Садом чудес была эта мастерская, где все в беспорядке и все на виду, ареной ожесточенных схваток, сражений и примирений.
Окно.
Когда мы совсем выбивались из сил, мы усаживались на каменном выступе в нише окна. Я прислонялся спиной к холодной стене, Геллерт располагался напротив. Там я впервые поцеловал Эржи, и там же Геллерт сказал мне:
Жить стоит лишь ради того, чтобы создать свою главную и единственную скульптуру. Даже если я обломаю себе все ногти, даже если сто раз упаду без сознания от усталости, я все равно ее сделаю. Понимаешь, иначе ничто не имеет смысла. Ведь я не хочу быть ремесленником, а значит, я должен ее сотворить.
Геллерт был влюблен. Однажды он предупредил меня:
Сегодня у нас будет гостья, если не возражаешь. Ее зовут Эржи.
Пришла белокурая девушка, миниатюрная и изящная. Издалека она выглядела невзрачной, слишком уж худенькой и какой-то неуверенной. Но оказалось наоборот: она была сама уверенность. И чистота. Чистота такая, что придавала силы и вселяла страх.
Просто одна моя знакомая, сказал Геллерт, когда девушка ушла.
Я обрадовался этим его словам, знал, что он говорит неправду, и все же обрадовался. Вспомнилось, как взволнованно остановилась она перед одной из работ Геллерта. Скульптура была из камнябелый, легко поддающийся резцу известняк. «Раскаяние», пояснил Геллерт. Она переминалась с ноги на ногу и время от времени проводила рукой по лицу. Геллерт гордился этой скульптурой; он полагал, что нашел новый путь, пластику, близкую к музыке, к непосредственному самовыражению. А Эржи сказала:
Не забывай, что ты работаешь с материаломс камнем ли, с бронзой ли, с глиной Помни об этом, Геллерт!
Сумасшедший граф неестественно прямо стоял у костра, и выражение глаз у него было каким-то нечеловеческим, когда он смотрел на пламя. Я только что прибежал и, еще не успев отдышаться, первым делом почему-то спросил:
И мальчика тоже?
Нет, ответил он, мальчик в доме.
Я успокоился. Мальчик был для меня очень важен.
И тогда сумасшедший граф заговорил:
У меня нет сил начинать все сначала! Когда я написал мальчика, меня самого поразили та красота и та человечность, какие он в себе нес. Я долго смотрел на него. Знаю, картина очень хорошая, даже слишком. Первое время она доставляла мне наслаждение, но лишь позднее, гораздо позднее, с годами, она открылась мне полностью. Эта картина вместила в себя слишком многое. Действительность сразу стала помехой. Меня интересовало теперь лишь то, что я хотел выразить и что выразил сверх того, помимо собственной воли. Мальчик мешал мне, мешали его голова, руки, ноги, стоящие на земле. Его нарисованное тело было тюрьмой, в казематах которой томятся сила и красота. «Я должен освободить их», решил я. Мне хотелось написать красоту непосредственно, саму по себе. Ты все здесь видел, сынок, все мои картины, и, возможно, знаешь теперь столько же, сколько я. Знаешь и то, что постигнуть сущность этого мальчика мне так и не удалось. Порой я тешил себя иллюзиями на этот счет, но нет, всю ту красоту, всю ту силу, то сверхъестественное, что существует в действительности, невозможно выразить, не отразив и саму действительность. И я знаю, есть пути, по которым можно прийти к успеху.
Он взглянул на меня с теплотой, но я понял, что объяснений от него не услышу. Потом он отправился в дом и запер за собой дверь.
Больше сумасшедший граф ни с кем словом не обмолвился. Он лежал на кровати, сжимая в руке тот корень, что я когда-то подобрал в лесу. Так он и умер, не выпуская его. Пока он был еще жив, мы носили ему еду, а на похороны пришла вся деревня. За что они чтили его, я не знаю.
«Не забывай, что ты работаешь с материаломс камнем ли, с бронзой ли, с глиной Помни об этом, Геллерт!»
Офицер полиции с блокнотом в руке сидел за столом, пронизывая нас взглядом. В центре восседал Бодвари, по сторонамсекретарь парторганизации и какой-то незнакомец в штатском. Мне было страшно. Я знал, что ни в чем не виновен, и все-таки трусил.
Геллерт в обычной своей неуклюжей позе стоял чуть позади меня, как бы подчеркивая, что ничего общего у нас больше нет.
