Но Райкович не пришел, его место рядом с Воробьем зияло пустотой.
Тогда-то Эдгар Бретц и спросил:
И тыученик цистерцианской гимназии?!
У Воробья была темно-синяя гимназическая шапка, сбоку на ней цифра «I» (первый класс), а спередицистерцианский крест: посередине столбик с перекладинами, и на всех четырех концах блестит по золотой буковке: MORSСМЕРТЬ.
Начал не я, сказал Воробей.
Молчать! крикнул Эдгар Бретц, и мальчик решил, что больше не произнесет ни слова.
Ему вспомнился господин учитель Шойом из их хуторской школы. Господин учитель Шойом очень часто бывал пьян, осердясь, пускал в ход метровую указку, но если потасовка случалась на улице, во дворе, непременно спрашивал: «Кто начал?» Поэтому Воробей и сказал Эдгару Бретцу, что начал не он. Однажды в хуторскую школу прикатила дама в голубом платье с высокой прической; она остановилась на пороге и сказала громко: «Кошмар! Экая вонь!» Воробей никогда не забудет эти три слова.
Он стоял перед Эдгаром Бретцем, стараясь смотреть ему прямо в глаза, он знал, что глаза у Эдгара Бретца голубые. Но сейчас их было не видно из-за очковна них падал свет, и стекла отсвечивали.
Кто они, твои друзья? спросил Эдгар Бретц.
Воробей опустил голову. Монах подошел к нему совсем близкоВоробью казалось, на него валятся стены, раскачиваются парты, вверх, вниз, как на «американских горках». Дверь отворилась, как-то странно, беззвучно вошла та дама в голубом платье, что-то сказала, из-за гула ее слов не было слышно, но Воробей прочитал их по ее губам. Она сказала то же, что и тогда, на хуторе: «Кошмар! Экая вонь!» Мальчик удивился, он не чуял никакого запаха, ни тогда, ни сейчас. Господин учитель Шойом неловко поклонился даме и ничего ей не возразил, но было видно, что он тоже недоумевает: вонь? в школе? с чего бы? И все дети смотрели удивленно, однако же промолчали. Но вот поднялся Гундрум, он оказался ужасно высоким и как будто покачивался над головами ребят. «Никакого кошмара, сказал он. И никакой такой ужасной вони здесь нет».
ты пойдешь к нему домой, сегодня же, и попросишь прощения. Понял? услышал Воробей голос Эдгара Бретца.
Не пойду, сказал Воробей.
Красные пятна на лице Эдгара Бретца не затухали, глаза смотрели сурово Мальчик поднял голову и тихо сказал:
Слушаюсь.
Двор у Райковичей был куда больше их двора на Будайском проспекте, но казался узким и тесным, весь засаженный самшитом, по которому, цепляясь шипами, извивались, словно змеи, плети вьющихся роз.
Дом был просторный, с огромными окнами.
А ну, вперед! Или сдрейфил? язвительно сказал Мики Шнейдер, высившийся над маленьким Воробьем, и подтолкнул его в плечо.
Но остановился Воробей совсем не поэтому. В доме кто-то играл на рояле, звуки негромко доносились сквозь закрытые окна.
Прихожая была обставлена солидной темно-коричневой мебелью, в нос Воробью ударил какой-то непонятный запах. Он весь подобрался, насторожился. Мики Шнейдер сразу прошел вперед, звуки рояля умолкли, послышались чьи-то легкие шаги, высокие и белые двустворчатые двери отворились, и на пороге показалась девочкаее голова была как раз на уровне дверных ручек. Воробей оторопел. Девочка жадно пожирала его широко распахнутыми глазами, неловким движением руки она отвела со лба прядь волос. «Какие голубые глаза!»удивился Воробей.
Девочка вдруг исчезла, в дверях вместе со Шнейдером появился длинный лысый мужчина.
Здравствуйте, пробормотал Воробей.
Вот он, указал на него Шнейдер.
Мужчина на приветствие не ответил; несколько секунд он задумчиво разглядывал маленькую фигурку в прихожей, потом сделал знак рукой:
Входите все!
Воробья вытолкнули вперед, он шел сразу же за Шнейдером и отцом Райковича, остальные двинулись за ним, позади всехГашпар Узон. Воробей затравленно озирался. «Вот сейчас они все набросятся на меня», думал он, с опаской ступая по коврам, в которых утопала нога; полированная мебель вокруг сверкала, подавляя и угнетая его. Хотя здесь они на него не кинутся
Райкович лежал в комнате поменьше. С первого взгляда было понятно, что это его комната: у окна висел настоящий индейский головной убор, на полках выстроились книжки в пестрых обложках.
