Все по местам, сказал Тиктак, и бесформенное месиво тотчас распалось, образовав стройные колонны. Не забывайте, дети, сказал Тиктак, не повышая голоса, не всегда все свершается по вашему хотению. Да исполнится воля божья!
Директор злобно посмотрел на него, но оборвать не посмел, к тому же Тиктак уже сошел с помоста и смешался с учителями-цистерцианцами. Опять началось монотонное чтение, имена падали во двор одно за другим, но теперь встречались полной тишиной, названные безмолвно покидали строй и становились в новые колоннытех, что переходили в школу на улице Шейем и в государственную гимназию.
У кого-нибудь есть вопросы? спросил директор, тоном давая понять, что вопросов ни у кого быть не может.
Классы стояли безмолвно, пожалуй оскорбленно, и не скрывали отчужденности. Директор уже было поднял руку, чтобы отпустить всех, как вдруг среди первоклассников началось какое-то движение; Воробей обернулся и увидел: из их строя вышел Гундрум и остановился перед помостом.
Я тоже хочу перейти в школу на улице Шейем, сказал он.
Почему? спросили его сверху.
Так. Хочу перейти туда.
Это еще что за «хочуне хочу»? заорал директор, несколько осмелевший оттого, что Гундрум вышел из колонны младшего класса. Марш на место!
Гундрум спокойно перебросил через плечо затянутые брючным ремнем учебники, повернулся и не торопясь зашагал к воротам с таким видом, словно решил никогда в жизни не переступать порога какой бы то ни было школы.
Почему ты не прислуживал во время мессы? Ты же собирался? Разве не так? спросила тетя Тэта, вешая пальто в шкаф: она только что вернулась из церкви.
Меня прогнали. Мне больше нельзя быть министрантом.
Тетя Тэта вздрогнула, быстро повернулась к нему, по глазам ее было видно, что ей чудятся за этой вестью какие-то ужасные прегрешения. Воробей испугался, он и сам уже считал себя повинным в неведомых, но тяжких грехах.
Я ничего не сделал, тетя Тэта, я ничего, ничего не сделал! закричал он отчаянно.
Что они сказали? Почему?
Сказали, я вожусь с негодяями.
С какими негодяями?
Дорогая тетя Тэта, я только с Шани Ботошем вожусь, вы же его знаете, только с ним дружу. Вдруг его голос зазвучал с ненавистью:Потому что мы бедные, вот почему! Потому что бедняка всякий пнуть норовит!
Это были слова парикмахера, Воробей поглядел на тетю Тэту: он не знал, можно было так говорить или нет.
Ну что ты, малыш! укоризненно сказала тетя Тэта. Святой отец любит тебя. Он всех бедных любит.
И сразу заплакала, как человек, который и сам понимает, сколь он беспомощен; утирая слезы, она подошла к фотографии Дюсики.
Только ты возвращайся домой поскорее, Дюсика, поскорей возвращайся! И повернулась к Воробью:Он бы нас от всех защитил. Ты не бойся, он нас в обиду не даст.
Воробей встал, подошел к своей старой тетке, взял ее руку.
Вы только не плачьте. Он обязательно вернется.
Ну конечно, вернется! воскликнула тетя Тэта, глядя на племянника с отчаянием и надеждой, как будто слова Воробья могли решить судьбу ее Дюсики.
А то как же! сказал Воробей.
Он уже лег, когда тетя Тэта подошла к его кровати.
Это не из-за ребят из исправительного? спросила она.
Вы про что?
Ну, что тебя к службе не допустили. Не из-за того мальчика, о ком ты рассказывал? Который отца своего ограбил?
Бандит, сказал Воробей.
Да, да, Бандит!
Воробей сел на постели.
Мне Бандит нравится, сказал он.
Но ведь он грабитель, обокрал собственного отца! Тебя из-за этого прогнали, сыночек, так и знай. Ой, боже мой, я же говорила, не якшайся ты с этими, из исправительного!
Он не крал, неправда это, сказал Воробей. Я видел, как ребята жребий тянули, кому выбирать, Бандит спрятал камешек в правой руке, а Тыква по левой руке ударил
Тыква? Кто это?
Тоже из исправительного. И тогда все стали кричать, что Бандит схитрил, что у него и в другой руке нет ничего. А Бандит сказал: ладно, будь по-вашему, я схитрил, можешь ты выбирать ворота. А я видел, как он выбросил камешек из другой руки! Потому что вовсе он не хитрил, у него был камешек!!!