В последний раз я там был месяц назад, сказал я, а с тех пор ни разу.
Вижо говорил с вами о своих зарубежных связях?
Нет, поспешно ответил я, не говорил. Я дай бог, чтобы дважды виделся с ним за все это время.
Бодвари перевел взгляд на Геллерта.
Да, со мной говорил, сказал он. Письма тоже показывал. Он переписывался с каким-то французским художником и с приятелем из Америки. Они познакомились, когда были вместе в Париже.
Где теперь эти письма?
Не знаю.
Помните их содержание?
Да. Тех, которые дядя Иштван зачитывал мне, помню.
Стало тихо.
Продолжайте, елейным тоном сказал полицейский, постукивая по блокноту карандашом.
Они писали о выставках, о картинах. О политикеникогда.
Вам, похоже, и этого было достаточно, вставил Бодвари и скорчил такую гримасу, будто вот-вот плюнет. Потом посмотрел на наши скульптуры.
Это ваших рук дело? Штатский, которого я не знал, кивнул в направлении статуй.
Да.
Стало быть, вам известно, что все это мерзость.
Не мерзость, возразил Геллерт. Возможно, мы допускали много ошибок, но
Ошибок!.. Они называют это ошибками, снова вмешался Бодвари.
Да, возможно, мы допускали много ошибок, товарищ профессор, но ведь у человека должно быть право и ошибаться
Молчать! оборвал его штатский. Ваше мнение здесь не спрашивали.
В коридоре нас дожидалась Эржи. Увидев Геллерта, она опустила глаза. Он не глядя коротко кивнул ей и ушел. Шаги его гулко звучали под сводами коридора.
Только когда он свернул и исчез из виду, Эржи взяла меня за руку.
Благодарю вас, барчук, сказала мать Геллерта после того, как я взгромоздил ее чемодан на багажную полку.
Что вы! пробормотал я. Теперь нет ни барчуков, ни всяких прочих господ.
Я стоял, переминаясь с ноги на ногу и думая лишь о том, как бы поскорее с ней распрощаться. Мать у Геллерта была не слишком-то разговорчивая, за всю дорогу до самого Восточного вокзала не проронила ни слова.
Как это нет! Уж вы-то станете господами И Геллерт тоже. Я всегда это знала.
Она достала измятую и пожелтевшую фотокарточку.
Вот он какой был. Не узнать, правда?
Со снимка обиженно смотрел щупленький мальчуган.
Ему здесь пять лет. Однажды он провинился, в чем именно, уж и не помню. Нацепила я ему котомку за плечи да и прогнала прочь. Такой плохой сын, говорю, мне не нужен. Посмотрел он на меняв глазах ну ни капельки страха не было и ни слезинки, повернулся и ушел. Лишь на другой день жандармы нашли его километрах в пятнадцати от деревни. Котомку он бережно нес с собой, а ведь я в нее просто тряпья напихала.
Ну, я пошел Поезд уже вот-вот тронется
Спасибо, сыночек, спасибо Позднее, когда он вырос, я его много раз спрашивала, куда он тогда идти-то хотел. А он улыбался только Ну, прощайте, сынок, господь с вами!
На доске объявлений перед учебной частью разом появилось сразу две «молнии». Первая извещала, что за дисциплинарный проступок мы с Геллертом Бано исключены из Союза трудящейся молодежи, а Геллерт«по подозрению в причастности к антинародной деятельности»еще и из художественного института. На другом листке значилось: «Первая премия завершившегося 4 апреля конкурса на лучшую скульптуру для сельскохозяйственного кооператива присуждена Золтану Инкеи за работу под названием Скотница».
Перед доской мы стояли вдвоем с Инкеи.
Тебе везет, сказал он. Тоже ведь могли выгнать.
Мне было ужасно стыдно.
Ты должен выдержать это, приговаривала она, гладя мне волосы. Все пройдет, вот увидишь, главноепережить. И когда-нибудь ты сам поймешь, что поступил правильно.
Она сидела на траве и говорила. Между кронами деревьев проглядывал кусочек неба. Что-то давило мне в спинудолжно быть, я лег на комок земли. Я все меньше прислушивался к голосу Эржи, тупая боль в спине становилась сильнее, растекалась, охватывая понемногу все тело, мышцы сами собой напряглись, и пришлось встать.
Конкурс опять объявили.
