Мы не тащили, он сам пришел.
Что значит сам?
Увязался за нами, мы хотели прогнать, а он как зубы оскалит
Не морочьте мне голову!
Да вы сами попробуйте Авессалом!
Что-о?
Я говорю, Авессалом. Зовут его так.
А-а
Ну, вы попробуйте, попробуйте его выгнать.
Комендант попятилсяявно струсил.
Чтоб через тридцать минут собаки здесь не было! Цирк, понимаете ли, устроили. В противном случае нарветесь на неприятности. Это так же верно, как то, что меня зовут Геза Бартушек! заявил он и ушел.
Ну, старина, труба твое дело.
Не любит тебя комендант.
А давайте звать его Бартушеком. Гезой Бартушеком! А?
Неплохо. Бартушек, к ноге!
Вскоре нас вызвали на студенческий комитет.
Товарищ комендант жалуется, что вы завели в общежитии собаку. Это нехорошо, ребята, это все-таки общежитие, уныло вещал председатель студкома Гебауэрначинающий бюрократ, уже и брюшко нагулял.
Потом он взглянул на Бартушека и, чтобы продемонстрировать, что он, мол, тоже любит животных, но общежитие есть общежитие, сказал:
Иди сюда, песик.
Как ты с ним разговариваешь?!
Что значит как разговариваю?
Во-первых, брудершафт ты с ним не пил, а во-вторых, у него есть имя. Честное имя!
Не валяй дурака!
Бартушек, не чешитесь, пожалуйста, в присутствии членов студенческого комитета. Ай-ай-ай, как нехорошо!.. Лежите спокойно.
Что?! Ты обращаешься к псу на «вы»?
Разумеется.
И как же его зовут?
Бартушек. Геза Бартушек.
Это свинство! Назвать собаку именем товарища коменданта!..
Да никто ее так не называл
Надо иметь хоть немного уважения к старшим!
Ну что ты заладил! Говорю же: не называли мы
С чего же вы тогда взяли, что этот песБартушек?
Он вошел и представился: так, мол, и так, говорит, меня зовут Геза Бартушек
Нет, это переходит все границы!..
Он и метрику предъявил.
Хватит!.. Хватит устраивать балаган! Чтобы сию же минуту собаки здесь не было!..
Бартушек, поблагодарите студенческий комитет. Ну, что вы, право, пасть разинули и молчите?
Во-он! Идиоты!..
Хотели мы того или нет, с псом надо было расстаться. Мы повели его на гору Геллерт, заранее сговорившись разбежаться там в разные стороны. Подальше забросили палку и, пока он искал ее, рванули кто куда. Встретились уже внизу, на улице Менеши.
Бедный пес!
Жалко его.
Ничего, ему же самому будет лучше.
Можно было бы брать его с собой в университет
На ступеньках у входа в общежитие сидела собака. Завидев нас, она кинулась навстречу, радостно виляя хвостом.
Это был Бартушек.
Пришлось оставить его до утра. Ночью он каждые полчаса обходил комнату, цокая по полу своими длинными когтями, а на рассвете принялся лаять и тыкаться носом то в одного, то в другого из нас.
Утром мы взяли его в университет и накормили завтраком в студенческой столовой. Присутствовал он и на лекции по языкознанию. Когда речь зашла о трактовках смыслового значения корней, Бартушек вдруг завыл. К счастью, профессор любил собак.
Бартушек прожил у нас еще два дня. Он пожирал все съедобное, мешал нам спать по ночам, насмерть перепугал уборщицу. В конце концов пребывание его в общежитии стало во всех отношениях нетерпимым. Мы сколотили ему конуру во дворе, но он наотрез отказался в ней жить. Ни за что на свете он не желал оставаться один в комнате и сопровождал нас везде и всюду. Вдобавок он съел весь наш субботний ужин. Терпеть его выходки у нас больше не было сил.
Нехорошо вы себя ведете, Бартушек, сказали мы ему с укоризной.
Бартушек изобразил на морде подобие виноватой улыбки.
Мы ежедневно прочитывали все объявления в газетах, но немецкую овчарку никто не разыскивал.
Во время одной из прогулок мы снова забрели на улицу Менеши.
Бартушек, ну будьте же человекомсгиньте, пожалуйста, от греха подальше.
Случайно не продаете этого милого пса? Перед нами возник статный мужчина в шляпе.
Извольте, на редкость хорошая псина.
Я бы купил, если можно.
Ну что ж
Сколько вы просите?