Голубоглазая девочка стояла у изголовья Райковича, прямо против Воробья, и смотрела испуганно; было видно, что она его боится. Воробей глядел на девочку. На Райковича взглянул лишь мельком. Он сидел в постели с целой горой подушек за спиной, на ночном столике стояла банка с вареньем.
Воробей остановился в дверях. Против Райковича он ничего не имел, но никакого сочувствия к нему не испытывал.
Вот он, сказал отец Райковича. В комнату вошла женщина в красивом голубом платье. Воробей чуть-чуть посторонился, чтобы она могла пройти к кровати. Она шла плавно и ловко, голубое платье, шурша, облегало ее. Воробью хотелось плакать, ему стало вдруг невыносимо стыдно, он поглядел на девочку, словно взывая о помощи, но голубоглазая девочка тотчас от него отвернулась.
Он пришел попросить прощения, сказал Кеси-Хайош.
Стало очень тихо. Но в глубине этой тишины вновь и вновь отдавался эхом скрипучий голос Кеси-Хайошав ушах Воробья повторялись, с каждым разом все глуше, слова: «Он пришел попросить прощения Он пришел»
Чего же ты? Начинай! сказал Мики Шнейдер.
Даже не глядя, Воробей видел перед собой его нахальную, спесивую физиономию.
Я ничего не сделал выговорил он чуть слышно.
Женщина в голубом платье печально на него поглядела, в ее глазах были удивление и грусть, больше ничего. Девочка опять отвернулась.
И вновь наступила тишина, она длилась, быть может, мгновение, не больше, но показалась долгой, бесконечной.
Хулиган! сказал отец Райковича, скривив рот, и добавил:Хулиганское отродье!
Воробей побагровел, сжал кулаки, вскинул глаза на длинного, словно каланча, мужчину, из глаз у него брызнули слезы, он повернулся и пошел.
К нему подскочил Мики Шнейдер.
Не трогай его! испуганно вскрикнула женщина в голубом платье.
Маленький, худенький Воробей шел к выходу, в мягком ковре утопала нога, слезы застилали глаза, он ударился коленкой о стул. Хотелось бежать, бежать отсюда сломя голову, что-то теснило ему грудь, но он сжал зубы ине побежал. И на улице тоже. Он не хотел плакать, кулаками зажимал слезы, но они лились сами, без спросу.
Тетя Тэта сидела на кухне и что-то напевала себе под нос. Воробей, вступив в свой двор, уже не мог не бежать, он влетел в дверь, остановился посреди кухни, сорвал с головы форменную шапку и швырнул ее об пол. Значок оторвался, с металлическим скрежетом проскользил по каменному полу, шапка осталась там, где упала, и лежала бесформенной тряпкой, словно немой укор. Тетя Тэта испуганно смотрела на него, вытянув шею и уронив руки. Воробей бросился к ней, зарылся лицом ей в колени. Слез уже не было, он только всхлипывал, рыдания глухо вырывались из груди. Тетя Тэта обняла его, прижала к себе.
Что с тобой? Что случилось, сынок? спрашивала она и гладила его по голове.
Воробей не отвечал, только всхлипывал горько, без слез. Должно быть, он так и заснул на коленях у тети Тэты. Проснулся на шезлонге, тетя Тэта укрыла его своим пальто.
Некоторое время он устало смотрел в потолок, не думая ни о чем, под пальто ему было тепло, на душе стало мирно и необыкновенно спокойно.
Отворилась дверь, с порога ему улыбалась тетя Тэта. В руках у нее была цистерцианская шапка. Она поднесла ее к Воробью.
Ну, ревушка, проснулся? сказала она ласково. А я привела твою шапку в порядок.
Воробей повертел шапку в руках: тетя Тэта пришила крест нитками, потому что металлические зажимы сломались. Но черные нитки почти не были видны.
2
Воробей хотел крикнутьможет, услышит парикмахер и поспешит им на помощь. Но Лаци Эрдёг сразу зажал ему рот.
Тряпку! крикнул он, и Иван Шнейдер мигом выхватил из-за пояса с медными бляшками чистый носовой платок, словно именно для этого и прихватил его. Они затолкали платок Воробью в рот.
Вот теперь и вопи, жалкий Бледнолицый! Трусливый шакал!
Его тащили по заросшему чертополохом пустырю. Воробей пытался вытолкнуть платок языком. Ему казалось, он вот-вот задохнется. В горле копился вой, лицо посинело. «Сейчас задохнусь», мелькнуло в голове, и он крутанулся изо всех сил, вырвался из рук Ивана Шнейдера и Лаци Эрдёга. От резкого рывка он не удержался на ногах и навзничь упал в чертополох, над ним колыхались синее небо и большие, с дыню величиной, липучие шары репейника. Внезапно Воробей покорился своей участи, расслабилсякак утопающий, примирившийся с неизбежным, и в ту же минуту легкие заполнил дивный свежий воздух. «Эх, Воробей, Воробей, только-то и всего, главное, не надо пугаться». Если бы не платок во рту, он, вероятно, улыбался бы. И когда два делавара, грубо дергая, подняли его, он крепко саданул Ивана Шнейдера по ноге.