Тебе надо участвовать! сказала Эржи. Закончи свою скульптуру. Они поймут, вот увидишь. Поймут, что сегодня необходимы как раз такие
Я раздраженно дернул плечом:
Что ты, на конкурс нужна другая.
К тому времени я уже целый месяц не занимался этой скульптурой. Идея ее родилась у меня давно, еще в мастерской Вижо. Той же ночью я набросал к ней эскизы и как одержимый работал до самого дня его ареста. Потом я надолго оставил ее и лишь позднее, вернувшись, стал ее понемногу доделывать. Об этой скульптуре я рассказал только Эржи; это было бы мое первое стоящее произведение. За что я ни принимался, скульптура сразу же возникала перед глазами, требуя, чтобы я завершил ее.
Ты должен ее закончить! сказала Эржи.
Замолчи!
Голос грубо ворвался в тишину рощи. Подул свежий ветер, мне стало холодно.
Инкеи посмотрел на рисунок и усмехнулся:
По-моему, ты заблуждаешься.
Магда тоже склонилась над эскизом, некоторое время задумчиво и серьезно разглядывала его, потом встряхнула головой, но так ничего и не сказала.
Формализм, заявил Инкеи. Сам позднее поймешь. Тупик. Можешь начинать все сначала. Ты только не думай, что я не пытался работать в таком же духе. Но, как ты и без меня знаешь, единственно верный путьреализм.
Так ведь это и есть реализм.
Ничего подобного. Это немощь! Болезнь. Поверь, то, что нам говорят в институте, отнюдь не пустые слова. Возможно, они слишком уж разглагольствуют, порой, быть может, насильно впихивают в нас какие-то вещи, или по крайней мере мы это так воспринимаем. Но нельзя забывать, что в деревнях уже электричество, строятся школы, землю отдали крестьянам
Вот именно Как раз поэтому
Да нет же. Ты заблуждаешься! Геллерт Бано требует права делать ошибки. Чушь! Наш путь светел. Мы живем в здоровом, торжествующем мире. И нечего нам ссылаться на Пикассо, пусть он что делает, то и делает. Его творчество надо рассматривать как стихийный протест против мира, который его окружает и из которого он не видит выхода. Только безысходность заставляет художника отворачиваться от действительности. Кубизм, дадаизм, сюрреализм! А нам требуется ясное и здоровое искусство. Для того тебя и одергивают, чтобы не ошибался, чтобы не отставал от других
Все, что говорил Инкеи, было правдой. И все же где-то его аргументы хромали, о чем-то он все же умалчивал и тем самым лгал. Он и сам это чувствовал. Теперь-то я понимаю, что Инкеи уже тогда все в точности знал. Лишь первое время он еще тешил себя иллюзиями, позднее же ясно увидел, что проиграл, и тем отчаяннее цеплялся за старое.
Ты бы лучше принял участие в конкурсе! сказала Магда. А эту скульптуру пока оставь, отложи на несколько лет, потом вернешься и, если еще сохранится желание, закончишь. Но я совершенно уверена: ты тогда сам увидишь, что заблуждался.
Все надолго замолчали. Мы сидели за столом, Магда и Инкеи смотрели на меня дружелюбно и чуть ли не любовались мной, хотя, если вдуматься, никто не обязывал их обо мне так тревожиться. Но взгляды их излучали тепло.
По ком траур, молодые люди?
Ну что ты, папа, какой траур! Просто Андраш задумал очередную глупость.
Секереш взглянул на эскиз:
Ты не лишен таланта, сынок. Только не забывай главное: будь мудр, как змея.
Мы с Инкеи недоуменно уставились на него, и только Магда даже не повернула головы. Она понимала, что он имеет в виду.
Я буду участвовать в конкурсе! сказал я ей, уже стоя в дверях.
Она взяла меня за руку, потом подошла поближе, обняла. Целуя ее, я бросил взгляд на часы. Половина шестого. Еще успею, Эржи как раз сейчас выходит из дому. Глаза мои сами собой сомкнулись. Мне ужасно хотелось остаться, но я ушел. Ноги несли меня, я переставлял их как автомат.
В коллегии сказали, что ты работаешь допоздна, а я сегодня же должна уехать обратно. Надеюсь, не помешаю?
Я бросился ей навстречу и подхватил на руки. Она была легкая как пушинка, пугающе невесомая, моя матушка.