Призер выставки, знаете ли Дрессированный, не дворняга какая-нибудь
Бартушек, стоя в сторонке, поглядывал на нас с подозрением.
Мужчина заплатил сотню, и мы приладили Бартушеку в качестве поводка веревку.
Как зовут?
Геза Бартушек.
Я имею в виду пса.
Я тоже.
Мужчина в недоумении уставился на меня:
Так как же?
Можете называть, как хотите.
Ну, вот и ладно Идем, Джек!
Бартушек упирался. Он скулил и жалобно оборачивался на нас. Мы отвернулись и долго не смели взглянуть друг другу в глаза.
Пять, шесть, семь
Грохот механического цеха со скрежетом вырвался из окна, он хотел повергнуть в прах целый мир, содрать листву с деревьев, разрушить до основания стены, порвать все на свете барабанные перепонки. А вот далеко ли он докатился, не знаю. До облаков-то уж точно нет, до середины леса точно нет, до сердцевины семян и птичьих яиц и подавно нет. Да, может, он уже в конце соседней улицы поджал хвост, словно трусливая дворняга, присмирел, шагнул еще раз-другой ипротянул ноги. Но к нам в контору он все-таки дотянулся, однако, в предчувствии близкой смерти, был уже тише воды ниже травы.
Словом, нам он не помешал, и мы как сидели, так и сидели за солидными своими столами, солидные мужчины в солидных черных костюмах, и в головах у нас были одни только зубчатые передачи, трансмиссии, коэффициенты трения, синусы, моменты вращения, отклонения углов, валентность и атомный вес.
И тут негромко взвизгнула дверная ручка. «Кажется, я просил, чтобы никто»возвысил было голос директор и вдруг осекся, а у всех у нас, техников, инженеров, мастеров, главных механиков, машинистов, диспетчеров, перехватило дыхание. На пороге стоял старик с большой белой бородой, в маково-красной рубашке, кроваво-красном фраке, помидорно-красных штанах, а на ногах у него были вороново-черные сапоги, на головевороново-черная шляпа.
Белобородого старика не смутили ни голос директора, ни ошеломленная тишина, он даже не замешкался в дверях и решительно, ни на кого вокруг не оглядываясь, подошел прямо ко мне.
Вас ждут, сказал он, и его вороново-черные сапоги будто вросли в землю, а вороново-черная шляпа покачивалась высоко надо мной нелепым сорочьим гнездом.
Кто меня ждет и с какой стати, и разве вы не видите, что я очень занят?! закричал я обороняясь, потому что клоунски красный и дьявольски черный страх уже захватил меня в свои лапы, мне стало страшно и почему-то тревожно; я чувствовал, эти две дюжины глаз вокруг могли бы меня спасти, защитить, но они уже обвиняли, но они смотрели враждебно, но они гнали меня, говорили: ступай!
Цветок, сказал красно-черный старец, ваш цветок.
И забулькали, забулькали сдержанные смешки, зашелестел двусмысленный шепоток: ах, ну как же, ну как же, цветок мое лицо стало красным, как фрак, красным, как штаны, красным, как рубаха.
Какой там еще цветок, я не знаю никакого цветка, прошипел я сквозь зубы, а в мозгу между тем все завертелось: кружились в плясе зубчатые передачи, шаркали ножкой моменты вращения, а коэффициенты трения, словно музыкант скрипку, прижали к плечу трансмиссии.
Ох, головы в черном.
Старик, будто не заметив беспомощной моей задиристости, ответил:
Цветок вас ждет там, на лесной поляне.
И, сказав так, попятился к двери и уже было вышел, но его остановил еще неслышный, но уже готовый вырваться хохот; вороново-черными своими глазами старик обвел всю компанию, и холодом дохнуло в комнате, и сразу застыло веселье, мои коллеги заиндевело нахохлились и не шевельнулись, пока он не ушел.
Но уж тут так и грянули, так и ухнули, зазвенели и забренчали «ха-ха-ха», «хи-хи-хи», в меня тыкались указующие пальцы, вперились ехидные взгляды, щерились челюсти с мостами и без мостов, губы-«а», губы-«о», губы-сливы и губы-гусеницы
Я тихо встал, какой бал, какой пляс в голове! на насмешников я не сердился. Да и что уж сердиться, как же сердиться, когда сам я почти что верил: на лесной поляне меня ждет цветок. Я вышел на заводской двор и теперь окончательно поверил в существование цветкаведь грохот и здесь не посмел коснуться меня, он проскользнул где-то над моей головой, рванулся было к спине, но тут же, разделясь на два потока, бережно обминул мои плечи, даже под ноги мне броситься не решился.
