Экзаменационные работы надо было закончить к четвертому апреля. За несколько дней до этого мы смотрели скульптуры друг друга. Мнений никто особенно не высказывал, даже Бодвари. Только на моего мартеновца он с досадой махнул рукой. Ничего не сказал и малыш Инкеи, он мою скульптуру просто в упор не видел, да мы с ним в тот день почти и не разговаривали. Я не пошел со всеми дальше смотреть другие работы, а остановился и сел напротив своей. Интересно, сказал бы сумасшедший граф об этом мартеновце, что у него есть выражение лица?
Вернулся Геллерт Бано и молча уселся рядом со мной, неуклюже просунув ноги под стул. Я разозлился: что нужно от меня этому увальню?
У него есть выражение лица, правда? сказал Геллерт Бано.
Многие обходят стороной социалистическую тематику. И это тоже отражение определенных взглядов, заявил Бокрош. А таких, кто действительно создает то, что нам нужно, единицы.
С этими словами он подошел к знаменосцу, вернее, к скульптуре Ивана Караса «Знаменосец».
Счастье еще, что не видно, какого знамя цвета, заметил Раи.
Хуго Мелцер схватился за голову, и взгляд его заметался между Раи и мной. Он ждал, что я на это скажу.
«Действительно счастье», подумал я.
А вы сами-то что молчите, Хуго? спросил я, и голос мой дрогнул от внезапно нахлынувшей ярости. «Давай же выкладывай свое мнение, чурбан!»
В скульптурах этот усатый хитрюга не разбирался, как и вообще ни в чем. Когда-то он было занялся живописью, но добрые люди отсоветовали ему брать в руки кисть. После освобождения он почему-то вдруг стал искусствоведом. «Товарищ Мелцер, вы ведь, кажется, занимались изобразительным искусством?»спросили его, и он утвердительно кивнул. Может, и вышел бы из него сносный искусствовед, хотя, как мне думается, у него к этому делу душа не лежит, но допустим, что мог все же выйтиведь возможности человека неограниченны, однако не вышел, потому что вместо произведений искусства он изучал одни лишь брошюрки о них.
Эти двое промямлил он. Инкеи и Карас Всегда эти двое! И послал мне многозначительную полуулыбку, как бы добавляя: «Ах да, еще третийАндраш Кишгерёц».
Да что это вы! вмешался Вижо. Что вы!
Геллерт Бано еще долго сидел со мной рядом. Мы оба молчали. Я не знал, что ответить, да это и не было нужно. «У него есть выражение лица, правда?»вот как сказал Геллерт Бано.
Мне вспомнилась его матьпожилая крестьянка в черном платке; как-то раз она приезжала в коллегию.
Отец благодарит тебя за деньги, сказала она, но мы сейчас не нуждаемся. Она выложила на стол две сотенных. Телку-то продали и неплохо за нее выручили. Так что, сынок, о нас не тревожься.
После обеда Геллерту надо было идти на занятия, и я проводил его мать на Восточный вокзал.
Благодарю вас, барчук, сказала она после того, как я взгромоздил ее вещи на багажную полку.
Твоя матушка обозвала меня барчуком, когда я провожал ее на станцию. Помнишь?
Геллерт покраснел.
Пойдем как-нибудь к Вижо, хорошо? Я ему уже говорил о тебе.
Мартеновец, знамяэто еще не социализм, сказал Вижо. В большинстве случаев это даже вовсе не социализм. А социализмвот он!
Внутри у меня все сжалось. Я уставился в стену, в ее шероховатую белизну, и крупинки извести, казалось, росли у меня на глазах.
Но я все же отчетливо видел, куда указывал пальцем Вижо. Мне очень хотелось, чтобы рука его просто случайно, в запальчивости вытянулась в том направлении, чтобы она задрожала. Но нет, он был решителен и спокоен.
На скульптуру теперь смотрели мы все.
Вижо жил в особняке на Холме Роз. Там же, во флигеле, располагалась и его мастерскаяогромный неотапливаемый сарай, впрочем, вполне симпатичный и светлый, стены сплошь из стекла. Здесь и работал Геллерт Бано.
Он показал мне свои скульптуры, и я поначалу в недоумении разинул рот, озадаченный их экспансивностью, беспорядочной смесью разнообразных стилей. Не верилось, что автор у них один.
Сколько вас здесь работает?
Только я, ответил Геллерт и рассмеялся.
Как думаешь, что бы сказал обо всем этом Инкеи? спросил он немного погодя.
