. Раи обернулся, но посмотрел не на нас, а куда-то мимо.
Однажды я видел танцовщицу, сказал он. Уж не припомню, кто ее вылепил
«Рик Уотерс, подумал я. Это была статуя Рика Уотерса».
Посмотри, сынок, что за девушка! сказала мама, протягивая мне газету. Да посмотри же какая!..
На снимке была скульптура «Молодая танцовщица».
Уже видел, равнодушно ответил я. Фотография какой-то скульптуры.
Прошло несколько минут, прежде чем я заметил, что мама обиделась. Она разбирала постели, и движения ее были неловкими, угловатыми, как всегда, когда она обижалась. Я стал наблюдать за ней, но мама легла спать, так и не взглянув на меня. Газету она бережно положила рядом с кроватью на стул, как бы подчеркивая: «Газетамоя. Тебе все равно не понять эту девушку, как не понять и меня».
Мне давно следовало бы привыкнуть к ее причудам, но она всякий раз удивляла меня. Теперь еще эта девушка! Вечно у моей матушки какая-нибудь навязчивая идея. Ну что там особенного? Обыкновенная статуя полуодетой молодой женщины. Я принужденно ухмыльнулся. Полуодетой? Снимок я видел лишь мельком, когда просматривал газету. Впрочем, я уже не был уверен, что девушка полуодета. Проще всеговстать да посмотреть. Но нет, надо постараться воспроизвести снимок мысленно.
Мне бывает достаточно вскользь посмотреть на предмет, чтобы позднее представить его во всех деталях. Если очень сосредоточиться, могу вспомнить даже самые незначительные подробности.
Эта фотография, однако, начисто вылетела из памяти. Я видел подпись под снимком, видел вокруг него жирную рамку, причем левая сторона ее обрывалась посерединевероятно, типографский брак. Подпись была набрана курсивом. Мало-помалу я мысленно воспроизвел всю страницу газеты, и только на месте клише зияло белое пятно.
Мама уже спала.
Я вглядывался что было сил. Девушка! А ведь все началось с желания выяснить, голая она или нет. И тут я увидел линию. Сейчас уже трудно сказать, узнал ли я ее тогда, впоследствии же помнил отчетливо: то была еще смутная, но гармоничная линия руки и приподнятой ноги. Временами она расплывалась, однако во мне уже поселилась уверенность: эта линия совершенна. Абстракция жеста, которая сразу и меньше и больше, чем сам этот жест. Было в ней некое мимолетное успокоение, схожее с тем, какое испытываешь, решая сложную математическую задачу, когда вдруг вспомнится новая подходящая формула и ты знаешь, что радоваться еще рано, что она означает лишь преддверие еще более трудной работы, а все-таки радуешься. Спокойствие несовершенно, и в этом свое совершенство.
Когда я теперь, долгие годы спустя, вспоминаю об этом, продираясь сквозь словесные дебри, я понимаю, что о многом пишу совсем не так, как оно было на самом деле. Ведь все произошло за какие-то доли секунды.
Я буквально чувствовал эту линию, знал, что она совершенна, и все же не мог воспроизвести ее в памяти. Мне мучительно недоставало ее. Я хотел ее видеть. И в равной степени жаждал того, чтобы сама статуя явилась мне здесь и сейчас же.
Все-таки пришлось встать. К стулу я подобрался на четвереньках, чтобы лучше разглядеть снимок. Он поразил меня. (Девушка, разумеется, была голая; ума не приложу, как я мог представлять ее иначе.) Я почувствовал глубокое и ни с чем не сравнимое облегчение, но уже через мгновение оно сменилось почти паническим беспокойством. Мне снова чего-то недоставало.
Снимок я в тот же вечер вырезал и, обклеив с обеих сторон прозрачной бумагой, спрятал в карман. Он и теперь у меня в бумажнике.
Последний раз я взглянул на него три года назад.
А, малыш Инкеи! одобрительно кивая, сказал Бокрош.
Взгляни-ка. Хуго Мелцер похлопал меня по спине и, показывая на скульптуру Инкеи, с гордостью повторил:Малыш Инкеи!
Все вокруг спорят да спорят о социалистическом реализме, а что тут спорить-то? Вот Инкеион дух времени чувствует!