Не поняла я ничего, очень ты путано рассказываешь, сыночек. А только люди говорят, что он обокрал своего отца.
Неправда! Не было этого!
Ну, хорошо, хорошо, спи спокойно. Помолись и спи.
Воробей видел отца Бандита. В тот день они опять играли на площади. Глава Семьи был судьей. И вдруг Бандит выбежал из ворот, вытянулся по стойке «смирно» перед Главой Семьи.
Здесь мой отец, сказал он.
Глава Семьи приостановил матч
Где?
Бандит указал кивком головы.
С улицы Газ к ним приближался мужчина в шляпе «жирарди», в белых брюках; в левой руке у него была тонкая трость. Он пожал руку Главе Семьи, помахал мальчикам.
Приветствую всю компанию, сказал он, явно ожидая восторгов по поводу того, как по-свойски с ними держится.
Можете взять сына на час, сказал ему Глава Семьи, но Бандит не дал ему договорить:
Матч не закончен.
Ну-ну, поиграйте, несколько смешавшись, сказал «жирарди», с высокомерным видом играя тростью.
Бандит вернулся в ворота, а его отец улыбнулся Главе Семьи, отчего его губы стали похожи на гусеницу, и сказал:
Вы с ним построже, два-три подзатыльника ему явно не повредят.
У нас никого бить не принято, ответил Глава Семьи и отошел, словно его призывали дела.
Опять стали гонять мяч, отец Бандита некоторое время потоптался еще у края площадки, иногда даже кричал что-то поощрительное, но ребята не обращали на него внимания. Воробей сгорал от стыда: как можно обращаться так с человеком! Хуже чем с собакой!
Когда он в следующий раз обернулся, отца Бандита уже не было. Воробья почему-то трясло, он побежал к воротам, остановился возле Бандита, дрожащим голосом спросил:
Это был твой отец?
Он самый, сказал Бандит и вдруг заорал бешеным голосом:Нельзя же так, господин директор, чего он путается под ногами, играть невозможно!
И Глава Семьи строго сказал:
Ты зачем, мальчик, вратарю мешаешь?
Большой совет закончился, индейцы с Великим Вождем во главе отошли от стены и направились к пленникам.
Идут, сказал Воробей.
Плевать я на них хотел, буркнул Ботош.
Был бы здесь Дюсика, он бы им показал, вне себя от ужаса прошептал Воробей так тихо, что Ботош, вероятно, его не услышал.
С самого полудня они с Ботошем сидели на бутовой стене станции, превратившейся после бомбежки в развалины. Сквозь грязные окна дощатого строения, временно заменявшего станционное здание, им видны были суетившиеся пассажиры и длинные бумажные змеи, которые быстро накручивались на желтые колесики; услышав прерывистую морзянку, мальчики обрадовались, почему-то им показалось, что крохотные точки и черточки несут добрые вести.
Время от времени прибывал поезд, паровоз, громко пыхтя и окутываясь клубами пара, останавливался, старухи с огромными узлами, крестьяне в сапогах и шляпах, торопясь, слезали с высоких подножек, отчужденно оглядывали развалины, искали глазами, где выход.
Что, и с этим поездом не приехал? спрашивал Ботош.
Они на товарняках приезжают. Старший брат нашего Неки тоже на товарном приехал, отвечал Воробей.
Пока не было поездов, по станционным путям сновал двугорбый маневровый паровоз, железнодорожники махали красными флажками, кричали: «Из тысяча двадцать четвертого два на восьмой» и тому подобное. Мальчики понимали: здесь ни одного слова не произносят впустую, удовольствие от хорошо отлаженной работы захватило их, к вечеру оба чувствовали себя настоящими железнодорожниками.
Гляди! Товарный!
Ну, уж это будет тот самый!
Большой товарный состав миновал станцию, не остановившись, на платформах проплывали танки, пушки, и на каждой платформе солдат с примкнутым штыком. Все было похоже на кинокартину, товарняк шел мимо, увозя недвижимые танки, недвижимых солдат.
Между рельсами поползли тени, толстый железнодорожник обходил стрелки, ступая неторопливо и важно. У каждой стрелки открывал прямоугольную дверцу железнодорожного фонаря, от его огня зажигал бумажный жгут, совал жгут в фонарик стрелки, что-то делал там, и полоска земли вокруг стрелки освещалась.