К тому времени мы уже обошли все скульптуры. Оба молчали, разве что Геллерт обронил один раз: «Плохие». Сказал он это всерьез, а не для того, чтобы я возразил. Впрочем, я и не собирался, поскольку действительно не все работы были хороши, а многие даже нельзя было назвать скульптурами, такпопытки, этюды, схваченные движения, линии. Как вкопанный я стоял посреди мастерской. «Видел бы это Инкеи», подумал я про себя и представил, как мелькнула бы злорадная усмешка на его смуглом лице. Тогда и заговорил Геллерт, спросив с оттенком пренебрежения, но еще больше с грустью: «Как думаешь, что бы сказал обо всем этом Инкеи?»
Он бы обрадовался, тотчас ответил я.
Думаешь? Геллерт опять засмеялся, потом добавил:А впрочем, это неважно.
Инкеи я любил. Любил гораздо сильнее, чем Геллерта Бано. Потому что Инкеи был откровеннее, веселее, надежнее и в общении проще. Геллерт же отличался какой-то тюленьей неловкостью, временами становившейся просто невыносимой. Но в этой его неуклюжести таилась энергия, что я понял значительно позже.
Не следовало тебе обижать Инкеи!
Вспомнились подернутые дымкой осенние вечера. Пешт в такую пору превращается в сплошные закоулки. Город тогда еще был другимтемнее, чем нынешний, холоднее и беспощаднее. Я сидел один в комнате. Геллерт, как мне теперь известно, уже тогда пропадал у Вижо. В такие часы он работал или усаживался в оконной нише перед огромным стеклом. Там было его любимое место.
Там я впервые поцеловал Эржи.
Впрочем, Эржи тогда еще не было. Были только туман и копошащийся в нем чужой город. Тепло от батареи приятно обволакивало ноги, хотя со временем и в этом ровном тепле мне стало мерещиться что-то пугающее. Свет я не зажигал, просто глазел в окно. Видел склон горы Геллерт, деревья, кусты, мелькающие тут и там заботливо ухоженные тропинки, вымощенные щебнем. Осенью в эти часы на них редко кто появлялся. Ближе к подножию горы над деревьями мерцали огоньки городской окраины. Бусинки фонарей неестественно мигали на горизонте, будто что-то передавали морзянкой с другого континента.
Именно Инкеи я обязан тем, что поначалу чужой мне Пешт стал другим и что из его серой каменной массы выдвинулись мне навстречу дома, чьи интимные тайны я вскоре узнал. Я узнал, что у одного сбилась набок табличка с номером, в другом между вторым и третьим этажом обломились перила; видел уютный беспорядок и просиженные стулья в квартирах, темные, неприветливые подъезды; и люди, открывая на мой звонок дверь, расплывались в улыбке:
Привет, Кишгерёц!
Туман просачивается сквозь оконное стекло, чуть заметно щекочет глаза, пробирает до самых костей. Грохочут железные засовы одиночества, и гром этот все отдаленнее, тише Туман.
Кроме меня одного, к сумасшедшему графу никто не ходил. Да и я впервые побывал у него, когда он уже долгое время жил в нашей деревне. Было это осенью.
Четвертый день не появляется, сказала мама. Болен, наверное.
Сумасшедший граф сидел у окна. Окна в доме были огромные, их прорубили по его просьбе в первую же неделю.
Туман, сказал граф.
Мама вам супу прислала.
Ты видел автомобиль? спросил он.
Да, видел. Видел и белокурую женщину, чинно сидевшую в нем. Должно быть, она была очень красивая.
Сумасшедший граф, облокотившись на подоконник, вглядывался в туман.
Комнату его заполняли картины. Они стояли рядами, прислоненные к стенам. Тогда, в сумерках, я не понял, что это картины, поскольку не знал еще, что сумасшедший граф рисует. Да и во всей деревне никто об этом не знал.
Такой туман надо бы написать. Понимаешь?
И он стал есть суп.
Остыл уже, сказал я.
Ничего. Зато вкусный, ответил он.
От батареи исходил такой жар, что пришлось отодвинуться. В коридоре послышались шаги.
Чем занимаешься? спросил Инкеи.
Гляжу на туман. Туман ведь
Туман? Чепуха. Смотри, вон фонари видно!
Фонари действительно мерцали вдали.
Не зажигая света, Инкеи опустился на кровать. Я не видел его, поскольку сидел к нему спиной, и весь обратился в слух. Я знал, что он хочет мне что-то сказать. Что-то важное.