Бокрош огляделся в ожидании, что мы на это скажем. Раи закашлялся, Вижо сосредоточенно разглядывал скульптуру. В наступившей тишине Бокрош беспомощно уставился на меня.
Да, дух времени с трудом выдавил я.
Малыш Инкеи снова вылепил мартеновцатретьего за последние два года. В 19-м его на три месяца послали за государственный счет в Сталинварошпознакомиться с работой доменщиков и вообще пожить в рабочей среде. Если не ошибаюсь, ему тогда выдали на это двенадцать тысяч форинтов. В Сталинвароше он пробыл недели две.
Скучнейшее местечко, старик, сказал он, вернувшись.
И с тех пор стал лепить мартеновцев. Прочитал даже лекцию в союзе художников о рабочей теме в скульптуре и живописи, где изложил свои взгляды на искусство нового типа. Уже не помню, что именно он говорил, но лекцию организовал я и я же выступил перед началом.
Отказать Инкеи в талантливости было нельзя. В коллегии мы с ним учились в одной группе и жили в одной комнате. С ним и с Геллертом Бано.
Было начало сентября, ласковая пора бабьего лета. Сойдя с электрички в Келенфёльде, я первым делом расстегнул ворот рубашки и не спеша зашагал в гору. Воротничок по дороге озорно съехал набок, отчего на душе у меня стало весело и легко.
Коллегию я отыскал сравнительно быстро.
Собственно говоря, готовили там не художников, а филологов, однако выкроили место и для наспервоначально на один год, впоследствии же оказалось, что на все четыре.
На кровати рядом с окном сидел худенький смуглый юноша и ел хлеб, намазанный жиром. Часто моргая, он недоверчиво уставился на меня.
Здесь комната скульпторов, сказал он.
Знаю, ответил я. Я тоже скульптор.
Тогда здравствуй. Он встал и с улыбкой протянул руку:Золтан Инкеи.
Кишгерёц, улыбнувшись в ответ, представился я.
Чего-чего? переспросил он, наморщив лоб.
Кишгерёц. Андраш Кишгерёц.
Ну и фамилия! засмеялся он.
У нас в деревне это не редкость. А моя улица так и называется: линия Кишгерёц. Там в каждом втором доме Кишгерёцы.
Хочешь хлеба с жиром? Он придвинул ко мне промасленный бумажный сверток.
Спасибо, я в поезде ел, ответил я, но все же взял один кусок.
Кровать я занял по соседству с ним. Мы сидели друг против друга и смеялись.
Геллерт Бано явился только на следующий день. Место ему досталось самое худшеевозле двери, дальше всех от окна и от батареи. На нем были отвратительного вида очки в роговой оправе и стоптанные, бесформенные ботинки. Говорил Геллерт Бано ужасно тихо. Он побросал свои вещи в тумбочку и тотчас ушел.
Ишь какие мы важные! скривив губы, бросил ему вслед Инкеи.
Опять мартеновец, ухмыльнувшись, сказал Раи.
В нем есть порыв, заговорил наконец и Вижо.
Затем все снова умолкли и долго стояли перед скульптурой Инкеи. В сущности, решающее мнение должен был высказать я, хотя, обходя скульптуры по первому кругу, мы лишь составляли о них общее впечатление. Как говорится, смотрели материал. Собственно же работа жюри начиналась потом. И все-таки этот первоначальный осмотр обычно оказывался важнее последующих.
Души у мартеновца не было. Была бронза, и все. А впрочем, Инкеи сработал искусно.
Что это? спросил профессор Бодвари, сонно моргая и вглядываясь в еще только проступавшие формы статуи.
Моя экзаменационная работа, товарищ профессор, ответил я. Мартеновец.
Закусив губу, он не сводил прищуренных глаз со скульптуры.
Что-что?
Мартеновец.
Так ничего больше и не сказав, он прошел дальше.
Ну, ты и кретин! заявил Инкеи, взглянув на скульптуру. Идиот!
Еще задолго до сдачи экзаменов меня предупредили, чтобы я представил другую работу, а эту назвали декадентством и бездарной глупостью. Слово в слово так и выразились. Дескать, анатомический абсурд.
Формы я исказил специально, товарищ профессор.
Идиот, повторил малыш Инкеи, но на этот раз тихо, себе под нос.
