И опять повернулся к стене, чтобы продолжить свое занятие.
Ребята побежали к тете Тэте.
А она не заругает? спросил Ботош.
Чего там! сказал Воробей. Только скорей, не то на литанию опоздаем.
Тете Тэте пришлось потрудиться, пока она оттерла пятна нашатырем.
Ну, бегите, я тоже приду на литанию, сказала она. Чтоб у меня красавчиками были!
Два героя со всех ног припустили к церкви Сердца Иисусова.
Около газового завода Ботош сказал:
Спорим, что я знаю, в кого ты влюбился!
Кто влюбился? Ты что, сдурел? бешено накинулся на друга Воробей, и уши у него запылали.
В сестренку того парня, которого Бандит отделал тогда и тебе пришлось у него прощения просить.
Нужны мне эти девчонки, соплячки несчастные! возмутился Воробей и как последний довод сообщил:Я даже имени ее не знаю!
Тут он, разумеется, покривил душой. С чего бы иначе сто раз начертал на том листочке «Мелинда»?
Из-за нее он и перед Райковичем заискивать стал. Воробей, вспомнив сейчас, даже вспыхнул. Это было гадко, отвратительно. Все стояли в коридоре, опираясь на синие шкафчики, Райкович жрал котлеты с хлебом; у него было две котлеты, две вкуснющие котлеты, а он их ел с таким деревянным лицом, словно это ему вовсе не в радость.
И кто у вас вождь? спросил Воробей, не замечая, что стоит перед Райковичем в самой подобострастной позе, даже не смея опереться спиною на шкафчик. Спрашивал он просто так, знал ведь прекрасно, что вождь делаваровМики Шнейдер, а Райковичего помощник.
Тайна нашего племени, сказал Райкович.
А как тебя по-индейски зовут? спросил Воробей, хотя знал и это, Райкович даже на тетрадках своих всюду пишет: «Хитрый Лис».
Хитрый Лис, сказал Райкович и вонзил зубы во вторую котлету. Вдруг он поглядел на Воробья, потом на котлету. Есть хочешь?
А, не хочу, сказал Воробей, умирая от голода.
На, поешь, сказал Райкович и протянул ему котлету, украшенную следами его зубов.
Вот спасибо! воскликнул Воробей; котлета не заслуживала той благодарности, какую он выразил голосом.
И хлеб бери, сказал Райкович и сунул ему в руку недоеденный кусок хлеба.
Воробей почувствовал, что кто-то на него смотрит. Принимать еду здесь не считалось зазорным. Те, что приходили в школу из окрестных сел, каждый день делились завтраками с городскими ребятами, кое у кого были уже постоянные партнеры, а мать Лаци Кеменя всегда давала сыну сразу два завтрака, знала, что один пойдет Шнецли. Словом, здесь это было делом обычным. Но, правда, Райкович и другие делавары никогда никому ничего не давали и ни у кого ничего не брали.
У стены напротив стоял Гундрум, засунув руки в карманы; он усмехался.
А полизать ему не хочешь? сказал он Воробью.
Чего не в свое дело суешься? в бешенстве крикнул Воробей.
Гундрум дернул плечом и отошел.
Тоже мне задается, дурак! сказал Воробей Райковичу. И что он только о себе воображает!
Райкович не ответил. Воробей растерянно стоял перед ним с котлетой и куском хлеба в руке и всматривался в загадочную прыщавую физиономию помощника вождя. «Почему он молчит, сказал бы уж хоть что-нибудь!»мучился Воробей. И тут, вместо того чтобы швырнуть Райковичу его поганую котлету прямо в морду, он сделал еще большую глупость. (Даже сейчас, у газового завода, Воробей, вспомнив, до ушей заливается краской.)
А вы новеньких в племя свое принимаете? спросил он.
Райкович оглядел его с головы до ног и с откровенным безразличием (выказать отвращение он все же не посмелиз-за контрольной по арифметике) процедил:
Кого попало не принимаем! Оттолкнувшись от своего шкафчика, Райкович крикнул:Эй, Гашпар! и бросился за Гашпаром Узоном, словно им требовалось переговорить о чем-то важном.