Его тащили к дереву, возле которого в парадном уборе помощника вождя красовался Райкович. «Дурак ты, вот кто, и перья твои крашеные дурацкие», думал Воробей и попытался обернуться: что там с Шани Ботошем? Его тут же сильно дернули. «Вперед гляди!»заорал кто-то, но Воробей все же увидел, что в Шани Ботоша вцепились четверо, но все равно удерживают с трудом, туда-сюда болтаясь в зарослях бурьяна. Глухие выкрики, топот ног, то ускоряющийся, то замедленный, неровный, приближались. Воробей уже слышал за спиной прерывистое дыхание, казалось, оно обжигает ему шею.
Привязать к дереву бледнолицых псов! распорядился Райкович.
Делавары стали привязывать обоих пленников к деревуспинами друг к другу; ствол дерева разделял их, но прикрученные по бокам руки соприкасались. Ребят обмотали по меньшей мере стометровой веревкой, так что под конец они уже стали похожи на запеленатые мумии: виднелись только головы да бутсы.
От ворот раздался крик караульного:
Великий Вождь идет!
Индейцы, размахивая в воздухе боевыми мечами, разразились громогласным «ура!»
Хор мальчишеских голосов прорезал густой, бесстрастный бас Великого Вождя; Воробей краешком глаза увидел кремово-черную сутану, и тут же перед ним вырос Эдгар Бретц. Вокруг его рта играло странное подобие улыбки, но Воробей не мог определить, какая это улыбкадобрая? зловещая? Он не любил Эдгара Бретца.
Выньте кляп, приказал монах, и Кеси-Хайош выхватил у Воробья изо рта свой платок.
Он вопил, объяснил Кеси-Хайош Эдгару Бретцу.
Индейцы не вопят. Верно, сын мой? обратился к Воробью монахклассный наставники улыбнулся ему.
Я не индеец, сказал Воробей.
Вот как?! И кто же ты?
Никто! Мой отец все равно заберет меня отсюда!
Ну-ну, что уж ты так испугался? строго заметил Эдгар Бретц. Бледнолицые тоже бывают храбрыми. А ты сейчас пленник.
Воробей молчал. Монах приблизился к дереву, просунул палец между веревкой и грудью Воробья, проверяя, не слишком ли туго затянуто. Потом перешел к Ботошу.
Не очень туго? спросил его.
Нет, ваше преподобие, сказал Ботош.
Эдгар Бретц умолк, задумчиво обвел взглядом одичалый сад. Потом снял очки в золотой оправе, медленно, устало протер стекла, опять надел очки на нос, повернулся к Ботошу, посмотрел на растерянно моргающего мальчика с той же отрешенностью, с какой смотрел на сад, и без улыбки, но, впрочем, приветливо потрепал Шани по щеке.
Ну-с, сын мой, итак
Это прозвучало у него словно на уроке, когда он приступал к объяснению нового материала.
Делавары выжидательно следили за Великим Вождем, их напряженное ожидание, тайная боязнь, как бы он не смягчился, заставили Эдгара Бретца вновь собраться, и кто знает, из какого далёка вернулся он в этот миг Выпрямившись, окинув всех быстрым, коротким взглядом, он громко хлопнул в ладошихлопок прозвучал резко, совсем по-военномуи зашагал к забору, бросив на ходу:
Созываю Большой совет.
Делавары прекрасно слышали слова Эдгара Бретцаони все столпились вокруг него, однако, важничая, стали вполголоса передавать друг другу: «Большой совет Большой совет»
Это звучало здоровоБольшой совет! Воробей завистливо смотрел на украшенных индейскими перьями делаваров, он с радостью к ним присоединился бы. Повернув голову, чтобы Ботош вернее услышал его, он сказал:
Слыхал? У них Большой совет!
Ясное дело, слыхал, отозвался Ботош, и по его тону было понятно, что плевать он хотел и на Большой совет, и на все эти индейские побрякушки. Поп еще здесь, гляди не дрейфь!
Я-то нет. И до сих пор не дрейфил, хвастливо сказал Воробей. Стану я их бояться! Все равно отец заберет меня отсюда.
Ботош хмыкнул.
Ты что? спросил Воробей.
Ничего. Не очень жмет?
Колени только. Немного.