Мы сидели на кровати. Малыш Инкеи что-то жевал, Геллерт Бано набрасывал за столом эскизы.
У меня дядя мартеновец, сказал я.
Они промолчали.
Однажды он взял меня с собой на завод
Ты участвуешь в конкурсе? вдруг ни с того ни с сего спросил Инкеи.
В каком? Когда?
Перед учебной частью висит объявление. Какая-то скульптура для сельхозкооператива. Первая премиядвенадцать тысяч.
Не знаю, пробормотал я.
По правде сказать, я не слишком-то его слушал. Мне все еще вспоминались огнедышащие чрева доменных печей, снующие в огромном пролете цеха крохотные человечки, клубы сизого дыма, вырывающийся со свистом пар. «Зачем привели сюда этого сосунка?»закричал кто-то на моего дядю. Его ответа я не расслышал: все звуки потонули в оглушительном клокоте льющегося металла.
А ты, Геллерт?
Я не участвую.
Бодвари разорялся, что ты и к экзаменационной работе еще не притрагивался.
Геллерт Бано лишь улыбнулся.
Сделаю двух медвежат, сказал он. Для детей.
Что это? спросил сумасшедший граф и взял у меня из рук корень. Мне очень хотелось забрать его назад, но я не посмел, а поспешно ответил:
Корень.
Он разглядывал его, держа в вытянутой руке, и улыбался.
Корень я подобрал в лесу на прошлогодней вырубке. Зимой деревья только спилили да вывезли, а пни выкорчевывали уже весной, когда земля ослабела, но грязь еще комьями прилипала к кирке. Повсюду валялись обрубки корней. По ним было видно, какой отсекли с одного удара, а по какому пришлось стукнуть топором дважды. Вырубка вся пропиталась сыростью, и даже в погибших, искромсанных корнях возрождалась жизнь. То один, то другой, глядишьи вцепился в землю, пустил в нее новые тоненькие корешки, а к лету зашелестели и крохотные листочки. Так выживают обычно корни тополя и березы, но их редко встретишь в этих местах. Здесь все больше дубы, а особенно много акаций. У них корни на солнце сохнут и уж не могут пустить в землю новые корешки-паутинки.
Грустное у него лицо, правда? Сумасшедший граф взглянул на меня.
Этот корень лежал под кустом бузины и напоминал человеческую фигурку, только без головы. Руки он распростер, левую ногу вытянул, а правую приподнялв точности как та статуя, фотографию которой я носил в кармане. Линия приподнятой правой ноги и правой руки была совершенно такая же. Та же законченность и та же незавершенность. Я положил корешок на землю перед собой и стал смотреть на него. Долго смотрел, а потом зажмурился. Головы у фигурки, как я сказал, не былоотсекли топором, но выражение лица было. Застывшее движение продолжалось в несуществующем печальном лице.
Грустное у него лицо, правда? повторил сумасшедший граф уже дома.
А мартеновца я все же закончил. Изнуренный и одержимый, с невероятно закрученным торсом и распростертыми руками, замер он в конвульсивной позе как бы между двумя движениями, чуть согнув колени, но все-таки твердо держась на ногах. Одержимыми были и его рукидлинные, узловатые, они жили самостоятельной жизнью. Одержимость, по моему замыслу, воплощала в себе радость победы и возобновления борьбы. Мне трудно на словах как следует сформулировать свою идею, в скульптуре, надеюсь, я выразил ее точно. И хотя одержимость мартеновца мне и самому казалась несколько чрезмернойв чем-то я тут ошибся, не рассчитал, все же работа мне нравилась.
Головы у мартеновца не было.
Туловище венчал обрубок шеи. Быть может, такое решение и являлось своего рода компромиссом, но у меня просто рука не поднялась вылепить голову. Зато с этим обрубком я намучился больше, чем с какой-либо другой частью скульптуры. Сперва я хотел оставить его гладким, потом сделал так, будто статуя случайно упала и голова сама отвалилась. Вышло плохо. Пришлось перепробовать массу вариантов, прежде чем нашлась верная линия излома. Когда все было готово, линия эта воспринималась как несущественная, чему я очень обрадовался. Уж я-то знал, насколько она важна.
Знал это и еще кое-кто.