Воробей опустил руку с котлетой вниз и, держа бутерброд между стеной и бедром, поплелся в конец коридора. Он шагал словно лунатик. «Надо было ему хоть одну ошибку вляпать в контрольную!»не мог успокоиться Воробей. После той драки Воробей с Райковичем не разговаривали, сидели рядом за партой словно немые. Ни перешептываний, ничего. Даже ластик просили у тех, кто сидел впереди либо сзади. А теперь вот все-таки Математику преподавал Тиктак, его боялись как огня. В тот день писали контрольную. Учитель ходил между партами, за весь урок не вымолвил ни словечка, только однажды прервал молчание:
Байза! Сдай листок. Выйди из класса!
Байза вскочил, побелелон был второгодник, не хватало, чтобы его опять провалили!
Ваше преподобие, господин учитель
Что я сказал?! совсем тихо спросил Тиктак.
Байза положил ручку и вышел.
Воробей к этому времени все уже кончил и сидел просто так, усердно чистя ногти. Он покосился на Райковича. Райкович кончиком ручки почесывал влажную ладонь, на носу у него поблескивали мелкие капельки пота. Когда Тиктак прошел дальше, Райкович быстро пригнулся к парте и тайком поглядел назад, на Шнейдера, однако Мики Шнейдер даже ухом не повел; он сидел, скрестив на груди руки, всем своим видом показывая, что контрольную написал, да-да, господин учитель, Мики Шнейдер кончил самым первым! и всячески старался перехватить одобрительный взгляд Тиктака. Но Тиктак никогда и ни на кого не смотрел одобрительно. Воробей взял клочок бумаги, как будто для черновика, и, прикрыв его собой, мелко-мелко переписал решение всех трех задачек. Шпаргалка была готова, а Райкович по-прежнему истязал свою влажную ладонь, и капли пота висели уже на кончике носа.
С-с-с-с, чуть слышно подал знак Воробей, но Райкович не повернулся, и тогда Воробей пнул его под партой ногой. Райкович так и подскочил разозленный, к тому же он хотел показать, что ему нарочно мешают (да и в самом деле так думал!), но Воробей мигнул ему и, выждав, когда Тиктак повернется к ним спиной, не шевельнувшись корпусом, глядя прямо перед собой, сунул ему в руку записку. Словом, за контрольную Райкович должен теперь получить «отлично». «Надо было ему хоть одну ошибку вляпать», злился на себя Воробей. Он был уже возле мусорного ящика, немного замешкался, будто оказался здесь случайно, стал к ящику спиной и, улучив минуту, бросил туда котлету и хлеб.
Поглядите на этого идиота! заорал Шнецли. Целую котлету выкинул!
А ну, не верещи над ухом, сказал ему Гундрум, не то врежу.
Но он же целую котлету!..
Она была тухлая, дурак, нервно оборвал его Воробей. Что я, тухлятину стану жрать?
Шнецли смотрел прищурясь на Воробья, он явно ему не поверил, но тут, к счастью, зазвенел звонок.
Воробей надеялся, что однажды Райкович пригласит его зайти. Подойдет и скажет: «Мама говорит, чтоб ты к нам пришел кто старое помянет» Или: «Воробей, позанимайся со мной математикой. Каждый день в три часа. У нас». Но Райковичу такое и в голову не приходило. Хотя однажды они встретились перед его домом носом к носу. Воробей случайно забрел тудаему даже краска бросилась в лицо, когда Райкович вылетел из ворот, но Райкович и тут не сказал: «Вот здорово, что ты здесь! Пошли к нам». Он вообще ничего не сказал, хотя Воробей остановился и спросил, что задано на завтра из географии.
Как хотелось Воробью спросить ее имя, только имя! «Надо же иметь такого болвана брата!»злился он и готов был растерзать Райковича.
Но однажды Райкович вдруг швырнул на парту тетрадку и громко сказал: «Вот дуреха, вечно все перепутает!»и сердце Воробья стукнуло громко, словно пневматический молот.
На парте лежала тетрадка с надписью: «Мелинда Райкович, уч. III кл. нач. шк.».
Сестренкина тетрадь? спросил он небрежно.
Райкович поглядел на него с раздражением, как смотрят на самое ничтожное существо, и пробормотал скорее всего себе самому:
Вечно она все у меня перепутает!
Что ж из того, что не знаешь имени! И так мог влюбиться, сказал Ботош.
Воробей кинулся на него, Ботош пустился бежать. С громкими криками они гонялись друг за другом по мостовой, кружили между деревьями, взбирались на каменные основания железных оград, скакали словно жеребята, позабыв про все заботы, и наконец, обнявшись, переполненные любовью друг к другу, взбежали по ступеням церкви Сердца Иисусова.