Сомнений не оставалось: цветок меня ждет!
Ну, конечно, вот и собачий лай на окраине города не достигает моих ушей, я вижу лишь разверстые собачьи пасти, оскалы острых зубовно лай, словно камень, падает наземь за несколько метров до меня
Я уже бежал, бежал со всех ног.
В лесу стеклянный колпак тишины с легким хрустом слетел с меня, даже кожей услышал я птичьи трели, шорох листвы.
В самом деле: на поляне меня нетерпеливо ждал белый цветок. Он весь дрожал.
Мне холодно, прошептал цветок, помоги!
Я опустился возле него на корточки, бережно обнял ладонями его чашечку.
Мне холодно, повторил цветок.
Сейчас я подышу на тебя, пробормотал я; как же еще мог я согреть его?
Мне нужно солнце, солнце, взмолился цветок.
Но вот же солнце, в самом зените. Оно светит прямо на тебя, отвечал я.
Замерзаю, жалобно простонал цветок.
Не в моих силах помочь тебе, проговорил я горько, но цветок не дал мне закончить фразу:
Нет, ты можешь, можешь! Нынче ведь понедельник, и то́ солнце, что сейчас над нами, понедельничное солнце. Но ты дай мне еще одно солнце, то, что для вторника. Дай мне его!
Я хотел объяснить, что не обладаю подобным могуществом, но, оглянувшись на деревья и травы, понял, что не вправе сказать такое: деревья и травы все ко мне изогнулись, в самих изгибах их спин были ободрение и вера.
Ну хорошо, сказал я цветку, я дам тебе солнце вторника.
И едва я произнес эти слова, на востоке показалась кроваво-красная голова вторничного солнца, оно щурилось, колебалось как будто, а потом, словно отпущенный воздушный шар, стало подыматься все выше в разреженном воздухе.
Лепестки моего цветка росли на глазах, их цвет стал желтымцветом примулы.
Вот видишь, видишь, как потеплело! прошептал цветок и даже улыбнулся мне мимолетно; однако и в ярком сиянии двух солнц он продолжал дрожать.
О, пожалуйста, солнце среды! Дай мне и третье солнце! с мольбою воскликнул цветок.
Я просительно вскинул к небу рукипусть, пусть придет к нам солнце среды! и тотчас устремился к зениту третий, яростно красный, пузырь.
Три солнца сияли в небе, тройной силы свет вибрировал среди деревьев, благостное тепло баюкало землю, оно приняло нас на свою спину, словно ласковое море с густой от соли водой; мы плыли, покачивались, вздымались, лепестки моего цветка налились живыми соками, его темно-синяя, как море, улыбка проникла в меня до костей, озарила траву и деревья, вокруг засияли ветви кустов.
Солнца, солнца, еще солнца! радостно, громко крикнул цветок и засмеялся; и тотчас по моему знаку крылатым чудо-конем взлетело ввысь и четверговое солнце, нам было несказанно хорошо от тепла и света, пропитавшаяся светом земля лучилась теплом, в блаженном забытьи покачивали свои стволы деревья, свет проникал до самых микроскопических их корешков.
Мой цветок стал величиною с тюльпан, словно роскошный драгоценный камень, он отливал голубым, он сиял так же ярко, как сияли в небе четыре солнца.
Пусть же и пятничное солнце станет твоим! само собой вырвалось у меня. Ну же, выходи, пятничное солнце!
И вот оно взошло, золотисто-величественное, теперь свет стал весомым, жара давила, налегала на нас непомерным грузом, вокруг меня слышалось прерывистое, исполненное неги дыхание деревьев. В сиянии пяти солнц мой цветок стал тускло-красным, стал похотливо дразнящим, он покачивался перед моим лицом, залитым потом, в его красноте проступало горделивое торжествопять солнц на небе, пять шаров расплавленного золота.
Хочу и субботнее! закричал цветок, и я, не отдавая себе отчета в том, что делаю, повторил за ним вслед:
И субботнее!