Ну-ка постой! Шани ближе притиснулся к дереву, его прикручивали так не в первый раз, он знал, что при этом надо стараться по возможности отгибаться от дерева, выпятить грудь; потом чуть сожмешься, и веревки ослабнут. А теперь как?
Теперь хорошо, сказал Воробей.
Ты этого монаха знаешь?
Да. Он был наставником в моем классе у цистерцианцев.
Это тот, который сказал, чтоб тебя не брали министрантом?
Угу.
У, сволочь! свистящим шепотом сказал Ботош. А еще погладил меня по щеке!
Парикмахер балансировал на стуле, корпусом слегка наклонился вперед, чтобы дотянуться до угла метелкой из перьев, а другую руку отставил назад, словно балерина.
Имей я столько клиентов, сколько здесь пауков, я был бы миллионером. Эта мысль пришлась ему по вкусу, он положил метелку. А что, Воробей? Опустим дверную решеткуи айда на Балатон. Это тебе не волосы немытые стричь!
И банджо с собой взяли бы! воодушевился Ботош.
Ясное дело Что это с тобой, а?
Последняя фраза относилась к Воробью.
Со мной ничего, поспешно ответил Воробей и безотчетно прикрыл ладонями лежавший перед ним исчерканный лист бумаги. Он сидел на вертящемся кресле, легонько покачивался и давно уже старательно выводил что-то на листочке карандашом.
А не влюблены ли вы часом, а, сударь?
Еще чего! вспыхнул Воробей. Вы уж скажете!
Но бумажку ту прячешь, не покажешь небось!
Какую бумажку?
Парикмахер весело гримасничал, смеялся. Ботош вскочил, оставив банджо в покое, бросился к Воробью, пытаясь выхватить у него бумажку. Мгновение спустя они уже катались по протертому маслом полу. Ботош хохотал во все горло, Воробей тоже пытался смеяться, однако крепко сжимал листок в кулаке, он не отдал бы его ни за что на свете.
А ну, кончайте, дьяволята! Переломаете мне тут все, и конец заведению, придется на старости лет в бродячие цирюльники записаться!
И парикмахер выругался от души. Впрочем, тут же втянул голову в плечи и, косясь на ребятишек, сказал покаянно:
Эх, чтоб меня! И поганый мой рот Вот опять сорвалось с языка! Ну, ничего, как-нибудь замолю грех, верно, мальцы?
Где щетка? мрачно спросил Ботош.
Нет, вы только поглядите, как оскорблен его преподобие!
Прошу прощения, но вы ведь позволите нам немножко почиститься?
Обиделся? спросил парикмахер огорченно и спрыгнул со стула.
Нет. Но так выражаться не подобает. Это сам святой отец сказал. Нехорошо.
От сдерживаемого смеха нос парикмахера ходил ходуном.
Ну ладно уж, больше не буду чертыхаться, вот те крест.
Он опять взобрался на стул.
Тьфу ты дьявол, бормотал он себе под нос, эдак я, того гляди, в монахи запишусь.
Воробей стоял возле корзины для мусора и рвал на мелкие клочки свою бумажонку. На ней он по крайней мере сто двадцать разсловно ему это было назначено в наказаниенаписал имя МЕЛИНДА, и прописными буквами, и маленькими, и печатными, и в завитках.
Наконец великая победа Мелинды, изорванная в клочья, оказалась в корзинке.
Ботош щеткой отчищал локоть Воробья.
Н-да, теперь хоть чисти, хоть не чисти, огорченно проговорил Воробей, поглядев на локоть куртки. Вот дурень, приспичило тебе здесь бороться!
Что, славно изгваздались? спросил парикмахер, наконец достав паутину.
Ничего, у тети Тэты есть такая жидкость, она нас отчистит, сказал Воробей, она и в прошлый раз справилась в два счета. Масляного пятна как не бывало. Ну, пошли!
Ботош, однако же, все не шел, топтался за спиной парикмахера.
Ну, чего тебе? спросил парикмахер и повернулся к нему, не сходя со стула. Мальчик был ему как раз до колен.
Мне бы очень хотелось, чтобы проговорил Ботош.
Чтобы что?
Чтобы вы меня выучили играть на банджо.
Святые отцы разрешат тебе?
Воробей ухмыльнулся.
А ты учиться не хочешь?
Мне слон на ухо наступил, гордо сказал Воробей. А вам, ваше преподобие?
Мне нет! сразу оживился Ботош. Насвистеть вам что-нибудь?
Давай, давай!
Ботош, раздув живот, старательно принялся насвистывать «Мчится по прериям ковбой молодой».
Ну, молодец, похвалил парикмахер, можешь считать себя уже банджистом.