Прибыл пассажирский поезд, люди высыпали на рельсы, мальчики, напряженно вытянув шеи, всматривались в полумрак. Мимо шагал человек в солдатской шапке и солдатской шинели, через плечо перекинута веревочная лямка рюкзака.
Мальчики соскочили с каменной стены, Воробей подбежал к незнакомцу.
Вы не из плена едете?
Точно, сказал мужчина.
Лицо у него суровое и небритое, глаза усталые, тусклые.
Вы один? Другие с вами не приехали? с надеждой спросил Воробей.
Отчего ж? И другие приехали, сказал тот, только выходили кто где, все по домам разбрелись. У кого есть он, дом.
Вы такого Дюлу Халаса не знаете?
Мужчина подумал, покачал головой.
Он в какой части служил? спросил, помолчав.
Не знаю, испуганно отозвался Воробей, он младший сержант был.
А когда в плен попал?
В сорок втором.
На Дону?
Ага. В излучине Дона.
Вон что! протянул мужчина. А бумагу на него вы получили?
Получили, сказал Воробей. Там написали, будто погиб. Но только он не умер, это точно.
Кто он тебе?
Дядя.
Нет, его не встречал, сказал мужчина и погладил Воробья по голове. Но только нынче поездов больше не будет, так что ступайте уж домой.
Мы еще подождем немножко, сказал Воробей. Вдруг да придет.
Они опять взобрались на ограду, с полей прямо в лицо им ударил холодный ветер. Он вошел бы первым, Дюсика подождал бы на кухне. «Кто там?»спросила бы тетя Тэта
А ты его хоть узнаешь? спросил Ботош.
Еще бы! У него волосы темные, сказал Воробей.
Станция затихла, маневровый паровозик, устало пыхтя, въехал в уцелевшее паровозное депо. Пассажиры теснились в дощатой времянке, иногда слышались оттуда взрывы смеха, по бледно-желтому окну перебегали тени. На Камышовом болотце завел свою монотонную песню хор лягушек, позади мальчиков среди цветущих сорняков стрекотали кузнечики.
Они прислушивались: не донесется ли издали шум приближающегося поезда. Монотонные звуки слились в тишинуи не было уже ничего вокруг, кроме этой оглушительной тишины.
Соскользнув с ограды, мальчики поплелись домой по гранитной брусчатке улицы Лёвёльде. Высоко над ними, в невероятной дали сияли холодные, равнодушные звезды.
Перед ним стоял Эдгар Бретц.
Ну, как тебе нравится на улице Шейем? спросил он.
Много нас. Драк много, ответил опутанный веревками Воробей.
И друг твой там же учится?
Нет, он в другой школе, в заводском поселке.
Ну-ну, сказал Эдгар Бретц. Хотите стать делаварами?
Воробей вскинул голову, изумленно посмотрел на монаха:
Я?!
Ты. Вы оба.
Да говори же! закричал Мики Шнейдер.
Не хочу, сказал Воробей.
Останешься Бледнолицым?
Да, сказал Воробей. И отец все равно заберет меня отсюда.
Колеса вагона громко распевали под ними свою песню. Все вокруг было залито солнцем, мимо проплывали поля пшеницы. Город таял вдали, словно дурной сон. Воробей, улыбаясь до ушей, обернулся к отцу.
Ну что, малыш? ответно улыбнулся отец; в его голубых глазах отражались убегающие назад картины.
Просто так. Конец! сказал Воробей.
Отец подался вперед, отвернувшись, смотрел в окно, он был тоже счастлив, что дает сыну ощущение защищенности. Он был счастлив и все же печален: как сказать такому вот крохе, что жизнь трудна и этому никогда не будет конца?
Лошадь в доме
Свидетелей нашлось даже несколько: продавец, который торговал черносливом, доверенный по кварталу, скупщик краденого, старый плотникизвестный мастер лежни в винных подвалах ставитьи грузчик. Все они видели лошадь. В бурьяне по грудь, лошадь шла оттуда, где была старая свалка. А те двоемужчина, стройный как кипарис, и кнопка-малыш рядом с ним, те двое стояли на бетонке улицы Охедь и, увидев лошадь, громко закричали от радости. Лошадь тотчас перешла на рысь. Старый плотник утверждает, будто и она заржала радостно. Она, лошадь. И стали они все трое обниматься прямо на мостовой. Мужчина-кипарис, кнопка-малыш и лошадь. Продавец чернослива божился, что лошадь тоже их обнимала, мужчину и мальчика.