Субботнее солнце подымалось с одышкой, оно тяжело карабкалось к зениту в раскаленном ливне света, глаза едва терпели слепящий ножевой его блеск, несусветная жара пригибала к земле, стволы деревьев скрипели в жарких объятиях, все мы едва дышали. Я приник к земле лицом, вокруг разлился багряный свет, я знал, мой цветок стал багровым, он был уже выше меня, я видел, как в его зеленом стебле толщиной в руку переливались соки, он прохрипел что-то невнятное, и я, прижатый к земле, почти задушенный, тем не менее понял, чего он желает, я поднял руку, даже не поднял, а лишь чуть-чуть шевельнул ею, но этого оказалось достаточно: воскресное солнце уже подымалось в небо, ко всем остальным. Теперь сияние стало звучащим, оно гудело, бурлило, воздух стал густой и тягучий, как ртуть, я чувствовал, что жар вот-вот втянет меня, расплавит в себе, я обеими ладонями зажал глаза; возможно, меня уже и нет в живых, думал я, возможно, весь мир превратился в густую гомогенную лаву, в этой лаве плыву и я, мои клетки постепенно удаляются друг от друга, вскользь касаются таких же разъединившихся клеток растений, рыб, птиц и плывут дальше, расщепляясь на атомы, ведут нескончаемый хоровод, кружат и с атомами моего цветка, атомами камней, земли, заводских труб, детских игрушек, о, семь солнц в небе!
Держу пари, ты сейчас черный, простонал я, обращаясь к цветку, и тут вдруг по моей спине прошел холодок, я почувствовал, как оседают на меня прохладные капельки тумана, я приподнял голову, был на мгновение ослеплен красным свечениеми все кончилось: я увидел лишь красные краешки семи солнц, семью камнями они рухнули за горизонт, и меня объяла тьма. Все стало черно, черно, как черный цветок.
По коже заскользил, засновал холод, он добирался уже до самого нутра.
Где ты, закричал я, где ты?
Ответа не было, мой цветок молчал.
Медленно, осторожно я начал ощупывать землю вокруг себя, я искал цветок, но его не было, только трава да камешки, камешки да трава. Я ползал по поляне все быстрее, уже не заботясь о том, что могу поломать цветок, если он попадется мне на пути: лишь бы коснуться его стебля, пусть сломленного, лепестков, пусть помятых, лишь бы знать, что он существует, мой цветок.
Но я не нашел его. И вдруг в голове блеснуло: о господи, ведь шесть дней будет тьма, шесть дней в небо не подымется ни одно солнце! Я кинулся бежать, полагая, что бегу к дому, но мои ноги запутывались в траве, ветви хлестали меня по лицу, я спотыкался о корневища, налетал на стволы деревьев. Я метался по темному лесу, то и дело падая ниц, я совсем обессилел, на несколько коротких мгновений меня сломил сон, и было по-прежнему темно, и я не знал в этой тьме, вторник сейчас или пятница, утро или ночь, я бормотал что-то, кричал, может быть, даже плакал. Тьма, тьма, тьма. Я совсем уже верил, что умираю; потеряв всякую надежду, промерзнув насквозь, я лежал на мертвенно-стылой земле, надо мной проносились тени сов, чешуя пресмыкающихся скользила по моей коже.
О, семь солнц в небе, жар огнедышащей лавы, черный, черный цветок!
Потом, когда я почувствовал, что сил уже не осталось, край неба вдруг стал чуть заметно светлеть, на сером отчетливо проступили черные стволы деревьев. Рассветало.
Я бегом бросился к городу, я услышал грохот заводских цехов, страх и счастье охватили меня.
Простите меня, сказал я моим коллегам, простите меня за шесть дней тьмы.
Они смотрели удивленно, высоко подняв брови.
Шесть дней тьмы? О чем ты?
Я прижался спиною к стене. Они не заметили, что на небе светило семь солнц, они не заметили, что шесть дней царила тьма! Я вжимался спиною в стену.
Полоумный колодезник
Сотню, а может, и тысячу колодцев сработал на своем веку полоумный колодезник. Сперва дерн заступом расковыряет, после мягкую глину выгребети готово, на дне ямы захлюпало, зажурчало. Бывало и так, что камни требовалось долбить, но он не отступалкайлил, дробил, пока на дне не захлюпает, не зажурчит. И тогда колодезник глянет из глубокого мрака наверх, зажмурится, ослепленный блеском круглого кусочка небану, да не до этого сейчас, и крикнет во всю мочь: вода!
Люди радовались водена солончаках ли, когда слышали знакомый голос, что доносился из двухметровых колодцев, или посреди крепостных площадей, когда из невообразимых глубин точно воздушный пузырек вырывался на поверхность всё тот же крик: вода!
Уважали колодезника люди. И денег дадут, и коржиками с пылу с жару попотчуют, и ночевать оставят, и шляпу, коли встретят на улице, не преминут снять. И чтоб кому-то взбрело обозвать его полоумным?!