Воробей чувствовал себя окрыленным: сейчас он войдет в церковь, не как обыкновенный смертный войдет, а как свой! Это будет чудесно подойти и, словно так и положено, поправить алтарный покров в приделе, включить свет, войти в мягкий сумрак ризницы, обшитой деревянными панелями, и наконец надеть облачение. Алую юбку министранта, белоснежный, вышитый по краю, приятно пахнущий чистотой стихарь, а поверх негокруглую красную пелерину.
Ой нет, это вовсе не маскарад! Парикмахер, конечно же, просто шутил, да, да, он, конечно же, в шутку спросил их:
И вам не тошно каждый вечер в эти маскарадные костюмы рядиться?
Это не маскарадный костюм, господин Савич! вымолвил Шани тихо, едва удержавшись, чтобы не разрыдаться; парикмахер, услышав обращение «господин Савич», дернул головой, точно его ударили. Вот если бы вы хоть раз сподобились облачиться, сразу поняли бы, что никакой это не маскарадный костюм!
Воробей тоже глядел на парикмахера похолодев: как он может говорить такое?! Парикмахер даже растерялся, не зная, как успокоить ребят.
Вы ведь не католик, правда? спросил его Воробей.
Парикмахер покачал головой с непонятной усмешкой, так усмехаются, когда не хотят выдать, правду ли говорят или врут, но мальчики поверили не усмешке, а покачиванию головы, так им было легче, а Ботош, уже на улице, специально подчеркнул:
Ну вот, он не католик, откуда же ему знать!
Ну конечно! с жаром поддержал Воробей друга, и прощение состоялось. Парикмахера то и дело приходилось прощать. Иначе как бы они без него!
Человек в алой юбке (ну надо жеюбка! И кому только в голову пришло?), в стихаре и круглой пелерине сразу становится иным: это уже не уличный мальчишка в потрепанной своей одежонке скрывается здесь от глаз в красно-белом убранстве, а некто важный, как бы безликий смотрит внутрь храма, осиянный льющимся в дверь светом.
Воробей и Шани Ботош скромно, но твердо ступают по каменному полу церкви, их шаги звучат не так, как шаги прочих верующих, которые входят тихой, осторожной походкой, даже те, у кого есть постоянное место и они знают, куда идти, нет, уже по звуку шагов этих мальчиков чувствуется, что они здесь важные персоны, не обычные прихожане, пассивно глазеющие по сторонам, что без них церемония не начнется, ибо онинеотъемлемая часть богослужения.
Вообще Воробей не любил церкви, его тревожила необъятная тишина, царившая под высокими сводами, эта тишина отличалась от ночной тишины и тишины безлюдных мест, от гулкой тишины родного дома, полной знакомых звуков, тишина церкви таила какую-то чуждую силу, она не вбирала в себя человека. Но церковь Сердца Иисусова была иной. Здесь все предметы были Воробью знакомы, он знал, что позади алтаря уныло приткнулись ветхая церковная хоругвь и стул, заляпанный известкой. И высота здесь не казалась холодно-суровой, ей приветно улыбались яркие витражи. Церковь Сердца Иисусова стала для Воробья добрым другом, поддерживала в нем радость жизни, вливала силу. Как парикмахер.
Ботош привычно отбросил задвижку калитки, незаметно прилаженной возле решетки исповедальни, и они вошли туда, куда чужим войти уже нельзя. Воробей провел кончиком пальца по решетке, он полюбил, кажется, эту легкую шероховатость покрытого масляной краской дерева, хотя, в первый раз коснувшись решетки, испытал чудовищное разочарование, почти гнев. Он и прежде заглядывал иногда в церковь Сердца Иисусова с тетей Тэтой, еще до того как познакомился с Ботошем и стал прислуживать во время мессы. Эта решетка сразу его пленила, он ощутил почти физическую потребность броситься к ней и провести рукой по солидному, гладкому мрамору с красивыми прожилками. Решетка действительно выглядела мраморной. Но, едва коснувшись ее, Воробей уже знал, что этокрашеное дерево, то есть не дерево и не мрамор. Он не мог бы объяснить, почему это так его испугало, даже не говорил никому о своем разочаровании (да и что говорить, это ведь, право, пустяк но вот то, уже давнее, Воробей и сам считал почти что грехом!). Нет, ни о том случае, ни о другом, последнем, он никому не обмолвился, только много спустя рассказал святому отцу.