Я стал кружить ее, но уже на втором обороте понял, что лгу. Прежде я никогда не испытывал неловкости, обнимая мать. Теперь это была лишь проформаскованные движения, пустые, а потому неприятные мгновения. Я опустил ее перед собой и понуро уставился в пол. Она тоже почувствовала возникшую отчужденность, и это было заметно по нейдвижения ее стали какими-то угловатыми.
Ты так редко пишешь, сказала она, я уж решила, что заболел.
Нет, я здоров.
Мне очень не хотелось, чтобы она увидела мою конкурсную скульптуру, и я поставил ей стул у окна, спинкой к «Вязальщице снопов». Но она уже разглядывала ее. Некоторое время я следил за выражением ее лица, потом отвернулся.
Это ты делаешь?
Казалось, голос ее доносится издалека.
Да.
Красивая, сказала мама.
«Посмотри, сынок, что за девушка!.. Да посмотри же какая!..»
Вспомнился тот давний осенний вечер.
Нам лучше расстаться, сказал я в трубку.
На другом конце провода стало тихо.
Мне хотелось, чтобы Эржи заговорила укоризненным тоном, а еще лучшегрубым, вульгарным. Тогда я мог бы подумать: ах, вот ты какая, оказывается, на самом деле! Я всегда радуюсь, когда в момент разрыва женщины устраивают скандал. Мне так легче.
Но Эржи едва слышно ответила:
Хорошо.
И повесила трубку.
Мне очень нравится запах гудрона. Всякий раз, как увижу рабочих, асфальтирующих улицуспешу ли по делу, нет ли, обязательно подойду.
Его я заметил, когда поравнялся с котлом. Он носил все те же роговые очки, на ногах были кожаные гамаши до колен. Деревянной планкой на длинной рукояти он разравнивал горячий, дымящийся асфальт.
Я невольно шагнул к нему.
Эй, поосторожнее! предостерегающе крикнул мне стоявший рядом с котлом рабочий и накренил чан, полный клокочущей жижи.
Кипящий гудрон брызнул в стороны, и одна капелька угодила мне в лоб, в самую середину.
Я вскрикнул, дыхание от испуга перехватило; я судорожно вдохнул, и горло мне тут же заполнил едкий и горький дым.
Сказал же, поосторожнее! заорал на меня рабочий и, подойдя, добавил уже спокойнее:Да ты не ковыряй, ничего страшного.
Геллерт, сгорбившись, все так же старательно разравнивал горячий асфальт. Не знаю даже, заметил ли он меня. Я торопливо свернул в первый же переулок.
Несколько дней еще будет заметно, а потом пройдет, сказал врач. Могло быть и хуже.
Мой лоб украшала теперь черная отметина.
Андраш Кишгерёц! Вас ожидают в вестибюле! разнеслось по всему коридору из динамика.
Я думал, что это Магда. Мы с ней договорились сегодня увидеться, но должны были предварительно созвониться. Может, она пришла без звонка? Лоб у меня уже не болел, и о черном пятнышке я забыл. О Магде же помнил все время.
Взгляните-ка на него! Каин! прищурившись, воскликнула она, когда первый раз увидела меня с пятном на лбу.
Впоследствии она всегда целовала меня сперва в лоб, приговаривая: «Точка отсчета Это наша с тобой точка отсчета!..»
Я выходил из себя.
В вестибюле лицом к окну стоял мужчина. Сначала я увидел его спину и только потом узнал стоптанные, потерявшие форму ботинки.
Просто так я бы к тебе не пришел, даже не поздоровавшись, сказал Геллерт.
Привет, буркнул я.
Но ты не подумай, что меня Эржи прислала.
Что тебе нужно?
Вопрос прозвучал резко и грубо. Геллерт, как обычно в неуклюжей позе, стоял, опустив голову.
Она не хочет, чтобы ты это знал, но лучше, пожалуй, если узнаешь Она беременна.
Я ненавидел Геллерта Бано.
Вот как?! Уж не хочешь ли ты сказать, что от меня? А?
Он поднял голову, глаза его широко раскрылись от удивления, а губы задрожали, как будто он собирался ответить. Но он не сказал ни слова. Сконфуженно поправив очки на носу, он снова уставился себе под ноги, в каменный пол.
А?! еще раз повторил я, быть может, чересчур громко, потому что вахтер высунулся из-за стеклянной двери и исподлобья, как бы поверх очков, которые, однако, держал в руке, посмотрел в нашу сторону.
Геллерт Бано повернулся и зашагал прочь.
Спускаясь по лестнице, он споткнулся и на мгновение потерял равновесие.