Следователя из важного учреждения это не интересовало. «Не имеет отношения к делу»так он сказал. И масть лошади оставил без внимания, тем более что каждый свидетель утверждал свое. Продавец чернослива говорил: она серая в яблоках, доверенный по кварталугнедая, скупщик краденогоигреневая; старый плотник твердил, что она была черная. А грузчик клялся, что синяя.
Синих лошадей не бывает, сказал следователь из важного учреждения.
Ему было ясно одно: мужчина-кипарис, кнопка-малыш и лошадь дружно зашагали домой. Тут свидетели в показаниях не расходились. Уздечки на лошади не было, она выступала между мальчиком и мужчиной. И все трое о чем-то беседовали. По крайней мере это утверждал грузчик.
Втроем подойдя к большому жилому дому, они стали подыматься по лестнице: мальчик впереди, за ним лошадь, потом мужчина. Троица протопала по галерее третьего этажа и вошла в квартиру.
И там они гремят, кричат, веселятся, ржут и цокают копытами, строго подвел итог следователь из важного учреждения.
Свидетели согласно кивали.
Ровно в полдень следователь позвонил в дверь квартиры.
Вы держите в доме лошадь!
Кнопка-малышон был отцу до бедраи мужчина-кипарис переглянулись. Вокруг глаз у них разбежались веселые лучики. Глубже стали ямочки на щеках малыша.
У нас? Лошадь? лукаво воскликнули они в один голос и радостно засмеялись.
Следователь из важного учреждения отстранил их красивым округлым движением руки и вступил в переднюю. Он принюхался.
Пахнет лошадью, объявил он торжествующе. Где вы ее держите?
В передней действительно пахло лошадью.
Папа-кипарис возразил возмущенно:
Но это запрещено! И как только вам в голову пришло, комиссар, будто у нас в квартирена третьем этаже! живет лошадь?!
Серая в яблоках! воскликнул следователь.
А-а-а! протестующе вскричали оба: кипарис-папа над головою следователя, кнопка-малышу его колен.
Гнедая!
О-о-о! раздалось в ответ.
Игреневая!
А-а-а!
Черная!
О-о-о! сверху и снизу.
Глаза у следователя сузились, он весь подобрался, принюхиваясь к лошадиному духу.
Может, синяя? спросил он с опаской.
У папы и мальчика опять побежали лучики вокруг глаз.
Синяя? Синих лошадей не бывает, сказал папа.
Синих-апельсиних, сказал кнопка-малыш.
Они летели. Летели в тысяче световых лет над головой следователя.
А он как одержимый носился по квартире. Заглянул на кухню, в чулан, в детскую, в ванную, в большую комнату. Лошади нигде не было.
Но запах! Ведь пахнет же лошадью! кричал он и опять принимался бегать по квартире.
На кухне ушла в стену синяя грива. Он кинулся, вот уже ухватилсяа там и нет ничего. В комнате сверкнул перед ним синий лошадиный глаз, в чулане блеснуло синее копыто, в ванной мелькнули синие бабки, в переднейсиний круп. Сверкнул и исчез. А потом послышалось следователю даже синее ржание.
Лошади он не нашел.
Напрасно вы ищете, комиссар, сами же понимаете, в спичечной коробке ее не спрячешь, сказал кипарис-папа.
А она и вон там еще, в солонке, расшалился малыш.
Следователь опять пустился в погоню. Он хотел видеть все помещения квартиры одновременно. Но он все равно ничего не нашел. Наконец сказал угрюмо:
Официально подтверждаю: лошади в доме нет.
И чуть ли не кубарем слетел с лестницы. По улице он тоже бежал. Не смея обернуться назад. Потому что знал: в окне третьего этажа он увидел бы три головыкнопки-малыша, мужчины-кипариса и синей лошади.
О господи, надо желошадь в доме!
Мой крылатый человек
Писатьмучение. А уж писать плохо! Когда после всех терзаний, усилий, зубовного скрежета написанное глядит на тебя, подмигивая, и ухмыляется. Да что там ухмыляется! Гогочет! «А ведь задумал ты все иначе», говорит оно мне с издевкой и бренчит никудышными фразами, в них болтаются, постанывая, слова и никак не найдут себе места.