Святой отец, уже облаченный, сидел перед резным коричневым шкафом, в котором хранились облачения для службы, и говорил о смирении. Это был старый человек с негромкой речью, его крупный череп покрывали тонкие, как пух, белоснежные короткие волосы, залысины над висками отвоевали себе уже довольно большую территорию. Старый священник всегда выглядел усталым, Воробью казалось даже, что и мессу служить ему тяжко и он охотней всего снял бы с себя облачение и сидел, привалясь к глухой стене разрушенного сиротского дома, среди разросшейся белены и ежеголовника, подставляя солнцу лицо.
Вы отворачиваетесь при виде калеки, красный обрубок руки или обожженное, изъязвленное лицо вызывает у вас отвращение А Иисус Христос целовал язвы прокаженных, своей рукой касался их гнойников, ибо беспредельны любовь его и смирение
Воробей слушал, широко раскрыв глаза, но его слуха достигали одни лишь звуки, а смысл слов был невнятен и оставался как бы нереальным; отвратительная картина разлагающейся заживо, покрытой коростой руки, которую Христос подносит к губам, не возникала перед глазами. Он думал о другомо той женщине и о внезапно охватившем его тогда отвращении. Ему было стыдно. Женщина сидела перед кинотеатром «Урания» на скамеечке, было сразу видно, что с нею что-то не так, но только подойдя совсем близко, Воробей увидел ее ногу. Эта нога не сгибалась, женщина сидела, вытянув ее далеко вперед; нога была деревянная, но очень ловко выточенная, хотя даже под шелковым чулком было видно, что дерево выкрашено под цвет кожи. Воробья затошнило, и еще долго ему снились кошмары, а при виде застывших манекенов в витринах магазинов тканей, с розовыми лицами и протянутыми вперед руками, его охватывали внезапные приступы тошноты.
Воробей рассказал святому отцу про женщину.
Священник поднял голову и долго смотрел в дальний угол ризницы под потолком, словно не было у него сейчас дела важнее.
А других одноногих людей ты не видел? спросил он.
Воробей порылся в памяти, уже почти готов был сказать, что не видел, но тут ему вспомнилась тетя Мари Хольцер: у нее вместо правой ноги торчала из-под юбки палка с резиновым наконечником, и она ловко передвигалась на ней, так что обходилась и без палки в руке. Но тетя Мари Хольцер никакого отвращения не вызывала, и когда ему случалось ее вспоминать, то меньше всего он думал о том, что у нее одна нога.
Ну, видишь, сын мой, сказал святой отец, это совсем другое дело. Подделка под живоеэто страшнее всего. И среди всякой лжи опасней всего та, которая похожа на правду Но ты, конечно, еще мал, чтобы
И решетка исповедальни тоже! воскликнул с заблестевшими глазами Воробей.
Святой отец вскинул на него замутненные старостью, окруженные морщинами глаза.
Решетка исповедальни? повторил он задумчиво и вдруг улыбнулся, добродушно прищурясь, так что морщинки вокруг глаз заиграли. Ах да, искусственный мрамор. Вот видишь, и не дерево, и не мрамор.
Улыбка сбежала с его лица, он словно уплыл мыслями куда-то далеко, но Воробей знал, видел по глазам, что думает священник о нем.
Ты вот глаза зажмуриваешь
Когда? спросил Воробей, но уже понял, что священник имеет в виду. Он ведь думал, что святой отец если и обратит на это внимание, то примет за благочестие. Но он-то закрывал глаза из отвращения. Раньше, когда этот ритуал исполнял Ботош, Воробей ему завидовалпока очередь не дошла до него. Ботош со святым отцом обходил причащающихся, протягивая им к самому подбородку золотое блюдо. Но потом это стал исполнять Воробей. Он с ужасом видел, как высовываются из ямы рта синевато-розовые языки, покрытые у основания желтоватым налетом, и закрывал глаза.
Когда причащаются, сказал святой отец. Но тебе необязательно это делать. Устроимся как-нибудь иначе.
Спасибо, святой отец, пробормотал Воробей. Вы на меня не сердитесь?
Старик потрепал его по голове. Он улыбался.
А еще капеллан с выпученными глазами
Он так всегда на нас смотрит, как будто мы только что стащили дарохранительницу, сказал однажды Ботош.