И он сказал:
Ты можешь пойти со мной. Не люблю в одиночку шляться.
Это было важно, и очень.
Мы уже ехали с ним в трамвае, а я все еще сомневался. Меня ведь не приглашали, а я вдруг возьму да и заявлюсь!
Временами ты рассуждаешь как идиот, вполголоса заметил Инкеи.
Я готов был расцеловать его.
Табличка с номером дома висела криво. Третий этаж, квартира два. Инкеи до тех пор давил на кнопку звонка, пока нам не открыли.
Золти! Я тебе голову оторву! мучаясь с замком, кричала Магда, но Инкеи перестал звонить, лишь когда она распахнула дверь.
Сперва я увидел ее глаза. Она улыбнулась мне и нисколько не удивилась, что Инкеи пришел не один, а со мной. Движения ее были решительны и уверенны. Не только в тот вечер, но и вообще. Магда никогда и ни в чем не терзалась сомнениями. За все она принималась так, словно успех ей заранее обеспечен. Она знала, как лучше себя держать, как взглянуть, как подать руку. Только во сне она становилась другоймягкой, безвольной. Черты лица расплывались, а в уголках губ появлялись горькие и суровые складки. Но спящей я увидел ее лишь годы спустя.
Вешалки в прихожей прогибались под тяжестью пальто. Непоместившуюся одежду пришлось свалить в кучу прямо на полу. Из комнаты доносилась джазовая мелодия.
Мне ведь не надо всем представляться, а? немного волнуясь, шепнул я Инкеи.
Не надо, ответила вместо него Магда и рассмеялась. Смех у нее был беззвучный, мимический. Ни разу не слышал, чтобы она засмеялась громко.
Кто-то пробежал через прихожую, крикнул Инкеи:
Привет, Золти!
«Золти!..» А меня здесь не знают. За этим приветствием потянулись из памяти залитые солнцем длинные улицы, дома, индейские племена, библиотечные книжки, игры в салки и полные совместных переживаний письменные работы. «Золти!..» Ребята обмениваются остротами, о чем-то секретничают друг с другом и дразнят девчонок. А те презрительно кривят губы или, не удержавшись, показывают им язык.
Меня здесь не знают.
О, новый мальчик! закричала Марго.
В гостиной толпилось человек тридцатьребята и девушки. Одни танцевали, другие, собравшись в углу, рассказывали анекдоты.
Не мешало бы и погромче сделать, сказала Марго, вдруг оказавшаяся прямо передо мной.
Музыка зазвучала сильнее. «Джо, Джо, Джо!..» Голос певца заполнил комнату, и я почувствовал приятное головокружение. Прекрасная песенка. Пластинка была американская, а в те годы их привозили только спортсмены да работники внешней торговли. «Семейка не из бедных», подумал я и улыбнулся. Музыка мне нравилась.
Хороша пластиночка, правда? Старик привез, сказала Марго. Тебя, кстати, как зовут-то?
Я ответил, Марго засмеялась.
Ты деревенский, да?
В тот момент мы с ней уже танцевали, и Марго зашептала мне в ухо:
Да ты не расстраивайся, старик, а главноене говори никому. Я и сама из деревни.
У нее была красивая фигура и обесцвеченные перекисью водорода волосы. Узнав, что я скульптор, она сказала:
Отлично, братишка!
Ко второму часу ночи мы остались втроемИнкеи, Магда и я. Марго полчаса как ушла в сопровождении двух ребят. Она и меня звала, но Инкеи подал знак, чтобы я остался, иначе я с радостью пошел бы. Чертовски забавная все-таки эта Марго.
Прекрасный выбор, смеясь, похвалила Магда.
Почему?
Канителиться с ней долго не надо, отеческим тоном объяснил Инкеи и сообщнически подмигнул.
Я пожал плечами: вот еще!
В другой раз тоже приходите, сказала на прощание Магда. Глаза ее пронизывали меня насквозь. Если захотите, приглашу для вас и Марго, чуть погодя добавила она, и взгляд ее смягчился.
Отец Магды работал в какой-то внешнеторговой организации, говорил на четырех языках. За границей он был не иначе как «мистером» и «мсье». Впрочем, и в Венгрии тоже, только здесь к нему обращались «товарищ Секереш».
Вы избрали хорошее поприще, ребята, однажды сказал он нам. Перспективное!
Туман надо бы написать, пробормотал сумасшедший граф.
Мы с ним стояли среди картин. Он переворачивал их, раскладывал веером на полу. В руке граф сжимал корень, с которым не расставался с тех пор, как забрал его у меня. Некоторое время он любовался им, держа на вытянутой руке, потом принялся расхаживать между картинами.
Все еще куб? спросил я.
Все еще.
Сумасшедший граф учил меня рисовать. Три месяца кряду я делал наброски одного и того же куба, и лишь когда пошел уже четвертый месяц, он наконец удовлетворенно кивнул и сказал:
Можно переходить к цилиндру.
Сам он в моем присутствии никогда не работал, а лишь прохаживался среди картин, сжимая в руке корень. Время от времени он останавливался за моей спиной, смотрел, что у меня получается, иногда отбирал карандаш и что-нибудь исправлял в наброске. Рисовал сумасшедший граф гениально. Тогда я еще не понимал, зачем он малюет какие-то разноцветные пятна причудливых очертаний и невообразимые фигуры. В его картинах было нечто такое, что завораживало, пленяло меня, но что именноя никак не мог понять.
Впрочем, не все его картины были такими. Одна-единственная, висевшая на стене, изображала мальчика. Удивительная картина. О ней можно сказать все то, что я говорил о скульптуре, фотоснимок которой ношу при себе. Только грусть, безысходность на этой картине были сильнее. От нее веяло красотой. Созданной рукой мастера красотой гармонии цвета и формы.
Перед этой картиной сумасшедший граф задерживался дольше, чем перед любой другой. В такие минуты обычная невозмутимость покидала его, и порой он даже начинал говорить сам с собойговорить возбужденно, сбивчиво, так, что ничего невозможно было понять.
Прошло очень и очень много времени, прежде чем он рассказал мне, о чем мечтает. В тот летний вечер мы разговаривали с ним в последний раз.
Во дворе он разжег большой костер.
Кабана собрались колоть, господин граф? крикнул кто-то через забор, но он не ответил. Соседи сообщили в пожарную часть, что сумасшедший граф решил поджечь дом. Ему, однако, подобное и в голову не приходило. К приезду пожарных костер уже потух.
Он сжег свои картины.
В день нашей третьей встречи с Магдой я рисовал ее. Тогда я подумал, что портрет не удался. Мне было стыдно, ведь Инкеи сказал, будто я рисую лучше всех у нас на курсе, с учетом живописцев и графиков. Но на портрете Магда выглядела мягкой и безвольной, черты лица ее расплылись и в уголках губ появились горькие, суровые складки.
Теперь я знаю, что тот портрет получился верным. Я ведь видел Магду и спящей.
Инкеи попрощался:
А вы валяйте рисуйте дальше.
Магда тоже хотела поступить к нам учиться. Я видел ее рисунки, они мне не нравились, хотя и совсем никудышными их нельзя было назвать.
О каком это сумасшедшем графе ты говорил?
Когда? с испугом спросил я.
Мне не хотелось, чтобы Магда знала о нем. О сумасшедшем графе я рассказывал лишь однажды, чуть позже, Эржике.
Вы, правда, были немного навеселе, сударь, засмеялась она.
Не помню я никакого сумасшедшего графа.
Трудно сказать почему, но во взгляде ее постоянно пылала страсть. Весь вечер она не сводила с меня глаз, которые, казалось, прожигали меня насквозь.
А может, я имел в виду себя. Я ведь вел себя как ненормальный.
Почему? Глаза ее сузились.
Потому что не поцеловал тебя.
Я потянулся к ее плечу, но она вдруг взглянула так холодно из-под приспущенных век, что рука моя остановилась на полдороге и бессильно опустилась.
Не так уж и много времени мы с Геллертом Бано провели вместе в мастерской Вижо, а мне теперь кажетсябесконечно много. То были дни кипучей и самозабвенной работы, бредовых фантазий, мучительных заблуждений и счастливых открытий. Нередко мы спорили. Геллерт одно время лепил какие-то замысловатые глыбымощные, экспрессивные, но лишенные человеческой теплоты. Они были бесчувственны, даже лживы. «Здесь главноекомпозиция», говорил о них Геллерт. Нечто в таком же духе пытался делать и я. Нет, я не подражал ему, в своих глыбах я давал выход страстям, переполнявшим меня самого, однако, застывшие в камне и глине, они казались мне чужими. Сердце и разум посылали команды чувствительной коже пальцев, но материал отказывался подчиняться. Найти с материалом общий языкдело не из легких. Отчужденно, а то и враждебно покоится он аморфной, ленивой массой на рабочем столе, храня в своей неподатливой плоти гениальные формы и линии.